Ф. Скотт Фицджеральд
Новые люди
Так это всё и правда было: и эти места, и эти люди, и аксессуары, и позы — всё это действительно существовало! Лесли Диксон в душе никогда особо в них не верил; мало ведь кто на самом деле верит в то, что есть на свете Северный полюс или страна пигмеев… Все эти роковые и бурные годы он прожил в Китае, и верить людям привык не больше, чем Черная Королева.
Начнем с того, что перед ним был пляж: с виду это был тот самый пляж, который он нередко разглядывал на рекламных картинках. Это был идеальный пляж: песок Египта, неаполитанское небо, синь Багам и блеск Ривьеры — и всё это не более чем в сорока минутах езды от Таймс-сквер! Ещё там были те новые, со странными очертаниями, машины, которые будто не едут, а скользят на цыпочках, сверкая боками. Лесли они казались вовсе не машинами: это было нечто точь-в-точь похожее на оригинал, словно немецкие игрушки, исчезнувшие лет двадцать тому назад. Но эти автомобили были полной их противоположностью: выглядели они так, словно лет этак через двадцать только ещё должны появиться. И купальный костюм на девушке рядом с ним, и купальные костюмы на девушках перед ним, да и на девушках вдали, были совсем не похожи на купальные костюмы в представлении Диксона. Это было просто нечто! Ему хотелось рассмеяться, глядя на них; он чувствовал себя старым и слегка ранимым. А было ему всего тридцать четыре года…
Девушке рядом с ним явно не приходило в голову, что после формального знакомства можно завести что-то вроде беседы. Лишь раз она удивила его тем, что для неё, видимо, представлялось оживленной болтовней.
— Жарко! — объявила она.
Девушка была довольно высока ростом. Её пепельно-светлые волосы, по всей видимости, успешно противостояли любой погоде, и лишь прямой челке, закрывавшей лоб, дозволялось слегка покачиваться на легком ветру, и это не вызывало никаких возражений! Она была красно-коричневой от загара, косметики видно не было, но во всём её облике безошибочно угадывался некий тщательный план. Из-под миниатюрных изгибов идеальной формы, которые и бровями-то назвать язык не поворачивался, смотрели ясные синие глаза: даже радужки отдавали синевой, плавно переходя в темный оттенок зрачков. Зубы на фоне загара выглядели такими белыми, а губы — такими алыми, что в комбинации с синевой глаз эффект был поразительный; вы были изумлены так, словно губы были зеленые, а глаза — белые. Она, без сомнений, соответствовала всем параметрам рекламных проспектов. Что касалось спины, тут Лесли оставалось лишь догадываться, поскольку ему не хотелось её пристально разглядывать; краем глаза он отметил, что спина была довольно длинная — примерно как спины девушек впереди, решил он.
— Пойдёмте купаться? — предложил он.
— Пока не хочу, — ответила она.
На этом волнующий диалог прервался. Подошли двое молодых людей, схватили девушку за голову и за плечи, развернули и перекатили на бок, ведя себя с ней по-свойски буйно, а затем растянулись на песке у её ног. Во время схватки выражение её лица не менялось, и ни один волосок на голове не шевельнулся; она лишь исключительно церемонно пробормотала «Прекратите!» и повернулась к Диксону:
— Вы придёте на бал, который тетка устраивает в среду в мою честь?
— Да, был бы весьма рад, если только моя кузина не…
— Нет, она тоже придёт. Моя тётя — миссис Эмили Холидей, она живет в особняке «Эглантерия» на Холидей-Хилл. В девять вечера!
— Кажется, мы с ней знакомы? Думаю, мама с ней дружила, когда мы тут жили.
Девушка, не задумываясь, ответила:
— Вашей маме не повезло! Моя тетка — на редкость неприятный человек. Я стараюсь как можно больше времени проводить вне дома.
Своё легкое потрясение он решил прикрыть вопросом.
— Вы с ней вместе живете?
— Я у неё в гостях. И она так богата, что я каждую минуту жду, что мне принесут счет за постой!
Он рассмеялся, но разговор становился всё более неловким.
— А вы сами откуда?
— Из Нью-Йорка.
Она произнесла это так, будто отрезала. Нью-Йорк, и всё тут!
— А вы где живете?
— Довольно долго жил в Восточной Азии, но теперь, думаю, навсегда вернулся домой.
Двое молодых людей — с виду студенческого возраста — при этих словах повернулись и быстро осмотрели его с ног до головы.
После своего буйного появления они не произнесли ни слова, но теперь один из них сказал, даже не взглянув на девушку:
— Я слышал, что и миссис Холидей относится к тебе точно так же, Пола! Считает тебя ограниченной и пустой девчонкой.
Лицо Полы нисколько не изменилось.
— Я знаю. Пригласив меня, она впервые за двадцать лет сделала что-то для родных. Ну а когда я увидела, сколько кошек и собак содержится в доме, то мне стало понятно, что этот раз не только первый, но и последний!
Капая, подошла только что вышедшая из воды Эллен Харрис, кузина Лесли. Вот эту девушку он понимал; такие девушки уже встречались в 1922 году, когда он уехал из Штатов. В основе характера Эллен сквозила та самая старомодная предсказуемость, на которую можно было положиться; наигравшись с эмансипацией, она открыто смотрела на современный мир, а после свадьбы совершенно точно должна была вернуться к своему исходному состоянию, превратившись в копию своей матери или даже бабушки.
Появление Эллен словно напомнило о близости Зунда, и Пола вместе с двумя молодыми людьми встала, чтобы окунуться; Лесли же замешкался, чтобы Эллен не подумала, что он за ней бегает. Он в глубине души чувствовал, что Эллен находит его привлекательным. Он долго прожил за границей, считался в семье выдающимся и успешным человеком, и всё это говорило о том, что он представляет для неё ценность.
Но Пола Йоргенсен — девушка, рядом с которой он сидел — не прошла и половины расстояния до воды, как её тут же остановили.
Это был низенький и вульгарно выглядевший мужчина, который совершенно не вписывался в живописный пейзаж. Но он явно обладал какой-то властью, потому что после того, как он представился, Пола покорно развернулась и пошла с ним к своему только что покинутому лежаку.
Даже если бы Лесли и Эллен не загорелись любопытством, им было бы крайне сложно не услышать последовавший за этим разговор:
— Мы считаем, — произнес мужчина одним из тех голосов, которые демонстрируют все свои оттенки сразу и затем уже не могут ничего подчеркнуть, если не зазвучат всё громче и громче, — что если мы вам столько платим…
— Не говорите мне «если»! — перебила его Пола. — Вы обязаны мне платить! Мне эти деньги очень нужны.
— Совершенно верно! Очень нужны! И нам тоже от вас кое-что нужно. Мы с вами в одной лодке! Нам надо, чтобы вы были представлены с вашими, — он огляделся вокруг, и из почтения к Эллен и Диксону смог понизить голос на целую октаву, — шикарными друзьями, с вашими друзьями из высшего общества, вот как! Работать будет шестеро фотографов со вспышками. Одно фото — только вы — скажем, на лестнице… — Он снова умолк и любезно пояснил преувеличенными жестами, что такое лестница, как она идет вверх, а потом вниз. — Затем групповые фото; чем шикарней, тем лучше, какие-нибудь настоящие аристократы, ну, сами знаете, никакой дешевки, только типичные аристократы! Вы меня понимаете?
