Ф. Скотт Фицджеральд
Близкие незнакомцы
Счастлива ли она? Непривычно было чувствовать под подошвами пляжных шлёпанцев педали пианино; в балконную дверь задувал ветер с Зунда, сдувая кудряшки на глаза, обдувая её смело оголённые ноги над голубыми носками. Был 1914 год.
Дверь заперта на ключ,
— пела она,
И от камина свет,
А сердце говорит о нём:
«Не говори ему нет».
Дуй, ветер с Зунда, ветер моей юности, думала она, импровизируя на мелодию, крутившуюся у неё в голове. Здесь я могу спрашивать у себя то, чего не спросишь во Франции. Мне двадцать один. Моя дочь сейчас на пляже лепит куличики из мокрого песка, мой мертвый ребенок уснул навеки на кладбище в Бретани. Через двадцать минут я сама в последний раз покормлю своего сына. А затем целый час неба и моря, и старые друзья будут кричать:
«Ах, Сара! Ты взяла укулеле, Сара? Ты просто обязана хоть иногда бывать дома, верно, Сара? Пожалуйста, покажи нам старого учителя танцев, который учит танцевать “тарки-трот”!»
Напиши в посольство в Вашингтоне, настойчиво твердил ей скрытый подтекст мелодии. Скажи Эдуарду, что приехала, чтобы до самого отплытия вести тут жизнь примерной женушки. Слишком уж тебе нравится на родной земле — слишком для той, что по собственной воле вышла замуж за француза.
Я хочу спросить Агента о сегодняшних проблемах,
Вдруг удастся нам все сразу их решить?
И улыбками, и вздохом обо всём ему сказала,
Но не вижу я решений. Как же быть?
И снова она почувствовала ветер, быстро перелиставший страницы нот. Она почувствовала, как в ней пробуждается жизнь: прямо в её по-детски гибком теле, в её по-детски беспокойных ногах, артистически натренированных и не позволявших себе ни единого лишнего движения — и когда бы ей ни захотелось (а хотелось часто), она могла всех вокруг заставить пристально наблюдать за каждым своим движением. Жизнь пробуждалась и у неё в голове, овеваемой ветром, окрыляемой заново каждое утро…«Эх, знал бы Эдуард, на ком он женится!» — вздыхали его родственники в своих укромных уголках парижских предместий, пророча катастрофу их браку. — «Однажды он даст ей чересчур много воли, и она попросту вот так упорхнёт», — и они щелкали пальцами. Жизнь выпирала даже в её голосе, в пикантном голосе, в котором всегда слышался смех с оттенком любви, и было много тихой радости, и ужасно много отзывчивости к тем, кто его слышал. «Не говори ему нет», или скажи ему это, но в голосе слышалось её сердце, было слышно, как оно целиком заполняет длинный и светлый музыкальный салон, допевая последний куплет песни:
Дверь заперта на ключ, смотри:
И от камина свет,
А сердце говорит о нём…
Она остановилась, выдержав паузу и внезапно осознав, что у пианино она уже не одна. Рядом сидел очень высокий мужчина, фигурой похожий на халфбека с плаката Лейендекера; лицо у него было безумное от контролируемого избытка жизни, как у неё; пальцами, слишком крупными для клавиш, он пробренчал последние высокие ноты.
— Вы кто? — спросила она, тут же, впрочем, догадавшись.
— Я новый жилец, о котором вам рассказывали, — ответил он. — Сегодня днём привезут мою мебель.
— Вы парень Эбби! Ваше имя — Киль-Иван, или что-то в этом роде?
— Киллиан! Киллиан сладкоречивый. А вы — та самая Мадам Без-Предрассудков или королева Франции?
— Да-да, это именно я! — согласилась она.
Они посмотрели друг на друга, а затем друг на друга уставились; рты их одновременно чуть-чуть приоткрылись. Затем оба расхохотались, чуть не пополам сложившись от смеха прямо над пианино — а миг спустя они уже вместе играли импровизированное переложение «Не говори ему нет» на четыре руки, играли громко, в ритме регтайма, выпевая слова и меняя мелодию и второй голос без какого-либо напряжения.
Они перестали играть, затем опять друг на друга уставились и снова захохотали. Его синий костюм был в дорожной пыли, на лбу была грязь и небольшая ссадина. Зубы были очень ровные и белые; во взгляде, открытом и искреннем — за этим он всегда следил, с самого раннего детства — читалось какое-то беспокойство. Он оттеснил одну её ногу с педали пианино, и она подумала о том, как, должно быть, смешно смотрится её шлепанец рядом с этим монументальным и пыльным кожаным сапогом. Рядом лежали две седельные сумки из желтой кожи и гитара в футляре.
— Эбби на пляже вместе с остальными, — сказала она.
— Правда? Слушай, а вот эту ты знаешь?
Через двадцать минут она вскочила.
— Боже! Я должна покормить сына — ах, бедняжка… Увидимся на море!
Она побежала в детскую. Марго спокойно поприветствовала её у дверей.
— Мадам, не стоит торопиться! Я покормила его из бутылочки, и он съел всё, маленький обжора! Доктор сказал, что сегодня ли, завтра ли — неважно…
— Ах!
Но это было важно. Сара встала у колыбели на колени.
— До свидания, маленький! — прошептала она. — До свидания, сынок! Мы ещё увидимся.
В груди она почувствовала тяжесть — и не только от молока.
Можно и вечером покормить, подумала она.
Но нет! Не надо быть такой сентиментальной, не такая уж это великая веха.
Настроение внезапно изменилось, и она подумала: мне всего двадцать один год; жизнь начинается заново.
И в самозабвенном порыве она расцеловала Марго и убежала вниз по лестнице на пляж.
Наплававшись, Сара и Киллиан быстро оделись. Расческа дрожала у Сары в руке, ей лишь с третьего раза удалось сделать ровный пробор, и Эбби она отвечала невпопад, совершенно не тем тоном, какими-то бессмысленными восклицаниями, которые значили для неё лишь одно: скорей! скорей!
