Ф. Скотт Фицджеральд
Лекарь
Каждый день около пяти вечера унылая овальная зала отеля «Ритц» преображается от звуков необычной мелодии: сначала раздаются едва слышные звуки погружения в чашку одного кусочка сахара, а за ним и второго, затем слышится слабый звон восседающих на серебряных подносах и грациозно покачивающихся в движении сияющих чайников и молочников. Многим этот янтарный час кажется прекраснее всех остальных. В этот час исчезает слабый и приятный аромат лилий, населяющий «Ритц», и перед вашими глазами начинает разворачиваться поющий и праздничный остаток дня.
Если бы однажды весенним вечером вы обвели взглядом слегка приподнятую подкову балкона, то наверняка заметили бы сидящих за столиком для двоих юную миссис Карр и юную миссис Хэмпл. Та, что в платье, это миссис Хэмпл, и когда я говорю «платье», то имею в виду безупречного покроя одеяние с большими пуговицами и маленьким, почти незаметным, красным шарфиком на плечах — одеяние, которое едва уловимо, но в полном соответствии с замыслом, рожденным в модном ателье на Рю де ла Пэ, копировало облачение французских кардиналов. Миссис Карр и миссис Хэмпл было по двадцать три года, и даже враги сходились во мнении, что они обе неплохо устроились. Каждую из них у дверей отеля мог бы ожидать собственный лимузин, но в эти апрельские сумерки они единодушно предпочитали ходить до дома пешком — разумеется, если путь лежал по Парк-авеню.
Луэлла Хэмпл была высока ростом, её волосы были того самого соломенного цвета, который по общему — жаль, что неверному — мнению, присущ всем английским девушкам из глубинки. Лицо излучало свет молодости и не требовало никаких дополнительных украшений, однако допотопная мода — шел 1920 год — заставила её напудрить румяные щеки, раскрасить губы и нарисовать новые брови, что, как и любое ненужное вмешательство, вряд ли можно было счесть успешным. Конечно, это если оценивать с точки зрения 1925 года — в ту пору такая внешность производила совершенно правильный эффект.
— Я уже три года замужем, — говорила она, расплющивая окурок о выжатую половинку лимона. — Завтра ребенку исполнится два года. Надо не забыть купить…
Она вытащила из сумочки маленький золотой карандашик и записала в миниатюрный розовый блокнот: «свечки, погремушки и бумажные колпачки». Закончив писать, она взглянула на миссис Карр и замялась.
— Хочу тебе рассказать кое-что эпатажное!
— Ладно, — с улыбкой ответила миссис Карр.
— Меня раздражает даже мой ребенок! Это звучит ненормально, но знаешь, Ида — это действительно так! Он вовсе не заполняет всю мою жизнь. Я люблю его всем сердцем, но когда мне приходится проводить с ним весь вечер, я так злюсь, что готова просто вопить от ярости. Уже через пару часов я начинаю молиться, чтобы нянька пришла ну хоть на минутку раньше!
Сделав такое признание, Луэлла вздохнула и внимательно посмотрела на подругу. Она чувствовала себя совершенно нормально. Это была правда. А в правде не может быть ничего плохого.
— Может, это потому, что ты уже не любишь Чарльза? — равнодушно предположила миссис Карр.
— Но я ведь люблю! Не думала, что у тебя создастся такое впечатление после всей моей болтовни, — про себя она решила, что Ида Карр умом не блещет. — Именно то, что я люблю Чарльза, всё и усложняет! Вчера я проплакала весь вечер, потому что поняла, что мы медленно, но верно движемся к разводу. Мы всё ещё вместе только из-за ребенка.
Ида Карр, которая была замужем уже пять лет, посмотрела на неё критически, пытаясь определить, не поза ли всё это — но взгляд Луэллы был серьезен и печален.
— А в чем причина? — осведомилась Ида.