Пола даже не кивнула. Лесли показалось, что она тихо вздохнула.
— Хорошо, — сказала она. — Что угодно, но только без всяких «если»! Мне очень нужны эти деньги. А теперь — всего доброго!
— Благодарю вас! — ответил мужчина, а затем, словно засомневавшись в достаточности такого ответа, добавил: — Благодарю за коперацию…
Он встал, всё ещё сомневаясь, достаточно ли он её поблагодарил, и Поле пришлось прийти ему на помощь.
— До свидания! — сказала она.
Он развернулся, занеся руку к шляпе, чтобы, повинуясь какой-то загадочной комбинации инстинктов, её приподнять, но затем передумал и враскоряку удалился вдоль по пляжу, даже на расстоянии одним только видом демонстрируя напор.
Пола обернулась и улыбнулась Эллен и Диксону, ничем не показав, что встреча доставила ей хоть какое-нибудь неудобство.
Казалось, её лицо говорило: «Что ж, вот так; у всех есть дела!»
Когда она снова пошла к воде, Эллен повернулась к Лесли.
— Интересно, а что скажет на это мадам Холидей?
— Да я вот сейчас тоже удивляюсь, — сказал он.
— Правда? Так расскажи! — попросила Эллен. — У тебя такой задумчивый взгляд.
— Да всё эта реклама… Похоже, в ней всё правда! Здесь у всех и зубы, и волосы, и одежда, и сигареты, и автомобили, и выражение лица — всё точно так, как в рекламе!
— Не забывай, это ведь шикарный пляж!
— Ну, даже с учетом этого. Девушка, которой ты меня представила…
Он решил на этом остановиться, но Эллен потребовала продолжения.
— Ты говоришь о Поле Йоргенсен?
— Да. Она ведь просто квинтэссенция типичной девушки из рекламы: её лицо; то, как она себя держит, что она говорит — точнее, не говорит.
У Эллен было наготове другое объяснение.
— Вообще-то она много позировала для журналов мод. И, действительно, выглядит довольно типично.
— Да, я так и подумал.
— Конечно! Её тип — высокая индифферентная красавица. Вокруг Полы могло бы увиваться множество мужчин, но ей самой, кажется, это не интересно.
— А что же ей интересно?
— Да ничего!
Но Лесли думал иначе — он решил, что Полу Йоргенсен интересует некая форма совершенства. Возможно, это было такое совершенство, которого он, в силу незнания, что сейчас в обычае в родной стране, не мог понять: некое совершенство формы, абсолютно пластичное стремление к какому-то движению в неподвижности, к немому кино со звуком.
— Тетка, несомненно, пригласила её сюда, чтобы оскорбить, — продолжала Эллен. — Пригласила в честь неё гостей на обед и развлекала их за столом историей о том, как отец Полы допился до смерти.
— И что, ей это так и сошло с рук?
— Пола ни слова не сказала и бровью не повела; можно было подумать, что миссис Холидей рассказывает о каком-то знакомом из Африки… Ах, чуть не забыла! Ты ведь приглашён к ним на бал в среду, так что у тебя ещё будет возможность сделать собственные выводы. Этот бал — единственное, ради чего Пола всё ещё здесь. У неё ведь не было ни дебюта в обществе, ничего такого. — И спустя мгновение Эллен добавила: — Пола странная девушка. Хорошо воспитана и всё такое прочее, но живёт отдельно от семьи и почти не бывает в обществе с тех пор, как ей исполнилось семнадцать. И вот, когда все о ней уже позабыли, она вдруг раз — и тут как тут, ни пойми откуда!
***
Лесли вновь встретился с Полой ближе к вечеру. На этот раз она была в подобающем для верховой езды костюме, а сопровождали её двое молодых людей — других, но едва отличных от тех, что были с ней на пляже. Они присоединились к группе на крыльце гольф-клуба, и Лесли увидел, как её несколько раз кому-то представили — лицо её при этом даже не дрогнуло, чтобы показать, что она вообще замечает, с кем её знакомили, или чтобы показать, что она, действительно, сейчас находится на крыльце вместе с остальными; но в её манере держаться не было и намека на грубость — скорее, это походило на некую отрешенность, вроде тишины, с которой держится в обществе хорошо воспитанный ребенок.
Вдруг она заметила Лесли Диксона и, оставив остальных, сразу подошла к нему. Думая, что она хочет ему что-то сказать, что-то спросить, он ждал, пока она заговорит, но она просто встала рядом, поймав его взгляд и словно давая понять, что вот она, здесь; она просто стояла, стояла и чего-то ждала.
Лесли решил, что он тоже будет просто стоять. Они прислушивались к болтовне вокруг, отвечали на приветствия проходивших мимо знакомых. Когда их взгляды случайно встретились, они друг другу улыбнулись.
Прошло довольно много времени, прежде чем она произнесла:
— Что ж, мне пора.
И только теперь он почувствовал необходимость с ней заговорить.
— Как ваша тетя? — отрывисто спросил он.
— Она ужасна, — уверила его Пола. — Кстати, не забудьте о бале! До свидания.
Она развернулась, но он сказал ей вслед:
— Послушайте! Ответьте мне на один вопрос, прежде чем уйдете. Чего вы ждете?
На мгновение в её глазах появилось изумление.
— Жду?
— Да. Я хочу узнать: чего вы хотите? Что такое должно с вами произойти, чего вы ждете? Послушайте! Я считаю вас такой привлекательной, что набрался смелости и решил вслух у вас спросить: для чего вы себя готовите, а? Явно ведь не для какого-то мужчины?
— Мужчины?
Она произнесла это слово так, словно никогда его прежде не слышала.
— Я имею в виду, что вы не кажетесь… — Лесли сконфузился от собственной мысли. — Я хотел сказать, что вы держите себя так, будто вы предназначены для показа, словно ткань или что-то в этом роде. Но вы же явно нечто большее, но только вот что именно? Что вы из себя представляете? — Он чуть не заикался, и уже пожалел о том, что вообще заговорил.
Пола медленно посмотрела куда-то мимо него.
— А кем я, по-вашему, должна быть? — спросила она. — Я могу быть всем, чем угодно — если бы только знать, чем именно! — Она вдруг посмотрела ему прямо в глаза. — И очень многие этого тоже не знают…
Не обращая ни на кого внимания, если не считать легкой неподвижной улыбки, адресованной всем окружающим, она словно щелкнула кнутом, приведя в движение двух своих сопровождающих, и покинула клуб.
II
Они не виделись вплоть до того самого дня, когда должен был состояться бал в доме её тетки; в тот день, возвращаясь из Гринвича с боксерского матча, они оказались наедине в машине.
— Интересно, что ты скажешь, если я тебе скажу, что слегка в тебя влюблён? — спросил он. В этот момент он был совершенно трезв и говорил обдуманно. Ветер сдул назад несколько прядей её ярких, как солнце, волос и трепал их у мочки уха, словно давая понять, что она его слышит.
— Скажу, как всегда говорят: ты меня совсем не знаешь, а я почти не знаю тебя.