Он ждал её у пианино. Они запели «Не потому, что ты прекрасна, дорогая!», и его баритон вторил её негромкому контральто, повторяя четыре ноты и слова — тогда все словно помешались на этой песне. Их глаза танцевали и танцевали вместе. Когда вошла Эбби, Сара уже стояла и валяла для него дурака, и Эбби пришла в смятение, но не могла оторвать взгляд от этого зрелища — такую всепоглощающую радость излучала эта пара! Заметив, что она вошла — на это потребовалось несколько минут — они стали вести себя по отношению к ней очень предупредительно. Эбби восприняла это с легким сердцем, ведь Сара занимала в её душе привилегированное положение — она всегда была для неё идеалом, а её собственные надежды в отношении Киллиана оказались тщетными. Да какая разница? Сара состояла в счастливом браке с маркизом де Ла Гийе де Ла Гамбе и вот-вот должна была вернуться с ним вместе во Францию.
Три дня спустя маркиз написал жене из французского посольства в Вашингтоне:
«… я буду рад отъезду сразу по двум причинам, милая моя женушка; если ситуация в Европе усугубится, лучше уж быть там, где я смогу послужить своей отчизне на поле битвы, нежели возиться с бумагами в нейтральном государстве».
И когда он это писал, Сара как раз укладывала последнюю выбившуюся прядь своих темно-рыжих волос, и расческа снова ускользала у неё из рук…
«… а во-вторых — и это гораздо важнее — я хочу, чтобы моя милая американочка не забывала, что теперь она принадлежит другой стране, а это — всего лишь приятная экскурсия в прошлое, поскольку будущее у тебя впереди и лежит оно во Франции».
И когда он это писал, Сара боялась не столько того, что кто-то услышит стук её каблучков на тихой лестнице, а что станут слышны громкие удары её сердца — ведь оно грохотало у неё в ушах, как барабан!
«… когда мы поженились, двадцать лежавших между нами лет казались широкой пропастью, но ты взрослеешь и развиваешься, и эта пропасть становится всё уже и уже…»
И когда в Вашингтоне он заклеивал письмо в конверт, под светом звезд на веранде в Лонг-Айленде проявилась темная тень руки, лежавшей на призрачной материи лёгкого платья Сары; послышались два негромких голоса, словно двое запели хором:
— Да…
— Ах, да…
— Какая разница? Мне всё равно…
— Со мной никогда не бывало ничего подобного, даже похожего не было!
— Я и не знал, что так бывает!
— Я о таком читала, но не думала, что это правда.
— Я даже не понимал!
Когда созрело решение, они шли по пляжу — крепко, как дети, держа друг друга за руки, и песок набивался им в туфли.
Они ехали в поезде, направлявшемся в Северную Каролину. У Киллиана была с собой его гитара, у Сары — укулеле. Они играли часов по шесть в день, не меньше — просто от избытка сил, из простого желания пошуметь, поорать «А вот и мы!» Они напоминали кавалеристов, вернувшихся из похода и оставивших позади разгоряченного врага. Иногда они откладывали инструменты и изображали «немецкий оркестр»: Сара двигала руками у губ, будто играя на корнете, а Киллиан низко рычал, будто туба. Они сразу же подружились с кондукторами, с тормозными и с официантами, а когда дверь их купе была открыта, все остальные пассажиры старались поскорее занять места поближе. При всём старании они не могли бы оставить за собой более заметный след; но, едва заговорив об этом, они сразу тушевались, перескакивая с одного на другое — им надо было так много друг другу сказать!
—… и тогда ты бросил Гарвард?
— Почти. У меня было предложение от «Ред Сокс», и я очень хотел его принять. Больше никакого образования мне было не нужно. Папа сказал, давай, вперед, хочешь быть дураком — так будь им, а у мамы случился нервный срыв. Ты только представь себе мою маму — моя фамилия Седрик, ты ведь знаешь… Я тебе как-нибудь покажу своё фото в кудряшках и в юбочке!
— Из твоего фаунтлеройского периода?
— Лорд Фаунтлерой по сравнению со мной был просто уличный мальчишка! Но потом я их всё равно обдурил — я их перерос! Впрочем, вместо того, чтобы уехать на юг с «Ред Сокс», я…
— Закрой дверь!
Он закрыл.
Оставшись совсем одни, они оказывались вне возраста, превращаясь в единый и неделимый сплав счастья и смеха. Лишь теперь Сара осознала всю тяжесть последних четырех лет, когда ей пришлось с таким трудом привыкать к новому — эту тяжесть она несла изящно и весело благодаря привитой ей в детстве дисциплине и привычке всегда держать себя гордо.
Когда они сошли в Ашвилле и жалкий автобус повез их дальше, в Салуда, по разбитым дорогам из скользкой красной глины, вслед им уже летели телеграммы. Миссис Кэкстон Бисби, старшая из сестёр Сары, собрала в Нью-Йорке военный совет; знаменитое детективное агентство принялось прочесывать горизонт, какой-то репортер получил прибавку к жалованью, пожертвовав чистоплотностью и состряпав сенсацию, и история переместилась на вторые страницы газет лишь неделю спустя, когда Австрия объявила Сербии ультиматум. Отзвуки докатились и до пригорода Сен-Жермен, и почтенная (и неутомимая) миссис Барн-Деннисон, ещё одна сестра, телеграфировала из Лондона, призывая не сдавать позиций — ведь она уже в пути!
А Киллиан тем временем снял по знакомству занесенную снегом хижину — полуразвалившуюся лачугу на лоне природы, где они и провели сотню блаженных часов, согретые любовью и кострами. Ничто не казалось неправильным: в пять часов утра снег окрашивался розовым, они засыпали и просыпались, и у них с губ срывались их имена, словно звуки охотничьего рога, словно сигналы побудки.
С другой стороны на стене сарая, где хранились дрова, висел только драный календарь; его украшала хромолитография, изображавшая Мадонну с младенцем. Сара была поражена и испугана, впервые её заметив, но внешне ничем этого не проявила — лишь замерла, и слёзы полились ручьем. После этого, идя за дровами, она больше никогда не смотрела в ту сторону.
Они ничего не планировали; у них не было времени. У них не было никаких оправданий, им нечего было сказать людям. Через неделю после отъезда Сара вернулась в Нью-Йорк; она молча сидела в гостиной, выслушивая обвинения, ничего не отрицая и ничего не говоря в ответ. Её о чем-то спрашивали — а она только рассеяно переспрашивала «Что?». Только бог ведал, где теперь обретался Киллиан.