— Их несколько, — нахмурившись, ответила Луэлла. — Первая — это готовка. Я плохая хозяйка, и не имею никакого желания превращаться в хорошую. Я ненавижу покупать продукты, я ненавижу ходить на кухню и проверять, вычищен ли ледник, и я ненавижу притворяться перед слугами, что мне интересно, чем они занимаются, потому что на самом деле я даже слышать не хочу о еде до тех пор, ока она не появится на столе. Понимаешь, я никогда не училась готовить, и поэтому на кухне мне также интересно, как … ну, я не знаю, в бойлерной! Это просто машина, и я не понимаю, как она работает. Легко сказать: «Запишись на курсы домохозяек», как в журналах пишут — но, Ида, а кто в реальной жизни смог превратиться в «мать семейства», если обстоятельства не заставляли?
— Продолжай, — уклонилась от ответа Ида. — Рассказывай дальше.
— Ну так вот, и в результате в доме царит бардак! Слуги меняются каждую неделю. Если они молодые и неопытные, я не могу их ничему научить, поэтому приходится их увольнять. Если опыт у них есть, то они начинают ненавидеть дом, в котором хозяйка не проявляет повышенного интереса к цене спаржи. Они увольняются — а нам постоянно приходится питаться в ресторанах и кафе.
— Не думаю, что Чарльз в восторге.
— Да просто в бешенстве! И вообще, он ненавидит всё, что мне нравится. Он равнодушен к театру, ненавидит оперу, ненавидит танцы, ненавидит вечеринки — иногда мне кажется, что он ненавидит всё лучшее в мире. Я больше года просидела дома. Пока вынашивала Чака и пока его кормила. Ну, тут ничего не поделаешь. А в этом году я открыто заявила Чарльзу, что еще молода и хочу повеселиться. И теперь мы станем появляться в обществе, хочется ему этого или нет. — Она на мгновение задумалась. — Мне так его жалко, Ида, я не знаю, что делать — но если мы будем сидеть дома, тогда мне будет жалко себя. Скажу тебе правду — по мне, пусть лучше ему будет плохо, чем мне!
Луэлла больше думала вслух, чем рассказывала историю. Она всегда гордилась своей прямотой. До свадьбы кавалеры часто говорили ей, что она «всегда играет честно», и она постаралась сохранить эту прямоту и в браке. Поэтому точку зрения Чарльза она видела также ясно, как и свою собственную.
Будь она женой пионера фронтира, она наверняка стала бы бороться за существование бок о бок с мужем. Но здесь, в Нью-Йорке, никаких войн не предвиделось. Им не нужно было вместе бороться за грядущий мир и досуг — и того, и другого у них было в избытке. Луэлла, как и несколько тысяч подобных ей юных жен из Нью-Йорка, желала занять себя хоть чем-нибудь. Будь у нее чуточку больше денег и чуточку меньше любви, она бы наверняка увлеклась скачками или интрижками на стороне. А если бы денег у них было чуть меньше, её лишняя энергия поглощалась бы надеждой, а возможно, и каким-нибудь предприятием. Но семья Чарльза Хэмпла находилась где-то посередине. Они принадлежали к тому огромному классу американского общества, который каждое лето проводит в Европе, с легкой завистью и жалостью к себе посмеиваясь над обычаями, традициями и укладом других стран, потому что своих традиций, обычаев и уклада у них нет. Этот класс появился буквально вчера, от отцов и матерей, которые с таким же успехом могли бы жить и двести лет назад.
Час вечернего чая неожиданно превратился в час перед ужином. Большинство столиков освободилось, в помещении слышались лишь резкие одиночные голоса и далекий внезапный смех, а в одном углу официанты даже начали застилать столы скатертями, готовясь к ужину.
— Чарльз и я действуем друг другу на нервы. — В наступившей тишине голос Луэллы прозвенел изумительно чисто, и она стала говорить потише. — Мелочи! Он постоянно потирает лицо рукой — всё время, за столом, в театре и даже в постели! Не могу на это смотреть, а когда такие вещи тебя раздражают, это означает, что конец уже близок. — Она резко замолчала, откинулась на спинку стула и накинула на шею легкое меховое боа. — Надеюсь, что не надоела тебе, Ида. Сегодня только об этом и могу разговаривать, сегодня вечером всё и решится. Меня пригласили на ужин — очень интересная компания, ужин после спектакля, будут какие-то русские, певцы или танцоры, не знаю, а Чарльз сказал, что не пойдет. Если не пойдет — тогда пойду одна. И это будет конец!