— Мне тридцать четыре, — негромко сказал он. — И я подумал: а не откопать ли мне из прошлого кое-какой старый хлам и не слепить ли из него какой-нибудь высокий идеал, чтобы у тебя появилась возможность попробовать его оттуда свергнуть, а?
Она рассмеялась; его интерес ей нравился.
— Идеалов у меня никаких нет. Я видела, как моя мать начала с того, что верила всему на свете, а кончилось всё пятью детьми на руках и страховой выплатой, которой едва хватило на похороны. До этого момента я была любимой дочкой в большой семье, а тут внезапно стала телефонисткой на станции. Любимые дочки не могут превращаться в телефонисток и оставаться при этом с идеалами.
— А ты была хорошей телефонисткой?
— Ужасной! Потом попробовала стать актрисой, но я там не одна такая была. Затем стала моделью. Делаю успехи. Вообще спрос на меня большой, но вряд ли меня можно просить вновь поверить в то, что это — справедливейший из миров, и так далее. Я теперь всегда забираю всё, до чего только могу дотянуться!
— Нравственный закон золотоискателя!
— Только золота никакого нет, — пробормотала она, — и иногда это довольно тяжело — но как бы ещё мне удалось продержаться рядом с этой ужасной бабой, которая меня презирает? И пусть она отвратительно со мной обходится на людях и за столом; даже это не испортит мне отличный бесплатный обед!
Её сжатые вместе коленки качнулись в его направлении.
— Брошусь ли я в героику и стану ли кричать, что ноги моей здесь больше не будет из-за нескольких оскорблений, если она вдруг решила устроить бал в мою честь? О, нет, только не я! Я никогда не дам себя расстроить тем, что обязательно расстроило бы мою мать! У меня сегодня новое платье, которое мне подарили в рекламном агентстве, потому что я работала сверхурочно и помогла им продать всю партию; впервые в жизни я буду в центре всеобщего внимания в огромном роскошном особняке; я отлично проведу время! И пусть моя тетка примется хлестать меня розгами, когда я буду уезжать домой, и даже обвинит во всех преступлениях, которые только найдутся в словаре, но сегодня вечером я буду танцевать!
Её подвезли прямо к дому; это был большой просторный деревянный особняк из другой эпохи, стоявший фасадом к морю. С самого утра там работал целый отряд слуг, превращавший широченные веранды в коридоры из роз и украшавший гирляндами две огромные комнаты с распахнутыми настежь дверями — это и был бальный зал. Вошла Пола; внизу стояла миссис Холидей — её маленькие глазки стреляли туда-сюда, наблюдая, как слуги устанавливают длинные буфетные столы.
— Где ты была? — спросила она, притворяясь совершенно спокойной. — Поскольку бал устраивается, в основном, для тебя, могла бы и побыть где-нибудь под рукой, чтобы оказать мне хоть какую-нибудь помощь!
— Вы же сами попросили меня уехать, — сказала Пола. — Вы сказали, я мешаю.
— Ты мешала, но я не просила уезжать на весь день! С кем ты была?
— Раз уж вам так интересно, я была с Диксоном.
— Раз уж мне интересно?! Ну и манеры! И это ты со мной так разговариваешь?! Что ещё за Диксон?
— Лесли Диксон.
— Он знает, что ты здесь только в гостях?
— Если понимает по-английски, то знает.
— Ты рассказала ему, что работаешь моделью?
— Я рассказала ему все, что нужно.
— Я бы на твоем месте не слишком высоко метила — с твоей-то наследственностью!
— Разрешите задать вам один вопрос по поводу сегодняшнего вечера?
— Что? «Нельзя ли устроить танцы на лужайке»? Я думала, мы с тобой уже всё подробно обсудили! Люди в возрасте крайне чувствительны к жаре и холоду — и не забывай: наше поколение во французском климате не росло!
— Я не об этом, тетя Эмили! Об этом мы уже договорились. Уже поздно ставить платформу на улице, даже если бы было надо… Я о… — Она замялась. — Это для меня очень важно!
Тетка её перебила.
— Мы с тобой, видимо, никогда не сможем договориться о том, что важно, а что нет!
Пола в нетерпении переминалась с ноги на ногу.
— Тетя Эмили…
— Даже в твоей семье считают, что у тебя сложный характер! Я никак не пойму, по какой причине я вообще должна…
— Тетя Эмили, я ведь скоро от вас уеду — неужели вы не можете хоть на минуту забыть, что я вам не нравлюсь? А может… Может, вы мне тоже не нравитесь?
— Что? — миссис Холидей вытянулась вперед. Её лицо вдруг растянулось и стало уродливым. — Я тебе не нравлюсь? Ты это серьезно?
На мгновение, взглянув на исказившееся лицо миссис Холидей, Пола засомневалась: да есть ли на свете хоть пара людей, которые нравятся друг другу? В лице тётки она увидела квинтэссенцию ненависти, словно кто-то решил подарить миру эту ненависть в удобной упаковке, чтобы все могли играть с ней столь же безопасно, как и с любовью. Но, поскольку у Полы была своя цель, она прикусила язык. Ей нужно было добиться своего, и вспомнилась фраза из недавно прочитанного дневника одного путешественника: «на свете много пределов, достичь которых можно лишь после того, как из ушей польется кровь». Прочитав это впервые, она испытала отвращение, но в глубине души она всегда верила в то, что «этот мир принадлежит мужчинам», и знала, что каждому мужчине приходится пройти сквозь свой личный ад, и уважала их — как за сам этот факт, так и за то, что обычно его обходят молчанием. Трудность успешного осуществления того, что ей было надо, она рассматривала как одно из тех презренных дел, которыми вынуждает заниматься жизнь.
Но ей хватало мудрости, чтобы сначала заняться первым, а после приняться за второе; это гораздо сложнее, чем кажется. И ей неодолимо овладел её главный принцип: необходимость сохранять тайну. Она понимала: чтобы выполнить всё так, как хотели рекламщики, сначала надо сфотографироваться в одиночестве, спускаясь по лестнице; затем надо было опять сфотографироваться в середине вечера, а затем, после тщательной подготовки, надо было сделать фото с известными людьми, которых она выберет из гостей своего поколения — из тех, к кому она может обратиться в случае крайней нужды и из тех, кто будет готов ей помочь. И всё же она не думала, что сейчас надо попытаться что-то объяснить тётке. Сейчас ничего объяснять не стоило. Миссис Холидей была из тех, кому что-либо объяснять вообще бесполезно.
— Тетя Эмили, в доме могут находиться незнакомцы?
Тетя Эмили резко к ней повернулась.
— Люди, которых не принял бы мой муж?
Пола не воспользовалась возможностью прокомментировать эту зловещую фразу.
— Я говорю о персонале, тетя Эмили! О фотографах.
Всё ещё поглощенная пристальным наблюдением за слугами, как бы они не скрылись из виду вместе со столовым серебром, тетя Эмили уловила лишь начало фразы.
— Ну, этого тут на сегодня и так достаточно, — ответила она, наблюдая, как слуга достает перегоревшую лампочку из гирлянды. — Здесь и так достаточно так называемого «персонала»!
Пола сдалась. Она отступила и ушла наверх, тут же спустившись вниз в купальном костюме, решив быстренько окунуться в Зунд. Поле нравилось плавать в одиночестве; она провела в одиночестве столько времени, что скопления людей быстро её утомляли и даже смущали; это и скрывала её непринужденная и сдержанная манера. Она уже давно ни с кем не разговаривала так откровенно, как получилось с Лесли Диксоном. Его интерес её удивил.