Через несколько дней она вместе с мужем и детьми села на корабль, отплывавший во Францию. Так кончилась первая часть этой истории.
***
Война для Сары превратилась в сплошное долгое прощание — со знакомыми офицерами, с солдатами, которым она хотела дать почувствовать, что они больше, чем просто номера на койках госпиталя. Прощаться в дверях или на вокзалах с мужчинами, которые были целы, зачастую было тяжелее, чем прощаться с умирающими. Между мужчинами и женщинами всё в те дни случалось быстро, все хватались за любую возможность, бесконечно малые промежутки времени обрели ценность, которой не имели раньше…
… совсем как тогда, когда Сара свернула в коридоре отеля «Ритц» и на мгновение остановилась у открытой двери чужого номера. Сказать «остановилась» не совсем правильно: она, скорее, замешкалась, замялась. Но, сделав шаг, она всё-таки остановилась, поскольку из номера её окликнули.
— Куда вы так спешите?
Голос принадлежал красивому мужчине, стоявшему перед зеркалом, тщательно завязывая гражданский галстук.
— Просто иду по коридору.
— Послушайте! Не ходите. Зайдите лучше сюда на минутку.
Как уже было замечено, в те дни всё случалось быстро. Через мгновение Сара уже сидела на краешке стула в номере, и дверь была приоткрыта ровно настолько, чтобы её не было видно.
— И как же так получилось, что вам вздумалось на меня посмотреть? — спросил мужчина.
— Не знаю. Мужчины иногда привлекают внимание, когда не знают, что на них смотрят — а вы были так поглощены вашим галстуком, вы так старались!
— Я хотел завязать его как надо. Я часто покупаю гражданские галстуки, но носить их некуда. Завтра — обратно в строй!
— А у меня увольнительная до завтрашнего вечера.
— А вы кто?
— Медсестра. Во французском госпитале.
Он надел белый жилет; было заметно, как он собой доволен. Он посмотрел ей в глаза. Из зеркала его взгляд встретили сияющие, похожие на звёзды, глаза; фигура была гибкой — казалось, будто она без остановки качается на краю, за которым ничего нет; подвижные губы резко очерчивали каждое произносимое ими слово, привлекая внимание. Его сердце, возбужденное становящейся всё ближе завтрашней резкой переменой, устремилось к ней.
— Не хотите ли сегодня со мной поужинать? Я уже кое с кем договорился, но могу позвонить и отменить.
— Вряд ли, — ответила Сара. — Вы в какой дивизии?
— Двадцать шестая, «Новая Англия». Сплошь пуритане. Послушайте, пойдемте! Будет весело!
— Вряд ли.
— Тогда зачем вы ко мне заглянули?
— Я уже вам сказала. Из-за того, как вы завязывали галстук. — Она рассмеялась. — Первый парень, в которого я влюбилась, был горнистом на корабле. У него были тесные брюки, и они так натягивались, когда он пригибался, чтобы затрубить!
— Подумайте!
— Нет. Извините.
У себя в номере дальше по коридору Сара задумчиво переоделась в вечернее платье. Ужинать она сегодня собиралась одна, хотя могла бы пойти куда угодно. Её собственный дом на улице Бак был закрыт; Эдуард находился у родни в Гренобле, поправляясь от раны — пуля задела позвоночник, была угроза паралича ног. Именно оттуда только что приехала Сара. Война утомленно тянулась уже четыре года, и вместе с миллионами других людей ей приходилось переживать этот долгий кошмар, и временами ей хотелось побыть в одиночестве, подальше от сломленных мужчин, непрестанно разрывавших ей сердце. Когда-то у неё в руках была вся радость жизни, а теперь она только цеплялась за всякие мелкие сегодняшние или вчерашние происшествия, то забавные, то грустные. И если сердцу её суждено было умереть, то пусть вместе с ним умрет и она.
Чуть позже она сидела в вестибюле отеля, и к ней подошёл американский офицер.
— Я так и знал, что вы передумаете! — сказал он. — Я позвонил и отменил свою встречу. Пойдемте, машина ждет.
— Но я ведь вам сказала…
— Зачем вы так? Вам это совсем не идёт!
— Откуда вам знать, что мне идет, а что нет?
Они поехали в темный «Город света», где поужинали; оттуда поехали в один из немногих, но популярных, ночных клубов — тот, куда поехали они, держал какой-то предприимчивый американец, и каждые двадцать четыре часа клуб открывался по новому адресу, чтобы не привлекать внимания парижской жандармерии. Они много танцевали, у них оказалось много общих знакомых и отчасти из-за того, что беседовать с тем, кто собирается возвращаться на фронт — всё равно что разговаривать с самой собой, Сара стала говорить о том, о чем вот уже несколько лет ни с кем не разговаривала.
— Нет, во Франции мне не одиноко, — сказала она. — Мама у меня была очень мудрая и приучила никогда не искать радости в том, чего не можешь сделать сама.
— И вы никогда не были влюблены в вашего мужа?
— Нет, в мужа я никогда не была влюблена.
— Вообще никогда не влюблялись?
— Однажды я была влюблена, — очень тихо ответила она.
— Когда это было?
— Четыре года назад. Мы были вместе всего две недели. Я… я думаю, что теперь он уже женат.
Она не стала говорить, что после тех двух недель рядом с ней всегда был поющий голос Киллиана, а звуки его гитары слышались полутонами в каждой мелодии, и рука её касалась его руки у каждого костра. Всю войну она бинтовала ему раны, слушала о его бедах, писала за него письма, в последний раз укладывала его руки ровно и умирала вместе с ним — потому что все мужчины были для неё им, Киллианом-архангелом, сладкоречивым.
… Наутро она рано встала и поехала вместе с офицером на Северный вокзал. Мужчина очень изменился: он теперь был в шинели, с ранцем и с блестящим револьвером.
— Ты очень хорошая, — нежно произнёс он. — Странно как-то всё вышло… Я, наверное, должен был вести себя вчера…пораскованней, но я…
— Нет-нет! Так гораздо лучше.
А затем поезд уехал прямо туда, где из туч грохотал гром, оставляя после себя пустоту серого неба.