Неожиданно она оперлась локтями о стол и, закрыв глаза руками в гладких перчатках, принялась рыдать, тихо и настырно. Рядом не было никого, кто мог бы их видеть, но Ида Карр подумала, что лучше бы она всё-таки сняла перчатки. Тогда она смогла бы протянуть к ней руку и дотронуться до её руки в качестве утешения. Но перчатки символизировали, как трудно сочувствовать женщине, которой жизнь дала столь много. Ида могла бы сказать, что «всё образуется», что «всё не так уж плохо», но не сказала ничего. Единственной реакцией стали раздражение и неприязнь.
Рядом появился официант и положил на столик книжечку со счетом. Миссис Карр протянула руку.
— Ни в коем случае, — отрывисто пробормотала Луэлла. — Нет, я же тебя пригласила! Сейчас, вот деньги.
II
Собственная квартира Хэмплов располагалась в одном из тех белых дворцов, что выглядят все на одно лицо и различаются лишь по номерам, а не по именам. Они обставляли её во время медового месяца, съездив за шкафами в Англию, за всякими безделушками — во Флоренцию, за легкими кружевными и прозрачными тканевыми занавесками, а также разноцветной за стеклянной посудой, выставлявшейся на стол для гостей — в Венецию. Луэлле очень понравилось выбирать обстановку в медовый месяц. Поездка обрела цель и поэтому не напоминала унылое блуждание из отеля в отель с перерывом на осмотр очередной пустынной руины, чем обычно грешат все медовые месяцы в Европе.
Они вернулись домой, и жизнь пошла на широкую ногу. Луэлла обнаружила, что она — богатая дама. Иногда она сама поражалась, что и обставленная по её вкусу квартира, и специально собранный на заказ лимузин — прямо как на картинке в «Лэдиз Хоум Джоурнал» — всё это принадлежит ей также бесспорно, как и заложенный загородный домик с прошлогодним авто, которые могла бы преподнести ей вместо всего этого судьба. Но ещё больше она была поражена, заметив, что всё это ей стало надоедать. Но ведь это было действительно так!
В семь вечера она появилась на пороге в последних лучах апрельского солнца, прошла в холл и увидела мужа, сидевшего в гостиной у камина. Она молча вошла, беззвучно закрыла за собой дверь и остановилась, глядя на него сквозь дверной проем небольшого салона на пути в гостиную, любуясь открывавшейся эффектной перспективой дома. Чарльзу Хэмплу было тридцать с лишним, он не выглядел старым, но взгляд его было серьезным, а роскошная отливавшая сталью шевелюра грозилась стать белоснежной лет через десять. Всё это, да еще глубоко посаженные темно-серые глаза, были наиболее примечательными чертами его внешности — женщины всегда находили его волосы жутко романтическим, и Луэлла чаще всего тоже так думала.
Но в данный момент она его немножко ненавидела, потому что прямо у неё на глазах он поднес руку к лицу и стал нервно тереть подбородок и губы. В такие моменты он выглядел абсолютно отстраненным, а периодически она не могла даже расслышать, что он говорит, и потому была вынуждена постоянно переспрашивать: «Что-что?» Она несколько раз говорила ему об этом, а он недоуменно извинялся. Но он явно не понимал, как сильно эта манера бросалась в глаза и как сильно её раздражала, раз продолжал это делать. Это противостояние постепенно приобретало такой рискованный оборот, что Луэлла уже боялась о нём разговаривать — любое неосторожное слово могло вызвать неминуемую ссору.
Луэлла бросила перчатки и кошелек на стол. Услышав этот звук, муж обернулся и посмотрел в холл.
— Это ты, дорогая?
— Да, дорогой.
Она вошла в гостиную, обняла его и, как обычно, поцеловала. Чарльз Хэмпл ответил с непривычной церемонностью, а затем медленно развернул жену так, чтобы она увидела противоположный угол комнаты.
— Сегодня у нас гость.