После плавания она съела легкий ужин в столовой; тетка вниз не спустилась.
Поднявшись наверх, Пола быстро приняла душ, а затем еще быстрее, практически одним движением, надела платье, севшее на неё, как влитое; затем у зеркала подвела губы помадой. Тут же раздался стук в дверь, и на пороге показалась горничная с коробкой; Лесли Диксон прислал орхидеи.
— И ещё миссис Холидей просила вас к ней как можно скорее зайти, — добавила горничная.
Пола оставила орхидеи лежать в коробке и пошла в комнату тетки. В комнату она вошла, погрузившись в свои мысли, с готовым: «Да, тетя Эмили!» на языке, но впоследствии так и не смогла вспомнить, произнесла ли она эту фразу — потому что заметила, что с миссис Холидей было что-то не так. Она сделала шаг, опять остановилась, а затем подбежала к тётке.
Она сразу поняла, что её отношение к миссис Холидей теперь изменилось; её неприязнь, сформировавшаяся автоматически под влиянием неприязни миссис Холидей к ней самой, теперь куда-то испарилась. Она была уверена, что бледная фигура, распростершаяся в кресле, пребывает в том мире, где нет места ни ненависти, ни каким-либо другим человеческим чувствам. Она подошла поближе и прислушалась, бьется ли сердце, вдыхая с ненавистью запах теткиных духов, который для неё неразрывно ассоциировался с жестокостью и травлей.
— Тетя Эмили! — произнесла она. — Проснитесь!
Снизу, словно решив ей помочь, послышались звуки настраивавшегося оркестра: скрипки и рояль навевали беспричинные слезы. Но фигура в кресле даже не пошелохнулась.
Поле стало страшно, она не верила; ей отчетливо вспомнилась сцена из детства, и в голове снова и снова звучал голос:
«Брат всё выдумал! Это шутка!»
Затем она встала с кресла, куда присела, чтобы оправиться от первого потрясения; подошла к телу и с самой искренней вспышкой нежности за всё время их общения произнесла:
— Тетя Эмили!
Но тетя Эмили по-прежнему не двигалась. Сигарета, с которой Пола вошла в комнату, догорела и с еле слышным шипением погасла, а голова тети Эмили, словно повинуясь этому сигналу, упала набок.
Пола на неё посмотрела, а затем отвела взгляд; поглядела по сторонам, но куда бы ни падал её взгляд, ничто в этой комнате — ни стены, ни сам объект её жалости — ничто не могло ей помочь. Лишь пухлая викторианская игольница, из которой торчало множество булавок с разноцветными головками, казалось, хотела её убедить, что хорошо воспитанная девушка может поступить лишь так, как подобает.
— Тетя Эмили! — снова произнесла она. — Вы… — начала она опять и остановилась; подошла ближе к тетке и в порыве, словно пытаясь отомстить за прежнее пренебрежение, громко произнесла: — Вы… Вы меня ненавидели, не так ли? А ведь вы были сестрой моего отца! Думаю, вы вовсе не желали быть таким плохим человеком. — Она умолкла, тяжело дыша, чуть не плача и удивляясь тому, что бывают на свете такие плохие люди. — Вы не желали быть таким плохим человеком, правда? Правда ведь?
Ей инстинктивно захотелось бесстрастно встряхнуть тетку, словно это могло вернуть её к жизни.
«Но ты умудрилась мне навредить даже после смерти!» — подумала она.
Вдруг Пола снова села.
— Я тебя ненавижу! — произнесла она. — Но вот ты ушла, и теперь я должна относиться к тебе с почтением.
По сучьям глицинии через закупоренное окно ветер донес снизу звуки первого неуверенного венского вальса,. Пола снова встала, задыхаясь.
— Ну ладно, тетушка! — сказала она. — Оставайся здесь. Хоть раз отнесись ко мне по-хорошему! Ох, я уверена, что ты… Что даже ты не была бы против, если бы знала, как это важно! Ты ведь не против, правда? Ты…
Голова миссис Холидей еще больше склонилась набок.
— Тетя Эмили? — автоматически произнесла Пола.
«Как странно! — подумала она. — Какая жестокая женщина! Она вполне могла бы помочь, когда нам нужна была помощь, но она не стала нам помогать».
И вдруг перед её глазами встал образ суетливого рекламщика, который благодарил её на пляже за «коперацию», вместе с его ужасным «если»; это «если» он унес с собой как залог её секрета. Пола встала.
— Тетя Эмили, — произнесла она вслух. — Ты не должна была умирать! Я думаю, что в душе ты всегда хотела как лучше, но, боже мой! Ты не должна была умирать прямо сейчас, потому что я сегодня им очень нужна.
Она полностью погрузилась в собственные проблемы, и когда она подошла к серой фигуре в кресле и подняла безвольно повисшую левую руку, чтобы уложить её на колени, как подобало, сделала она это совершенно механически. Что же всё это для неё значило?
Она поняла, что теперь бал отменяется, никаких танцев не будет. И не будет не только танцев, но и соответствующей им обстановки. Нет танцев — нет шансов. Ничего нет! Случившееся означало, что не будет никаких фотографий, а отсутствие фотографий означало, что не будет и денег — а деньги были нужны. Деньги были очень нужны! Три сотни, вот сколько было нужно, и этого было бы вполне достаточно.
— Ты ничего не узнаешь, тебе ведь уже всё равно — там, где ты теперь?
Она стояла — отчужденная, равнодушная, вопрошающая; она разговаривала с ней, словно с ребенком.
Пола резко наклонилась вперед и поправила теткину косу.
— Вот так! — сказала она.
Ей нужно было как можно скорее принять решение; она услышала, что оркестр внизу заиграл фокстрот.
— Ты ведь не против, правда? — сказала она. — Если бы ты только знала! Если бы ты только была человеком, который думает о других! Я хотела сказать, что теперь ты умерла и поэтому не будешь против сделать что-то хорошее, чего ты никогда бы не сделала при жизни?
Говоря это, Пола двигалась к двери. Она её открыла, затем снова закрыла и ещё раз обернулась к фигуре в кресле.
— Жизнь за жизнь, тетя Эмили. А в тебе, похоже, её уже больше нет.
Она порывисто пробежала по комнате и поцеловала неподвижный холодный лоб. Затем вышла, заперев дверь на ключ и пытаясь придумать, куда бы этот ключ спрятать — ничего из надетого на ней не подходило; она даже попробовала засунуть его за лиф платья или в туфли. Не получилось. Она приподняла угол тряпичного коврика, сунула ключ под него и спустилась вниз, прямо в слепящий оглушительный грохот фотовспышек, нацеленных на лестницу.
III
Лесли думал, что бал будет точно такой же, как те, что давали лет двадцать тому назад, но он ошибался: было множество людей, которые вполне могли бы присутствовать на балу и тогда, и сейчас, но внешне и по манере поведения это были совершенно другие люди.
Позже он, как один из многих слегка озадаченных зрителей, глазел, как дюжины молодых людей собираются в группки и позируют прямо на середине танцевального зала. Среди них он узнал двоих молодых людей с пляжа, и его разум опять беспомощно встал на дыбы обычного «Да что это такое, а? В моё время такого не было».