***
В кино так просто дать понять, что прошло какое-то время: кадр с перевязочным пунктом на Западном фронте уходит в затемнение, а на экране постепенно проявляется роскошный парижский бал, где пришедшую в негодность военную форму сменяют фраки, а сестринские шапочки меняются на диадемы. Почему бы и нет? Ведь интересно слушать только о самых ярких и эффектных моментах жизни. После войны Сара бывала на балах и в Париже, и в Лондоне, и отвечавшая за артистизм часть её души играла там роль «мотылька» для зануд, «неофита» — для блестящих умов, «светской дамы» — для снобов, но лишь иногда — и это было самое сложное — она играла саму себя, для немногих.
Это было сложно, потому что ей казалось, что нет никакой «её самой»! Она весело проводила время с детьми, катала инвалидное кресло маркиза де Ла Гийе де Ла Гамбе последние несколько лет его жизни, но в ней жила какая-то нерастраченная энергия, заставлявшая её блуждать по убогим улочкам, или просиживать часами у заборов ушлых крестьян; простые люди всегда рассказывали что-то мудрое или шутили, и ей становилось так уютно! Потом она использовала всё это наилучшим образом, повторяя за ними. С Сарой было весело — даже те, кто ворчал на неё из-за её веселости, всегда относились к ней снисходительно, как к неисправимому «гамену».
Когда с момента окончания войны прошло восемь лет, а маркиз вот уже год как переселился в гробницу своих предков, Сара снова отправилась на бал. Она поехала одна, раскрасневшись от волнения и чувствуя себя свободной. На входе она замерла, и, едва увидев лакея, просияла.
— Поль Пешар! — воскликнула она.
— Мадам меня не забыла?
— О, боже, нет! Ну что, были у вас ещё ранения? Женились на Вирджинии?
— Женился, но не на Вирджинии. Я женился на давней подруге мадам — на Марго, которая служила у мадам бонной. Она тоже работает здесь, в доме.
— Ах, как чудесно! Послушайте! Мне сейчас надо представиться хозяевам, чтобы не быть невежливой; а потом я сразу спущусь вниз черным ходом, и давайте встретимся с вами и Марго в буфетной. Там мы сможем поболтать накоротке. Идет?
— Мадам столь великодушна…
Вверх по лестнице, в золотых туфельках; с виду и не скажешь, что ей тридцать три, с виду она вообще вне времени; пройти вдоль гостей, называя их имена, словно сошедшие со страниц Сен-Симона и мадам де Севинье, и все так рады, что она снова вернулась в общество — хотя про себя многие сочли, что годичный траур был не слишком долгим; и быстро дальше, по пути отмахиваясь от мужчин, пытавшихся к ней приклеиться, и вниз, вниз, по узкой черной лестнице. Сара чувствовала, что на этом балу что-то должно случиться — вот почему она предпочла не заметить недовольства сестры мужа по поводу своего выхода в свет. А ещё тут оказались Поль Пешар с Марго, напомнившие ей о более насыщенном времени её жизни.
— Мадам ещё больше похорошела, чем…
— Прекратите! Расскажите мне о вас с Полем!
— Мы, наверное, поженились только потому, что оба знали вас, мадам!
И это, видимо, было правдой. Под покровительством сильной личности многое может случиться.
— Мы слышали, что мадам была ранена и получила награду?
— Да так, осколок в ногу попал… Теперь вот слегка хромаю при ходьбе. Приходится всё время либо бегать, либо танцевать.
— Мадам всегда или бежала, или танцевала! У меня просто перед глазами стоит, как мадам бежит в сестринскую или вытанцовывает оттуда!
— Милые вы мои, послушайте! Давайте пойдем на балкон над танцевальным залом — в этом доме ведь и сейчас горничные и все остальные смотрят на балы оттуда, верно? Мне это всегда напоминало, как я маленькой девочкой подсматривала за танцами в замочную скважину, стоя в ночнушке у дверей. Оттуда всё кажется таким блестящим!
Они залезли на темную галерею и принялись смотреть вниз, на блеск ходячих драгоценностей и переливающихся платьев, на сияющие под люстрами уложенные волосы на фоне натёртого до блеска паркета.
Время от времени кто-нибудь запрокидывал голову, смеясь, или происходил молчаливый обмен таинственными взглядами, бросавшимися в глаза на фоне точно рассчитанного совершенства, словно букеты цветов среди прямых линий комнат; над этим калейдоскопом вверх, к наблюдателям, плыла музыка, смешиваясь с легким запахом пудры.
Марго придвинулась поближе к Саре.
— Сегодня утром я видела одного старого приятеля мадам, — нерешительно сказала она. — Наш старший сегодня вернулся домой из Англии на пароходе, я его встречала…
В мгновение ока Сара угадала, что сейчас услышит.
— Там был мистер Киллиан! Тот высокий, красивый американец…
Мы часто пишем в письмах «я всё время думаю о тебе», и мы, конечно же, лжём — но лишь отчасти. Потому что те, кому мы пишем, всегда с нами, пусть и слегка — они сидят в нас так глубоко, что становятся частью нас самих. И иногда они буквально становятся частью плоти нашей, и даже если они умирают, то всё равно продолжают жить в нас. Саре достаточно было заглянуть в себя, чтобы отыскать там Киллиана.
…Он знает, что я свободна, и он приехал, чтобы меня разыскать, подумала она. Надо ехать домой!
И когда она спускалась по лестнице, звуки гитары, игравшей дюжину лет назад, были для неё громче, чем вся музыка этого бала; они сливались с июньским ветром, гулявшим в кронах каштанов. Она не распорядилась подать свой лимузин, а просто поймала такси и сказала шоферу ехать как можно быстрее.
— Кто-нибудь звонил?
— Да, мадам! Миссис Селби и мадам де Виллегри.
— И всё?
— Да, мадам!
Одиннадцать вечера. Он уже целый день в Париже, но, может, он приехал в компании? Или устал и решил сначала выспаться, чтобы предстать в наиболее выигрышном свете?
Она стала разглядывать себя в зеркало — ещё никогда она не рассматривала себя столь пристально. Выглядела она яркой и чуть взъерошенной от волнения; ей захотелось, чтобы он увидел её прямо сейчас. Сомнений быть не может — он позвонит завтра утром! Утро было его время, он всегда ложился рано. Но она всё же нажала на кнопку, включив звонок на телефоне в спальне.