Она, наконец, заметила, что они не одни, и сразу почувствовала сильное облегчение; суровое выражение её лица смягчилось и сменилось смущенной обаятельной улыбкой. Она протянула руку для знакомства.
— Познакомься, это доктор Мун. Доктор, это моя жена.
К ним подошел мужчина чуть старше её мужа, с круглым, бледным, чуть морщинистым лицом.
— Добрый вечер, миссис Хэмпл, — произнес он. — Надеюсь, что не помешал вашим планам на вечер.
— О, нет! — воскликнула Луэлла. — Я очень рада, что вы зашли к нам поужинать. Мы живем довольно замкнуто.
Одновременно она думала о сегодняшнем приглашении и о том, не устроил ли Чарльз эту топорную ловушку лишь ради того, чтобы удержать её дома? Если так, то он неудачно выбрал наживку. Этот человек — его лицо, его низкий, спокойный голос, даже его слегка заношенный трехлетний костюм — он весь излучал усталое спокойствие.
Тем не менее, она извинилась и прошла на кухню посмотреть, что готовится на ужин. Как обычно, слуги были новыми, еда была плохо приготовлена и плохо сервирована — завтра надо будет их рассчитать. Она надеялась, что беседу проведет Чарльз — она ненавидела избавляться от слуг. Они то плакали, то грубили, но Чарльз всегда умел найти подход. И, кроме того, мужчин они всегда боялись.
Однако аромат готовящейся на плите пищи подействовал на неё успокаивающе. Луэлла проинструктировала, в какой посуде что подавать, и открыла бутылку драгоценного кьянти, хранившегося в буфете. Затем она пошла к маленькому Чаку, чтобы поцеловать его на ночь.
— Мы себя хорошо вели? — осведомилась она, когда он радостно вскарабкался ей на колени.
— Очень хорошо, — ответила гувернантка. — Мы сегодня долго гуляли в Центральном Парке.
— Ну надо же, какой ты у мамочки молодец! — Она упоенно расцеловала его.
— А еще он залез в фонтан, так что пришлось быстро ехать домой, на такси, чтобы переодеть ботиночки и колготки.
— Всё правильно. Эй, Чак, подожди, подожди… — Луэлла расстегнула и сняла с шеи крупные желтые бусы и дала их ребенку. — Только смотри, не порви мамочкины бусы! — Она повернулась к няне. — Когда он уснет, положите их на трюмо.
Уходя, она почувствовала жалость к своему сыну — его мир пока был маленьким и замкнутым, как и у всех детей, если не считать детей в больших семьях. «Ты мой маленький цветочек», — думала она… но не в те дни, когда приходилось с ним нянчиться. Он был очень похож на неё, прямо дух захватывало, и жизнь казалась совсем иной, когда она чувствовала, как его сердечко бьется в унисон с её сердцем.
В своей прелестной спальне с розовыми обоями она занялась лицом, умывшись и заново накрасившись. Доктор Мун не заслуживал вечернего платья, и Луэлла почувствовала, что отчего-то устала, несмотря на то, что целый день практически ничего не делала. Она вернулась в гостиную и пригласила всех к ужину.
— У вас прекрасный дом, миссис Хэмпл, — размеренно произнес доктор Мун, — и такой прекрасный мальчик!
— Благодарю вас. Слышать такой комплимент от доктора приятно вдвойне! — Она замялась. — Вы педиатр?
— Нет, я не специалист, — ответил он. — Я, наверное, один из последних врачей общей практики.
— И уж точно последний в Нью-Йорке, — заметил Чарльз. Он начал нервно тереть лицо, и Луэлла старалась не смотреть на него, не отрывая взгляда от доктора Муна. Но услышав, что сказал Чарльз, она резко на него взглянула.
— Честно говоря, — неожиданно заявил он, — я пригласил доктора Муна к нам потому, что хочу, чтобы он с тобой поговорил.
Луэлла выпрямилась на стуле.
— Поговорил со мной?
— Мы с доктором Муном старые друзья, и я думаю, что он сможет рассказать тебе, Луэлла, кое-то, что тебе необходимо знать.