В ярком свете фотовспышек Пола заметила мистера и миссис Хэггин, которых, как она знала, тетка попросила взять на себя роль хозяев бала и приветствовать гостей. Опасаясь, что танцы начнутся без неё, она пошла прямо к ним. Возможно, она шла к незыблемой скале, но с оговоркой: скала эта вполне могла стать причиной её крушения.
— Здравствуйте, мистер Хэггин! Я — Пола Йоргенсен.
И вдруг она махнула на всё рукой и взяла себя в руки; в процессе она осознала, что то, что произошло наверху, никак не может уложиться в рисунок происходящего здесь, внизу. Тем не менее, она взялась за дело; она давно лелеяла идею о том, что главное в жизни — это смелость, и никак не могла отбросить от себя эту опору.
— Я слышала, что вы согласились приветствовать гостей вместе с тетушкой? Ей слегка нездоровится, так что она будет весьма признательна, если вы сможете обойтись без неё. Она спустится вниз чуть позже.
— Очень жаль. Может, стоит сначала подняться к ней наверх?
— Кажется, она хотела немного отдохнуть.
Гостям уже при входе говорили о том, что миссис Холидей почувствовала легкое недомогание, и хозяйка бала сразу приобрела искусственную популярность — ведь только благодаря её великодушию бал не был отменен. Хотя нашлись и злые языки, говорившие, что ничего другого от неё и нельзя было ждать. Молодежь тут же о ней забыла, и на громких волнах «Голубого Дуная» закачался летний бал.
В начале вечера Пола видела, что Лесли вальсирует со своей кузиной Эллен; позже она обнаружила, что взгляд её перескакивает с одного на другое, постоянно чего-то ищет, нигде надолго не задерживаясь; успокоилась она, только признавшись, что глаза её всё время ищут его. Когда он её пригласил, она даже не заметила, как они оказались наедине в темной нише, в пахнущей розами тьме на веранде.
И он, и она сейчас находились в романтическом настроении, но и он, и она, пусть по-разному, довольно долго прожили лицом к лицу с суровой реальностью. В любой ситуации им неизменно надо было уцепиться за какой-нибудь предмет материального мира. Его в тот миг особенно заинтересовали мягкие колышущиеся платья, которые казались ему предметами из мира людей, провожавших «Джеба» Стюарта и «кавалера» Пелхама в ночные рейды; здесь, казалось ему, абсолютно все обладали тем качеством, что отличает женщин, знающих, что их мужчины уходят на встречу со смертью — и то ли с ней встретятся, то ли нет; ещё миг — и это ощущение сконцентрировалось в Поле. Лесли не то чтобы не воспринимал всерьез все эти усилия, все те непознанные трагедии, что могут таиться под шелестящими по старинному паркету бальной залы кружевными оборками — просто все мысли Лесли о прошлом и о будущем воплотились в одной лишь прекрасной фигуре Полы, обрисовывавшейся под облегающей и вздымающейся белой тканью.
И она тоже думала о нём, и была рада, когда случай подарил им возможность побыть наедине вдали от гостей. Но час был поздний, и она никак не могла решить, хочется ли ей говорить откровенно, может ли она вообще позволить себе откровенные разговоры? Не ждет ли её в будущем необходимость всё таить в себе, таить под спудом присущего женщинам терпения, когда всё, что требуется — это просто стоять и выносить всё, что предложит тебе жизнь? Весь этот вечер этот мужчина ей особенно нравился.
И вдруг она вспомнила, что сейчас находится на втором этаже!
— Никогда, — говорил он, — никогда нельзя флиртовать с девушкой у неё на балу!
— Это только когда у неё дебют! — перебила она. — Ты думаешь, что у меня сейчас — в двадцать четыре года — дебют? Слушай, я хотела тебе сказать…
Кто-то её пригласил, и ей пришлось от него уйти, и Лесли Диксон вернулся на свой наблюдательный пост, и у него возникло впечатление, что в её спокойных глазах загорелся какой-то новый свет. Вино азарта — она ведь обещала хорошо провести время!
Вечер продолжался, и в него всё глубже проникало впечатление от её красоты, весь этот бал кружился вокруг неё, он весь зависел от самого её присутствия и был балом лишь в силу того, что здесь танцевала она — и все больше росло его желание разделить с ней хоть капельку её красоты.
Он отвёл кузину Эллен поужинать к буфету. Затем пригласил Полу, как раз когда кончалась песня, и остался с ней наедине. В её глазах всё ещё было волнение, такая своеобразная задумчивость; она пошла за ним, промолчав, когда он предложил выйти в сад.
Она поёжилась.
— Холодно, — сказала она. — Мне холодно и страшно. Хочется поговорить с кем-то близким — но могу ли я тебе доверять? — Она испытующе на него посмотрела. — Думаю, что могу. Пойдем куда-нибудь, где никого нет.
Усевшись в темной машине, она передумала.
— Нет, не сейчас. Потом, после бала. — Она вздохнула. — Я обещала, что хорошо проведу время, и раз уж я зашла так далеко…
А потом для них обоих Лонг-Айленд накрыла тьма; затем на миг, всё ещё сидя рядом друг с другом, они провалились в сладкую тьму, столь глубокую, что они сами стали темнее этой тьмы, и на некоторое время стали чернее погруженных в эту тьму деревьев. А затем стало так темно, что она взглянула на него и сказала: «Да, и я тебя люблю», и после этого она могла лишь смотреть на бурные волны Вселенной за его плечом и говорить: «Да. Думаю, что и я тебя тоже люблю».
Опять буф её платья расплющился о его плечо.
— Как хорошо! — тут же произнёс он.
— Знал бы ты, как давно я не целовалась!
— Но я ведь сказал, что люблю тебя!
— Зря старался. Но если тебе это нравится, можешь продолжать меня любить…
— Пола, а теперь скажи, что тебя гложет?
— Пойдем обратно. Хочу, чтобы все говорили мне, какая я красивая!
Она позволила увести себя в бальный зал; но прежде, чем её окружила, покорила и растворила в себе всё увеличивающаяся толпа мужчин, она заметила поданный ей с лестницы знак.
Тёткина горничная хотела привлечь внимание Полы, в то же время боясь привлекать внимание; она ограничилась сокрушённым жестом, заключавшимся в поднятии руки, словно для нокаутирующего удара — а затем просто помахала средним и безымянным пальцами. Пола откликнулась на зов, внутренне ожесточившись в ожидании того, что последует; но горничная только сказала:
— Мисс Пола, мне показалось, что миссис Холидей заперлась у себя в комнате.
— Что ж, если это так, сейчас тут ничего не поделаешь.
— Но раньше она никогда так не делала!
— Вам не о чем беспокоиться. Я вскоре поднимусь наверх и посмотрю.
Удивившись непринужденности, с которой ей удалось разобраться с ситуацией, Пола опять приняла одну из ожидавших её рук и закружилась в танце.
До двух ночи пели скрипки, тихо подпевали виолончели и гремели литавры; лишь около трех часов утра последние гости расстались с последними бокалами шампанского.