Утро она провела дома, и глаза у неё были чуть усталые от бессонной ночи. После завтрака легла, намазав лицо кремом и притворяясь, что спит, чтобы от неё отстала Ноэль, сестра мужа, которая всё допытывалась, что значило её раннее возращение с бала? Не ушла ли она так рано потому, что кто-нибудь упрекнул её в том, что она слишком скоро начала опять появляться в обществе?
…Конечно, он позвонит днем, ближе к чаю, в этот сочный и сладкий час; она смыла крем с лица, чтобы он не видел её в креме, пусть даже и по телефону. Она превратилась в одно огромное ухо; ей было слышно, как ставят на столы чашки в кафе на Елисейских полях, слышала она и болтовню выходящих с работы домой в пять-тридцать, слышала звон столиков, которые накрывали к ужину в ресторанах «Ритца» и «Сиро», и как звякали тарелки, которые затем уносили со столов, ставя одна на другую. Она слышала, как мрачно звонят к вечерне колокола, затем перестали гудеть такси — было уже поздно. Сара старалась вести себя мудро и мыслить рационально; к чему вообще его ждать? Ведь он вполне мог уже дюжину раз побывать в Париже после войны. В полночь она выключила свет.
Около трех утра её разбудил телефонный звонок. Хриплый голос произнёс по-английски:
— Позовите, пожалуйста, хозяйку дома, маркизу!
— Кто говорит? — пробормотала Сара, ещё не совсем проснувшись; а затем: — Это… это?
Она услышала щелчок; кто-то в доме тоже снял трубку.
— Куи парле?
— Всё в порядке, Ноэль! — быстро произнесла Сара. — Мне кажется, я знаю, кто это! — Но вторую трубку так и не положили.
— Это Сара? — спросил мужчина.
— Да, Киллиан.
— Я только что приехал. Прости, что так поздно звоню, были дела.
— Где ты?
— В одном местечке на Монмартре. Приедешь?
«Да, куда угодно!»
— Нет, конечно.
— Тогда давай я к тебе приеду?
— Уже поздно. — Она помолчала. — Где ты остановился?
— В «Мерис».
Киллиан сладкоречивый, с трудом произносящий слова! Сара ненавидела пьянство больше, чем что-либо другое в этом мире. Она едва узнала свой голос, когда произнесла:
— Выпей две чашки черного кофе; встретимся в вестибюле «Мерис» через час.
Трубка телефона в комнате Ноэль щелкнула за миг до того, как Сара положила трубку у себя в комнате.
Сара мысленно уже подобрала себе одежду для каждого мгновения, когда он мог бы явиться. В холле на первом этаже её поджидала Ноэль.
— Ты, разумеется, никуда не пойдешь?
— Пойду, Ноэль!
— Ты… Ты вдова моего брата, и ты собираешься встретиться с мужчиной в три часа утра в вестибюле отеля?
— Прошу тебя…
— … и я прекрасно знаю, что это за мужчина!
Сара, словно ничего не замечая, прошла мимо и вышла за дверь. На углу проспекта Буа она поймала такси и помчалась по городу, чувствуя, как взмывает всё выше и выше, и как с каждым проносящимся мимо сквером в её календарь возвращаются пропащие месяцы…
Он был красив и держал спину ровно, как атлет; его фрак был безукоризненным и немятым; он стоял, покачиваясь.
— У тебя здесь номер? — спросила она. — Может, поднимемся туда?
Он кивнул.
— Спасибо, что пришла.
— Киллиан, разве могла я не прийти?
Он невнятно и неубедительно пробормотал:
— Всегда, когда луна… Ну, ты знаешь… При лунном свете…
…У дивана стояли две гитары. Сара негромко настроила одну из них; Киллиан подошёл к окну, высунул голову на улицу и вдохнул ночной воздух.
— Хотел тебя найти, — сказал он, сев на стул у окна. — А потом познакомился с кучей народу на пароходе. После этого подумал, разве можно видеться с тобой в таком состоянии?
— Да всё нормально, я понимаю. Не будем об этом говорить. Иди сюда.
— Сейчас, подожди.
Дунул ветер, колыхнул занавески и скрыл его голову; она, не заплакав, всхлипнула — она больше не могла сдерживаться.
— Что такое?
— Ничего. Если не считать, что ты загулял. Ты раньше никогда этого не делал, Киллиан! Ты всегда так собой гордился!
Она почувствовала, как что-то вдруг начало ускользать, и в отчаянии схватила гитару.
— Давай споём вместе! Столько лет прошло, зачем нам говорить о том, что наводит тоску?
— Но…
— Тс-с-с!
И она негромко, одним только горлом, запела:
У поезда товарного бродяга умирал…
Затем сказала:
— А теперь ты мне что-нибудь спой. Да, ты ведь можешь! Пожалуйста! Прошу тебя, Киллиан!
Он неохотно коснулся струн, и постепенно его спокойный баритон стал набирать силу.
Имел он миллион монет и миллион забот,
Он это знал наверняка, ведь вел всему он счет…
Он пел, а Сара думала: неужели этот юнец — тот самый мужчина, которого я так любила, которого люблю до сих пор? И что теперь? Она стала просить его спеть ещё, будто пытаясь выиграть время, а потом ещё и ещё, пока его пальцы не ослабли, аккорды не стали глуше, а голос не превратился в сонное бормотание.
— Но я не могу! — громко воскликнула она.
Он очнулся, вздрогнув.
— Что?
— Ничего.
Её восклицание было ответом на её мысль: можно ли убить воспоминание, которым так долго жила? Ах, если бы я его больше никогда не увидела!
— Ты свободен? — вдруг спросила она. — Ты приехал, чтобы на мне жениться?
— Да, я хочу. Конечно, ты видишь меня в несколько невыгодном свете… Не стану отрицать, что я порядочно заложил за воротник за эту неделю… И это не впервые.
— Но с этим, разумеется, покончено? — торопливо сказала она.
Но разве могла она быть уверена? Они оба так сильно изменились, и ей время от времени даже надо было на него посматривать, чтобы увериться в том, что он всё ещё кажется ей привлекательным. В ответ на её взгляды с другого конца гостиничного номера сверкали его безнадёжно-лукавые глаза. Ах, если бы только это, вздохнула она.