— Ну… — она было решила засмеяться, но была слишком удивлена и раздосадована. — Честно говоря, не могу понять, о чем ты. Со мной всё в порядке. Никогда не чувствовала себя лучше.
Доктор Мун взглянул на Чарльза, спрашивая, можно ли ему вмешаться в разговор. Чарльз в ответ кивнул, а его рука по привычке направилась к подбородку.
— Ваш муж много рассказывал мне о вашей неудовлетворительной совместной жизни, — снова размеренно произнес доктор Мун. — Ему кажется, что я смогу помочь и как-нибудь всё поправить.
Лицо Луэллы пылало.
— Я не верю в психоанализ, — холодно ответила она, — и едва ли соглашусь стать объектом исследования.
— И я тоже, — ответил доктор Мун, явно пропустив неприязненный тон мимо ушей. — Я не верю ни во что, кроме себя. Я уже говорил вам, что не специализируюсь ни на чем, и в том числе, с вашего позволения, на каких-то чудных теориях. Я ничего не обещаю.
На мгновение Луэлла задумалась, а не покинуть ли ей комнату? Но безаппеляционность рекомендации всколыхнула её любопытство.
— Понятия не имею, что вам наговорил Чарльз, — едва сдерживаясь, сказала она, — а еще меньше понимаю, почему он это сделал. Но уверяю вас, что наши дела касаются только меня и моего мужа. Если вы не возражаете, доктор Мун, я бы предпочла поговорить о чем-нибудь менее личном.
Доктор Мун вежливо и серьезно кивнул. Он больше не предпринимал попыток вернуться к этой теме, и за обедом воцарилась почти никем не нарушаемая натянутая тишина. Луэлла твердо решила, что, чтобы не случилось, этот гость не нарушит её планов на вечер. Час назад этого требовала её независимость, но теперь было просто необходимо бросить какой-нибудь вызов в защиту самоуважения. Она собиралась ненадолго задержаться в гостиной после ужина; затем, когда подадут кофе, она извинится и уйдет одеваться для предстоящей вылазки в свет. Но, когда они вышли из столовой, первым — быстро и неожиданно — улизнул Чарльз.
— Мне нужно написать письмо, — сказал он. — Я скоро к вам присоединюсь.
Не дожидаясь, пока Луэлла сможет дипломатично возразить, он быстро пошел по коридору в свою комнату, и она услышала, как он захлопнул за собой дверь.
Рассерженная и сбитая с толку, Луэлла разлила кофе по чашкам и уселась на диване, не отрывая взгляда от камина.
— Не бойтесь меня, миссис Хэмпл, — неожиданно произнес доктор Мун. — Меня заставили против моей воли. Я не свободен в своих действиях…
— Я не боюсь вас, — перебила она. Но она понимала, что лжет. Она немного боялась его, хотя бы потому, что он отнесся к её неприязни совершенно равнодушно.
— Расскажите мне о вашей проблеме, — спокойно предложил он, как будто и она тоже не была свободна в своих действиях. Он даже не взглянул на неё, и если бы они не находились в комнате один на один, могло бы показаться, что он обращается вовсе не к ней.
Ответ, который вертелся у Луэллы в голове и должен был вот-вот сорваться с губ, был: «Не буду я ничего рассказывать». Но то, что она сказала вслух, поразило её. Это вылетело спонтанно и, как ей показалось, даже без её участия.
— Вы что, не видели, как он тёр лицо за столом? — с горечью сказала она. — Вы что, ослепли? Он так меня бесит, что я скоро сойду с ума!
— Понимаю, — доктор Мун кивнул головой.
— Неужели вы не заметили, как мне надоел этот дом? — её грудь вздымалась под платьем, она почти задыхалась. — Неужели не заметно, как мне надоело вести хозяйство, нянчить ребенка — ведь всё это будет продолжаться вечно и бесконечно? Я хочу волнения, хочу ажиотажа, и мне всё равно, по какому поводу, и всё равно, сколько за это придется платить, лишь бы мое сердце билось чаще!
— Понимаю.