Фотографы ушли в числе последних; самым последним попрощался Лесли Диксон. Он предложил помочь и пошёл проследить за тем, чтобы в доме закрыли все окна. Пола на миг задумалась, понравился ли ей её «дебют», а затем снова вспомнила о суровой реальности, с которой ей рано или поздно придется столкнуться лицом к лицу.
Не выключая свет, она отправилась наверх, мимоходом признавшись себе в том, что пусть ей и удалось провести бал, организатор из неё оказался так себе: все нанятые на день слуги, кажется, уже ушли, а дежурной прислуги в доме не было.
«Вот и всё, — подумала она по дороге. — Всё! И у меня теперь есть деньги!»
Не желая развивать эту мысль дальше, Пола ясно осознавала, что наверху сейчас находится совершенно мертвая тетя Эмили, и в этом не может быть никаких сомнений; но в уме у неё при этом крутилось, что надо придумать, как объяснить тёте Эмили то, что она сделала.
Но ведь тёте Эмили уже ничего не придется объяснять!
Терпеливо дремавшая на стуле в холле на втором этаже горничная очнулась от сна. Пола каблучком принялась нащупывать ключ под тряпичным ковриком, но ключа не было! Её охватила истерика, она пробежала мимо горничной и выскочила на балкон.
— Лесли, ты здесь? — позвала она.
И случилось чудо: он всё ещё был здесь! Он откликнулся, приняв её за горничную:
— Да, здесь! Выключите, наконец, весь этот чертов свет! Что ему, до утра теперь, что ли, гореть?
Пола слышала, как он возится с незнакомыми выключателями. Она тихонько его позвала:
— Это я!
— Кто я?
— Да так… Никто!
В очередном приступе паники она быстро пробежала обратно мимо горничной, перевернула коврик и, наконец, обнаружила ключ: он просто зацепился за коврик с изнанки.
Она вошла в комнату. Ничего не изменилось. Мертвая женщина всё так же сидела в кресле. Комната была тесной, и Пола открыла окно. Затем она опять, как и раньше, присела на кровать, и снова принялась думать о том же самом, но уже по-другому.
Всё было сделано; надругательство — если это было надругательством — свершилось. У неё было пять сотен, на операцию ей теперь хватит… Но её неприязнь, до сих пор таившаяся в сердце, выплеснулась, едва она взглянула на объект неприязни.
— Тётя Эмили, — вслух произнесла она, — я никогда не поступила бы так без причины. Поверьте, как бы ни были вы мне неприятны, я…
Она умолкла. Разве можно разговаривать с тем, кто не может ответить? Но в каком-то смысле она помогала тете Эмили, объясняя некоему невидимому судье, что тетя Эмили никогда бы не стала такой, если бы не было каких-то внешних сил, её породивших.
И вдруг, словно тетя Эмили могла реагировать на происходящее, её голова упала со спинки кресла. И в тот же миг Пола заметила, что дверь в комнату открыта, а на пороге стоит Лесли Диксон.
— Наконец-то я выключил везде свет! — сказал он. — Что тут происходит? Что такое?
— Всё в порядке. Заходи. Я тебе всё расскажу.
На несколько мгновений у неё возникла уверенность, что именно он был тем самым судьей, которого она поджидала.
Она знала, что он её любит; она тоже понемногу привыкала его любить, но это была не та любовь, что становится долгом, когда любым способом надо достать пятьсот долларов. Это была любовь, порожденная множеством одиноких часов, долгими годами, состоящими из часов, прошедших с тех пор, как любили её… Она рассчитывала на случай, на то, что всё получится, и цеплялась за любую соломинку, надеясь, что она не подведёт.
Лесли был так сильно на ней сосредоточен, гадая, что же её беспокоит, что только сейчас заметил неподвижную фигуру в кресле. И у него на лице Пола прочла готовность к немедленным действиям.
Он сразу взвесил ситуацию, бросился к осевшей в кресле фигуре, схватил упавшую руку и пощупал пульс. Затем обернулся к Поле.
— Она мертва, — сказал он.
— Да.
— Ты знаешь, что она мертва?
— Она мертва с девяти часов.
— И ты всё это время знала, что она мертва?
— Да, я знала, что она умерла.
— Но бал ты всё же провела?
— Да, бал я всё же провела.
Он засунул руки в карманы; затем повторил:
— Ты знала, что она умерла, но всё же провела бал. Да как ты могла?
— Да, я знала, что она умерла. Но мы, кажется, об этом уже говорили?
Он сделал полшага от неё, словно собираясь пройтись по комнате; затем передумал и обернулся к ней.
— Клянусь: я ничего не понимаю!
Пола сдалась. Она приноровилась к ритму его шагов, слегка постукивая каблучками.
— Не надо все усложнять! — взорвалась она. — Зачем ты вообще сюда пришёл? Я думала, ты уехал домой. Я думала, что все уже разъехались по домам!
Оба мучительно искали хоть какое-нибудь решение, и их взгляды вновь упали на бренные останки миссис Холидей.
— Ничего не поделаешь. Как вышло, так вышло, — с благоговейным трепетом произнесла Пола.
— Поверить не могу! — сказал Лесли. — Просто в голове не укладывается, что можно было так…
— И я тоже не могу в это поверить! — произнесла миссис Холидей.
На мгновение им обоим показалось, что это сказал либо он, либо она. Они обменялись быстрыми взглядами и выдохнули: «Что?!» Но на лицах у обоих было написано замешательство и непричастность, и им волей-неволей пришлось поверить в фантастический факт: эти слова произнесла та, что, по всей видимости, сейчас должна была беседовать исключительно с ангелами!
— Что?!
— Ах!
Они обменялись последним отчаянным взглядом, всё ещё надеясь, что говорил либо он, либо она.
Первым вернулся в реальный мир Лесли. Он повернулся на голос и чужим беспомощным тоном пробормотал:
— Н-да…
— Что «да»? — ответила миссис Холидей. Она подняла руку, с которой он всего лишь минуту назад так почтительно обращался, направила её на него, словно в ней был револьвер, и повторила: — Что «да»?
В миазмах смятения односложное восклицание быстро приобрело зловещий оттенок, но чем его заменить, придумать было очень нелегко.
— Миссис Холидей, вы же не думаете, что…
Слыша собственный голос, Лесли подумал, что вовсе не такими словами подобает приветствовать воскресшего Лазаря, но ничего другого ему в голову не пришло.
— Тётя Эмили… — произнесла Пола и замолчала; всё, что надо было сказать тете Эмили, она уже сказала.
Во время этого разговора тетя Эмили постепенно брала ситуацию под контроль — то есть, по мере своего понимания самой ситуации. Её взгляд упал на вечернее платье Полы, вызвавшее у неё неприятную ассоциацию, и она сразу погрузилась в собственную мрачную бездну в поисках чего-нибудь столь же неприятного.
— Ах, да, бал… — с надеждой произнесла она.
Пола и Лесли тут же ухватились за этот осязаемый факт.
— Бал уже кончился, — ответила Пола.
— Бал кончился? Пола, ты сошла с ума? Отвечай немедленно: что это за молодой человек? И что он делает на втором этаже?
Лесли попытался взять объяснение на себя.
— Миссис Холидей, бал только что кончился. Вам нездоровилось, и Пола не стала вас будить.
— Вы хотите сказать, что я проспала весь бал?