Но она никак не могла забыть девушку, испытавшую безумное наслаждение в горной хижине…
Киллиан задремал, Сара прошлась по номеру, беззастенчиво рассматривая его с разных сторон: его роденовские ноги, его одежду, сшитую из цельных кусков ткани, его большие руки, неподвижно лежавшие на гитарной деке. Он жалобно вскрикнул во сне, и она его разбудила — его голос вновь автоматически запел, звуча низко и полнозвучно, а непослушные пальцы принялись бить по струнам.
— Ах, Киллиан, Киллиан! — рассмеялась она, не в силах ничего с собой поделать, и запела с ним вместе:
Мне так с тобою весело,
Смеюсь я от души!
Заботы все уходят —
Смеши меня, смеши!
…За окном вдруг показалась заря, и она вспомнила, что сегодня — самый длинный день в году. И словно торопя его начало, зазвонил телефон.
— Мадам, внизу сестра вашего мужа со своим мужем, они желают видеть мадам по делу крайней…
— Я сейчас спущусь!
Она растолкала Киллиана, вновь задремавшего на стуле; когда его глаза неохотно открылись, она прижалась щекой к его щеке и прошептала на ухо:
— Я на полчаса уйду, но я вернусь.
— Ладно, — пробормотал он. — А я пока поиграю на гитаре.
Посетители — Ноэль и граф Поль, брат Эдуарда — находились в небольшой комнате в вестибюле отеля. Заметив на лицах, искаженных зарей, оживление, Сара поняла, что сейчас повторится сцена двенадцатилетней давности.
— Это просто возмутительно… — начал Поль, но его перебила Ноэль.
— Мы встречаемся с тобой здесь, Сара! Ты, вдова героя, мать сына, унаследовавшего его имя — здесь, в этом отеле, да ещё в такой час!
— Навряд ли вы так уж удивлены, — холодно ответила Сара. — Вы ведь прекрасно знали, где меня искать!
— При жизни брата его имя по твоей милости полоскали в газетах! А теперь, когда герой лежит в могиле и уже ничего не может сказать, ты вновь собираешься это устроить!
— Эдуард хотел, чтобы я была счастлива…
Она умолкла — счастья не чувствовалось; она чувствовала себя жалкой и сбитой с толку. Она устала от двухдневного бодрствования, и больше всего ей сейчас хотелось спать. Но заснуть она бы не осмелилась; она не могла рисковать и позволить, чтобы счастье вновь ускользнуло у неё из рук.
— Не хотите ли кофе? — предложила она.
Ноэль отказалась, а Поль бодро согласился и ушел заказывать кофе.
— Ты что, очарованная старушка? Неужели тебе нужен красавчик-жиголо? — воскликнула Ноэль. — Мало вокруг тебя воспитанных и знатных мужчин? Вокруг тебя, вращающейся среди лучших людей Европы? Неужели, раз уж ты так этого хочешь, нельзя выбрать для замужества подходящего мужчину из общества — как только пройдет подобающее время?
— Ты думаешь, я хочу выйти за Киллиана замуж?
Ноэль вздрогнула.
— А разве нет? Разве не ради этого…
Из ресторана вернулся Поль.
— Больше всего нас беспокоят дети, — сказал он. — Титул перешёл к Анри; он теперь единственный маркиз во Франции, считающийся равным любому герцогу благодаря милости «Великого императора».
— Я всё это знаю. Я горжусь титулом сына и стараюсь воспитать его так, чтобы он тоже им гордился. Но моя роль почти сыграна — на следующей неделе дети уедут в Бретань на лето, а осенью Миетт исполнится пятнадцать, Анри — тринадцать, и они отправятся в школу-пансион.
— И ты решила выйти замуж за этого… типичного гонщика с шестидневной трассы? — спросил Поль. — Мы время от времени узнавали, как у него идут дела — он ведь даже боксерские матчи устраивал, чтобы заработать! Тьфу!
— Я не говорила, что собираюсь за него замуж.
Она быстро выпила кофе — ей было очень трудно размышлять в их присутствии. Припоминая множество скандалов в обществе и историй о мезальянсах, она думала о том, как удивительно просто и ясно все эти истории выглядят в изложении сплетников или в заголовках газет. Без сомнения, за каждой из этих историй стояли загнанные в ловушки и запутавшиеся люди, взвешивавшие все «за» и «против», а потом просто бравшие билет в никуда по неизвестной цене.
Портье подал ей телеграмму; она прочитала и сказала Ноэль:
— Это ты телеграфировала Марте Барн-Деннисон в Лондон?
— Да, я! — с вызовом ответила Ноэль. — И ещё я дала телеграмму в Нью-Йорк! Знала бы ты, во сколько мне это обошлось!
В телеграмме было написано:
НЕЛЬЗЯ БРОСАТЬ СВОЮ ЖИЗНЬ НОГАМ БЕЗУМЦА НИОТКУДА ПОДУМАЙ НАС ДЕТЯХ ПРИЕЗЖАЮ ВОКЗАЛ СЕН-ЛАЗАР ПЯТЬ ЧАСОВ.
Смяв телеграмму, Сара подумала, не светит ли Киллиану в глаза солнце из окна, не мешает ли оно ему спать?
— Поедем домой! — говорили родственники. — Отдохнем, ты подумаешь о своих обязанностях. Ты все увидишь в новом свете!
«И будет слишком поздно». Она почувствовала панику; они буквально сжимали вокруг неё кольцо. Ах, если бы Киллиан вернулся к ней цельным и без изъянов!
— Я плащ наверху оставила…
— Мы пришлём за ним потом.
— Нет, я сама схожу.
Киллиан наверху подмигнул ей сонным глазом.
— Что-то ты долго…
Она издала то ли стон, то ли смех.
— А тебе кажется, что ты всё это время играл на гитаре?
Он вдруг встал и мгновенно собрался. Он вытянулся; одежда внезапно оказалась на месте; глаза стали ясными, как у ребенка, лицо вновь приобрело обычный здоровый цвет. Вместе с этой переменой пришла и другая. С лица исчезло глуповатое выражение, которое было на нём всю ночь, вернулась ласка и квинтэссенция вечной радости и неутомимой энергии. Он посмотрел на неё, словно впервые её увидел, сделал шаг — и её платье тут же тесно прижалось к его сорочке, и его запонка, вдавившись ей в шею, словно нажала на кнопку звонка, заставив сердце ускоренно биться и кричать от радости. Теперь она его узнала!