— Мы не могли вас разбудить!
— Что за чушь! Какое оскорбление!
Это было ужасно, про себя согласилась с ней Пола. Но зато теперь у неё было пять сотен, и ничто уже не сможет этому помешать. У неё теперь было пять сотен!
— Мы как раз собирались позвонить врачу, — сказал Лесли.
— Я проспала весь бал, и никто меня не разбудил! — миссис Холидей сидела, тяжело дыша; теперь она была такой живой, что от её энергии всё их сочувствие к ней куда-то улетучилось.
— Где горничные? Неужели в этом доме мне не на кого положиться? Где Клотильда?
Лесли пошёл туда, где, как он решил, были комнаты слуг; по дороге он встретил Клотильду.
— Держите, — сказал он, вытащив из кармана пять долларов. — Миссис Холидей заперлась у себя в комнате; не надо ей об этом напоминать. Волноваться ей сегодня… — остальное он договорил жестом, пожав плечами, а затем поспешил к телефону и вызвал врача. Покончив со всем этим, он подождал в холле, пока Пола не вышла из теткиной комнаты под звуки разъяренного голоса миссис Холидей, летевшего ей вслед.
— Ну и ну! — сказала она.
Её платье слегка помялось, но выглядело по-прежнему изящно. Орхидеи у неё на плече всё ещё были свежими.
— Хочешь, я отвезу тебя переночевать к своей кузине? Хотя могут пойти сплетни…
— Ничего, я и тут как-нибудь…
— Твоя тетя завтра обо всем узнает. По крайней мере, узнает, что что-то было не так.
— Я уеду ещё до завтрака.
— Может, ты и права. Спокойной ночи!
Она заметила, что он как-то нерешительно спускается по лестнице.
— Ну и ну! — повторила она.
При этом восклицании он обернулся и посмотрел на неё, и вдруг тоже произнес: «Ну и ну!» Они и раньше обменивались подобными восклицаниями; сейчас они прямо смотрели друг другу в глаза; Пола смотрела с верхней площадки лестницы, а Лесли пытался как можно вежливее уйти, щадя её самолюбие. Он к ней очень сильно проникся, и именно это заставило его задержаться после бала и наделило его достаточной дерзостью, чтобы вмешаться в постигшие её трагические неприятности.
— Так что? — спросил он.
— Ты не знаешь, почему я так поступила! — сказала она. — А я спасала жизнь!
— Ты, по всей видимости, сама справляешься со своими делами куда лучше, чем если бы ими занялся я!
Пола поставила левый каблучок на первую ступеньку, затем правый каблучок — на вторую, её локоть оперся на лестничные перила — и без всякой непринужденности, а словно предлагая какой-то компромисс.
Приближение её тела заставило Лесли сказать:
— Ну и что с того? Мне всё равно не понять, как можно так далеко зайти в погоне за развлечениями!
Пола быстро развернулась и сделала два шага назад, обратно на лестничную площадку, бросив ему:
— Не можешь? Тогда — всего доброго!
— Ты сейчас же едешь со мной в Нью-Йорк! — сказал он.
— Нет! Мы с тобой сейчас же прощаемся, — возразила Пола.
— Иди, собирай вещи.
— Я вовсе не беспомощная! Соберу утром.
— Мы едем сейчас!
— Это почему?
— Потому! Иди и собери вещи.
В этот момент прибыл доктор, и Пола, молнией бросившись к себе в комнату, через мгновение была готова к отъезду.
IV
В рассветных сумерках, приподнявших листву над Лонг-Айлендом, они позаимствовали такси, на котором приехал доктор, и поехали в город. В машине, в безопасности, чувствуя у самого сердца чек на пятьсот долларов, события вчерашнего вечера показались ей не такими уж важными. Даже сидевший рядом с ней Лесли казался неподвижным и оставшимся в прошлом, как и проблема денег.
Она чувствовала радость. У неё кружилась голова. Ей захотелось выразить словами возрождение её надежды — и все это вылилось в форму подтрунивания.
— Хочешь узнать правду? Мужчины вообще хотят хоть иногда знать правду? Может, хоть китайцы, а?
Они подъезжали к городу; вынырнув из зева тоннеля, они заметили, как свежее и прохладное утро вместе с ними въезжает в Нью-Йорк.
— Ты мне рассказывала о том, что такое воля, — сказал он ей в такси. — Говорила, что если борешься за свою жизнь, то правила не действуют.
— Я не говорила про свою жизнь — я говорила, если борешься за жизнь. — Она с досадой повернулась к нему. — Ты и правда хочешь узнать всю подноготную? — И она сразу воспользовалась его смущением: — Позволь посвятить тебя в факты одной конкретной жизни…
Лесли перебил её:
— Ты… Ты принимаешь меня за какого-то ханжу! Не думаю, что мне удастся с этим что-нибудь поделать…
— Даже если бы ты этого захотел! — продолжила за него она.
— Даже если бы я этого захотел, — медленно повторил он за ней. — И всё же, раз мы продолжаем этот спор, я попробую тебе объяснить, что…
— Не надо, не трудись! — сказала Пола.
— Нет уж, я попробую! Сам факт того, что я сильно — он умолк и повторил, — сильно тебя люблю — или любил — дает мне право высказывать всё, что я думаю или чувствую.
— Сразу видно, что в Китае у людей прямо-таки просыпается дар красноречия!
— Не надо придираться!
— А я не придираюсь.
— И не надо. Попробуй представить, что я — всего лишь невежественный незнакомец, которого занесло на твои берега. Я всему удивляюсь. Например, я удивляюсь, почему столь прекрасная девушка, как ты, знать, обожать или просто быть рядом с которой мечтает любой мужчина… — Он замялся. — Так вот, почему такая девушка проводит свою жизнь, словно готовясь смотреть некую собственную кинокартину, которая никогда не выйдет на экран? Нельзя всю жизнь оставаться Нарциссом и глядеться в это озеро! Нельзя, никак нельзя всё время готовиться к тому, что вот-вот тебе удастся очаровать какого-нибудь миллионера или английского аристократа!
— Английский аристократ у меня уже есть. У меня было довольно раннее развитие. В семнадцать лет у меня уже был свой собственный очарованный аристократ.
— Так ты замужем? Ты не шутишь?
— Ещё как замужем!
— Недавно вышла?
— Давным-давно, когда мне было семнадцать. Мой муж болен. — Она удивленно улыбнулась. — Нелепо, правда? Я ведь титулованная леди. Леди Пола Тресиджер, хотя меня никто и никогда так не звал!
Она наклонилась вперед и сказала водителю:
— Остановите, пожалуйста, вон там, у аптеки!
— Зачем?
— Мне надо купить морфий.
— Зачем тебе морфий? — спросил он.
— Потому что до вчерашнего вечера у меня не было денег, а рецепт у меня уже три недели в сумочке!
— Я всё ещё не понимаю, то ли ты так шутишь, то ли…
Вновь обретенная в это новое утро уверенность позволила ей сказать:
— А ты не очень быстро соображаешь.
Она торопливо купила то, что хотела, а вернувшись, сказала:
— Мы почти рядом с моим домом. Такси вполне можно отпустить.
Они подъехали к дому с грязноватым кирпичным фасадом.
Он проводил её в скромную квартирку на втором этаже. В гостиной стоял диван, который, как он догадался, обычно использовался в качестве постели.
Затем Пола открыла дверь в соседнюю комнату. И, словно собираясь показать ему ребенка, жестом поманила его за собой.
В постели лежал истощенный мужчина; он лежал неподвижно и едва заметно дышал.
То, что он был тщательно выбрит, лишь подчеркивало его крайнее истощение. Что-то прошептав ему на ухо, Пола провела рукой по редким волосам. Поправив подушки, она провела Лесли обратно в гостиную.
— Уже семь лет он такой. Заболел через неделю после свадьбы. Что ж, спроси меня, зачем я за него выходила? Да просто потому, что дома был сущий ад! Эрик приехал в Америку, чтобы изучать банковское дело. Ему досталось на войне, а алкоголь его прикончил — но я тогда ничего этого не знала.
— Он парализован?
Она кивнула.
— Мы поженились тайно; я была слишком юной и совсем запуталась, мне было стыдно, я боялась даже кому-нибудь рассказать. Так что стала сама о нем заботиться.
Словно услышав от Лесли упрек, Пола торопливо добавила:
— Иногда, когда я могла себе это позволить, у него были самые лучшие врачи из лучших клиник; мне даже удалось на несколько месяцев положить его в больницу.
— Да, ясно… Я понимаю.
— Когда я уехала к тете Эмили, я наняла женщину, которая за ним ухаживала. Ему немного надо — ему совсем немного надо… Возможно, не стоило мне уезжать, не надо было его оставлять… — Пола замялась. — Ты сначала возненавидел меня за то, что я там сделала, а теперь будешь ненавидеть за то, что я вообще туда поехала…
— … и больше ничего не хочется рассказывать. Но эти деньги, — она прикоснулась к груди, — это вот самое отвратительное! Эти деньги, которые я получила от рекламного агентства, дадут Эрику последний шанс; надежда очень слабая, вероятность успеха где-то один к девяноста девяти, но я подумала — а как решил бы он? Конечно, лучше попробовать, чем так и пролежать здесь всю оставшуюся жизнь! Хотелось бы тебе провести так остаток жизни — семь лет пролежать на спине? Знаешь, как это долго — семь долгих-долгих лет?
Боже, как же это долго, подумал он, как же долго…
— А теперь ему сделают операцию, и у него будет…
И всё, что он по ошибке придумал, в чем он её по ошибке обвинил, тут же исчезло.
— Так вот почему ты это сделала?
— Что сделала?
Он вдруг не смог подобрать ни слова, ни фразы для того, чтобы описать, что же именно она сделала?
— Сегодня уже поздно, чтобы звонить врачу, — рассеянно сказала она. — Позвоню в больницу утром. Ах! Да ведь уже утро! Давно пора было звонить!
— Я могу тебе ещё чем-нибудь помочь?
Лесли понял, что начал совершенно не с того.
Но у Полы внезапно проснулась жажда жизни, и в порыве чувств она подошла к нему из другого угла комнаты, обняла и поцеловала прямо в губы.
— Итак, я всё-таки это сделала, точно? — сказала она. — Я выполнила то, за что взялась!
— Ну, да… Кажется, да. Я в изумлении. Я…
— А ты сейчас уйдешь! — сказала Пола. — Ты ведь меня простишь, правда?
На это ответить было нечего. Но он знал, что навсегда запомнит ощущение от прикосновения её щеки.
V
Второй баронет Эрик Тресиджер был обречен пасть ещё одной жертвой борьбы за жизнь, которую издревле вела его раса. На миг показалось, что он вот-вот будет спасен, в следующий миг он дрогнул, а затем — скончался.
Лесли при этом присутствовал, ожидая у больничной операционной. Оттуда выскочила знакомая медсестра и сказала:
— Вы тоже родственник мистера Тресиджера? По крайней мере, вы единственный, кто регулярно его навещал…
— Что случилось?
— Он умер пять минут назад.
— Я так и знал! — сказал Лесли.
— А его жена хлопнулась в обморок, прямо на пол! Никогда раньше такого не видала, — ей явно хотелось посплетничать, — если не считать одного анестезиолога, который ухаживал за…
— А где сейчас миссис Тресиджер?
Она пошла за Лесли по больничному коридору.
— Нет-нет, ей уже лучше, она…
Пола сидела на стуле в приемном покое; на стене у неё за спиной висела мозаичная имитация в стиле 1880 годов. Пола выглядела хорошо и сидела прямо, придерживая сумочку. Лесли так быстро шёл, что чуть не поскользнулся на мраморном полу, затормозив рядом с ней.
— Боже мой… Пола… — начал было он.
Она посмотрела на него бодро, почти весело.
— Вот и всё, — сказала она. — А теперь я буду веселиться!
— Ты что, серьезно?
— Да, Лесли! Всё было сделано, и все кончилось.
Он был готов к тому, что его взгляды нуждаются в пересмотре. Лесли своими глазами видел ужасное наводнение на реке Янцзы в 1926 году, видел, как печальным женщинам доставляли тела их братьев, отцов, сестер и детей, видел, как они принимают смерть в объятиях своей веры…
А теперь Пола; увидев её гордую маску, он по-новому взглянул на свою родину. И ощутил одновременно и то самое ужасное одиночество, которое всех их сюда привело, и гордость за то, что им всё же удалось выполнить многое из того, в чем поклялись они себе в своих сердцах.
Возможно, то было лишь честолюбие одиноких фермеров; но великую нацию не соткать из непрочной нити одряхлевшей аристократии…
Но вместо того, чтобы произнести вслух всё, что ему хотелось сказать, он произнес:
— Я тебя понимаю.
— Правда? А я тебе, кажется, верю. Ну и ладно; так мне будет легче добраться домой.
— А где твой дом? — спросил он и добавил: — Может, твой дом — это я?
— Да, думаю, что сейчас мой дом — это ты, — согласилась Пола.
По дороге к выходу он сказал:
— Как здорово знать, что нам с тобой не придется спорить о многих вещах! Мы с тобой можем начать всё с нуля — прямо как в рекламе!
Пола взяла его за руку и коснулась губами костяшек его пальцев. Им больше не надо было ничего друг другу говорить — лишь её челка, непокорная при любой погоде, в то грустное и счастливое утро слегка колыхалась на ветру.
Примечания
Рассказ был написан в Балтиморе в июле 1934 года; гонорар от публикации в «Сатердей ивнинг пост» составил 3000 долларов.
Фицджеральд, как и Диксон, вернулся в Америку из другого мира, почти совсем не похожего на Америку периода «Великой Депрессии». Писатель старался адаптировать свои истории к новым типажам эпохи тридцатых годов: кажущаяся корыстной юная героиня на самом деле пытается заработать деньги на лечение больного мужа.
К рассказам, написанным после романа «Ночь нежна», у Фицджеральда не лежала душа. Написанное им в то время кажется вымученным и сильно отличается от его более ранней коммерческой прозы, которой он в профессиональном плане гордился. Примерно в это же время он сделал такую запись в своей записной книжке: «Писать становится всё тяжелее, потому что с тех пор, как я был мальчишкой, погода становится всё хуже и хуже, и практически нет ни мужчин, ни женщин».
Оригинальный текст: New Types, by F. Scott Fitzgerald.