— Надо торопиться, — выдохнула она, вырвавшись из его объятий. — Собирай вещи! — Она взяла телефон и, дожидаясь, пока соединят, произнесла с негромким захлебывающимся смешком: — Мы опять убегаем. И за нами снова будут гнаться — правда, смешно? Поженимся в Алжире; муж Эбби служит там генеральным консулом. Ах, как чудесно!
— Алло! Это Генриетта? Генриетта, уложи мой синий дорожный костюм, туфли и всё остальное: туалетные принадлежности, драгоценности. Свою сумку тоже собери и будь на Лионском вокзале через час.
Киллиан уже принимал душ. Затем выключил воду и прокричал:
— Забыл сказать: у меня нет никакой повседневной одежды, и багажа тоже нет — только пара старых рубашек. Я торопился на ночной пароход в Саутгемптоне, все вещи застряли на таможне…
— Все хорошо, Киллиан! — крикнула она в ответ. — У нас с тобой теперь есть я и ты, да ещё две гитары!
***
Непривычно было чувствовать под подошвами пляжных шлёпанцев педали пианино — ветер с Зунда обдувал запахом сирени, дул на голые загорелые плечи, на её загорелые, словно у девчонки, ноги. Был 1928 год.
Дуй, американский ветер, ветер моей юности, думала она. Мне всего тридцать шесть. Моя дочь почти взрослая, каждое утро катается на лошади по Булонскому лесу. Мой сын здесь, со мной, в Америке, до конца лета. Сейчас будет целый час моря и неба, и старые друзья будут кричать: «Сара, пожалуйста! Покажи, как француженка учит английский, просим, Сара!»
Она внезапно развернулась на крутящемся табурете.
— Нравится тебе эта красивая картинка? — спросила она у Эбби.
— Какая картинка?
— Киллиан и Сара!
— А что?
— В конце визита уже вполне можно избавиться от всяких иллюзий, — сказала Сара. — Я понятия не имею, где Киллиан провел последние четыре дня. Я не знала, что он уезжает, не знала, куда он едет и когда вернется — и вернется ли вообще. Такое с тех пор, как мы поженились, случалось уже дважды. За эти четыре дня я о многом передумала — хотя в сумме за всю свою жизнь я вообще думала ну, от силы, пару недель. Возможно, я не та жена, которая ему нужна. Стараюсь, чтобы дом был цивилизованным, а его так и тянет к обществу дружелюбных полицейских.
— Но, Сара…
— Киллиан так и не повзрослел, только и всего! Я иногда даже шучу по этому поводу: мистер и миссис Джиггс!
— Ну, если бы мой муж никогда не уезжал…
— Дело не только в этом, Эбби! Я ведь решила, что мне, наконец-то, удастся получить целый пирог, а не кусочек, как прежде. Я стала ходить с Киллианом на боксерские матчи, на бейсбол, на велогонки; у меня чуть сердце не разорвалось, когда мне пришлось стрелять в милых маленьких куропаток! Я обожала его темно-зелёный охотничий костюм, изображала вместе с ним негритянский оркестр на вечеринках — но мы почти не общаемся друг с другом! Зато теперь я очень хорошо узнала себя.
— Ты любишь Киллиана, — сказала Эбби.
— Да, я его люблю — когда мне удается его увидеть. Иногда я говорю себе, что это — искупление; вот новое слово в моем словаре! Наша с Киллианом история началась нечестно, и теперь я вполне гожусь на роль Искупления. «Бывшая маркиза де Ла Гийе де Ла Гамбе была великолепна в роли миссис Искупление». — Она умолкла, словно устыдившись. — Никогда раньше этого никому не говорила. Должно быть, гордость кончилась…
Киллиан появился дома как раз перед ужином и выглядел именно так, как и должен был выглядеть тот, кто четыре дня не был дома. Сара давно уже придумала, как она будет себя вести.
— Милый! Я так и знала, что сегодня ты вернешься домой. — И она продолжила красить губы перед зеркалом. — Иди, побрейся, прими душ; мы едем в оперу. Я взяла тебе билет.
Голос был спокойным, но над верхней губой помада прочертила красные усики — чувство облегчения от того, что он вернулся, было ужасным.
На обратном пути в машине он вел себя как всегда, и лишь утром завёл разговор о происшествии.
— Ты отлично справилась с ситуацией, — сказал он.
Эх, сказал бы он хоть что-то кроме этого — например, почему он ушел? Осталось ли между ними хоть что-то кроме давно знакомого электрического притяжения? Последнее время они жили в нарастающей тишине, и интуиция ей подсказывала, что это был один из тех решающих периодов безмолвия, когда рождается новый порядок вещей. Сражение ещё не началось; ещё можно было друг к другу обратиться и быть услышанным, если было с чем обратиться.
Днём он уехал кататься на лошади, и Сара почувствовала, что ужасно по нему скучает. Ей пришло в голову, что разговор вне стен дома может получиться более свободным — ведь стены служат для разделения людей; она медленно поехала по проселочным дорогам, где он часто катался. Через полчаса она увидела его далеко впереди: сначала показалась фигура мужчины на какой-то лошади, а на следующем пригорке это уже был Киллиан на своей огромной чалой кобыле. Прекрасная фигура на фоне неба её очаровала; она остановила машину и так и стояла, пока он не скрылся из виду во впадине.
Со следующего холма его видно не было, поэтому она проехала дальше — оттуда открывался вид на мили кругом. Но Киллиана она не заметила — видно, он свернул куда-то с дороги.
Развернувшись, она медленно поехала обратно, и через четверть мили заметила кобылу, пасущуюся на травянистом склоне невдалеке от дороги. Она вышла из машины и пошла на холм. Там, в небольшой рощице, среди редких деревьев, она его и нашла.
Он лежал на земле боком, подперев щеку рукой. Не желая нарушать его уединение, Сара молча остановилась. Через несколько минут он встал, покачал головой из стороны в сторону, словно от удивления, несколько раз похлопал себя перчатками по колену и обернулся. Как только он отошёл, она заметила надгробие, у которого лежал букет свежих цветов.
Он подошёл к ней, слегка нахмурившись.
— Киллиан, что ты…
Он взял её за руку, и они вместе пошли к подножию холма.
— Это могила Дороти, — сказал он. — Я иногда приношу сюда цветы.
На неё опустилась безбрежная тишина. С тех пор, как они поженились, Киллиан почти не упоминал о своей первой жене.
— Да, я понимаю…
— Ей нравилось на этом холме. Я почти уверен, что это тот самый холм! Почти уверен… — В его голосе послышалось легкое волнение. — Мы даже хотели построить здесь дом. А когда она умерла, я купил этот участок.
Сара споткнулась — дала о себе знать старая рана, память о войне — и он поймал её за талию, почти неся на руках, пока они не спустились вниз. И когда под ногами вместо травы появился асфальт, она спросила:
— Ты её очень любил, Киллиан?
Он кивнул, и она кивнула ему в ответ, словно соглашаясь.
— Это было очень давно, — сказал он. — И она тоже ненавидела мои загулы, совсем как ты, вот поэтому мне и хватает сил сюда приходить.
Сара не желала верить своим ушам — она всегда считала, что его первый брак был неудачным, что это было нечто вроде подмены. Из глубины души вырвались слова, о которых она тут же пожалела.
— Так ты сразу же меня позабыл?
Он задумался, а потом прямо сказал:
— Я теперь люблю тебя так, что могу тебе сказать: когда мы с тобой бежали, я тебя на самом деле не любил. Я сначала даже не думал, как тебе потом будет тяжело.
Она кивнула, удивившись тому, как спокойно она это восприняла.
— Теперь я начинаю кое-что понимать, — сказал она. — Это объясняет тот случай в Париже.
— Во время войны?
— Когда ты завязывал галстук у зеркала в «Ритце» и мы с тобой притворились, что незнакомы и просто «подцепили» друг друга. Я до сих пор не понимаю, почему ты в тот вечер не попытался затащить меня в постель? Я решила, что это потому, что мой муж был тогда ранен, а ты решил помочь мне поступить так, как подобало. — Она задумчиво умолкла. — А ты, оказывается, просто любил свою жену, которая осталась дома.
Они дошли до машины и остановились, всё ещё держась за руки.
— Она была красивая, — произнесла Сара, как бы разговаривая сама с собой. — Я видела её фото в каком-то журнале.
— Я всегда считал, что нам с тобой не стоит будить дух Дороти, — сказал Киллиан. — Ты думала, что все эти годы мы с тобой чувствовали одинаково, и я тебя в этом не разубеждал. Но теперь я понимаю, что поступил неверно; начни что-то утаивать в шкафу, и в итоге дойдет до того, что и половины от того, что на душе, не выскажешь.
Он заговорил с ней её же собственными словами!
— А что заставило тебя вернуться ко мне после войны? — упорно продолжала она, но тут же добавила: — Ах, да какая разница! Ты ко мне пришел, чего же мне ещё?
Её жизнерадостность рвалась наружу, борясь с гордостью. Просто она совершила ошибку, поверив, что сердце Киллиана было всего лишь отражением её собственного сердца.
— Прямо сейчас я люблю тебя гораздо больше, чем десять минут назад! — сказала она.
Они обнялись и прижались друг к другу щеками; их стройные тени напоминали тени возлюбленных, десять минут назад поклявшихся друг другу в вечной любви. Но он тут же отвлекся, воскликнув:
— Ты только посмотри на эту проклятую кобылу!
— Всё в порядке! Мы её догоним. Запрыгивай в машину!
Поравнявшись с лошадью, Киллиан выскочил из машины и поймал её, а Сара поехала дальше, снова выехав на дорогу и помахав ему рукой. Но на следующем повороте дорога у неё перед глазами на мгновение стала казаться размытой, и она остановилась, вспоминая зеленый холм и цветы.
— Спи спокойно, Дороти! — прошептала она. — Я о нём позабочусь.
***
Вечером на званом ужине она всё ещё размышляла, пытаясь заставить себя принять тот факт, что часть неё самой и часть Киллиана навсегда останутся лишь незнакомцами. Она думала: неужели это — моя судьба? Или так у всех? Она вспомнила, как ей с детства хотелось, чтобы у неё был тот, кого она могла бы считать только своим и ни с кем не делить.
После кофе, по просьбе гостей, они поставили посреди комнаты, освещавшейся только огнем из камина, скамейку. Она уселась рядом с Киллианом, и у неё на лице появилось такое особое выражение — как будто она сейчас начнет хохотать, а не просто улыбаться; руки она сложила домиком у самого сердца, а Киллиан тем временем тщательно настроил гитару, и по его кивку они начали. Сначала они исполнили под музыку какую-то тарабарщину на русском языке — ни тот, ни другой не понимали ни слова по-русски, но им удалось точно схватить тон и звучание русской песни, и в конце номера было уже не смешно, а жутковато, и взгляды гостей не могли от них оторваться, и все внимательно прислушивались к русской тоске, которую они вкладывали в окончание каждой строчки текста. Затем они показали всегда пользующийся успехом «немецкий оркестр», и ещё испанский номер, а потом были спиричуэлс — и каждый новый номер они начинали с обмена взглядами.
— Тебе ведь не грустно, правда? — шепнул он ей.
— Ещё чего, старый ты повеса! — весело отбрила его она. — Эй! Поскреби маркизу — найдешь маркитантку!
Никто не хотел, чтобы Киллиан с Сарой останавливались, всем хотелось ещё и ещё, и они продолжали петь, а их лица разрумянились от возбуждения и радости, словно у детей, и у Сары возникло чувство, что они общаются, что каждой нотой, каждым унисоном они друг другу что-то говорят. Они разговаривали друг с другом без помощи слов — и сейчас они были друг другу ближе, чем кто угодно в этой комнате. И вдруг она раз и навсегда успокоилась — ведь у неё всегда будет то, с чего всё и началось, они вместе будут играть музыку и смеяться, и этого вполне достаточно — этого, да ещё уверенности в том, что как только уедут гости, она снова окажется в его объятиях.
Оригинальный текст: The Intimate Strangers, by F. Scott Fitzgerald.