Луэлла пришла в ярость оттого, что он заявил, будто понимает. Её вызов достиг той крайней точки, когда предпочтительнее, чтобы вас никто не понимал. Ей хотелось, чтобы теперь её судили только по мерке пылкой искренности её желаний.
— Я пыталась быть хорошей, но больше я пытаться не буду! Если я — одна из тех женщин, которые рушат свою жизнь ни за грош, пусть будет так. Можете звать меня эгоисткой, дурой, и будете правы! Но через пять минут я покину этот дом и стану, наконец, живой!
На этот раз доктор Мун ничего не сказал, но поднял голову, будто прислушиваясь к чему-то происходящему невдалеке.
— Вы никуда не уйдёте, — сказал он через некоторое время. — Я уверен, что вы никуда не уйдёте.
Луэлла рассмеялась.
— Я ухожу.
Казалось, он не слышал.
— Видите ли, миссис Хэмпл, ваш муж нездоров. Он пытался вести такую жизнь, какая нравится вам, но связанное с таким образом жизни напряжение оказалось для него чрезмерным. Когда он трет губы…
В коридоре послышались тихие шаги, и в комнату на цыпочках вошла испуганная горничная.
— Миссис Хэмпл…
Вздрогнув от неожиданности, Луэлла быстро обернулась.
— Да, слушаю.
— Позвольте вас… — страх стремительно пересилил её хрупкую выучку. — Миссис Хэмпл, он заболел! Он прибежал в кухню и стал выбрасывать из ледника на пол продукты, а теперь он убежал к себе в комнату, плачет там и поет…
Внезапно и Луэлле стало слышно его голос.
III
У Чарльза Хэмпла случился нервный кризис. За его плечами было двадцать лет практически непрерывного труда, а домашние неприятности стали последней каплей, которая его сломила. Любовь к жене стала ахиллесовой пятой этого, во всех остальных отношениях твердого, умного и организованного человека — он полностью отдавал себе отчет в том, что его жена чересчур эгоистичная особа, однако одной из главных загадок человеческих отношений является тот факт, что на многих мужчин женский эгоизм почему-то действует как зов, от которого не уклониться. Эгоизм Луэллы мирно сосуществовал с её по-детски наивной красотой, и в результате Чарльз Хэмпл стал считать, что сам виноват в любых ситуациях, даже если они были целиком спровоцированы ею. Такая привязанность была нездоровой, и его разум постепенно помутился в тщетном старании поставить себя на несвойственное ему место. Оправившись от первого шока, почувствовав на мгновение укол жалости, Луэлла отнеслась к создавшемуся положению с раздражением. Она «всегда играла честно» и поэтому не могла воспользоваться преимуществом, которое предоставил ей Чарльз своей болезнью.
Решение вопроса о свободе пришлось отложить до тех пор, пока Чарльз не встанет на ноги. Едва она решила освободиться от обязанностей жены, как тут же ей пришлось возложить на себя ещё и обязанности сиделки. Она сидела у его постели, а он в бреду говорил только о ней — об их помолвке, о том, как кто-то из его друзей сказал ему, что он делает ошибку, о том, как он был счастлив сразу же после свадьбы, и о том, как он начал нервничать, когда в отношениях стал намечаться разрыв. Как видно, он чувствовал гораздо больше, чем думала она, и уж точно — больше, чем демонстрировал ей.
— Луэлла! — очнувшись, привставал он на постели. — Луэлла! Где ты?
— Я здесь, Чарльз, рядом с тобой. — Она пыталась говорить спокойно и весело.
— Если ты хочешь уйти, Луэлла — уходи! Кажется, меня тебе уже стало мало.
Успокаивая его, она отвечала отрицательно.
— Я всё обдумал, Луэлла, и понял, что не хочу из-за тебя терять здоровье… — А затем быстро и со страстью: — Не уходи, Луэлла, ради Бога, прошу тебя, не уходи, не бросай меня! Обещай мне, что ты не уйдешь! Я сделаю всё, что ты мне скажешь, только не уходи!
Больше всего её раздражало, как он унижался; он всегда выглядел таким спокойным, и она никогда не догадывалась, до какой степени он её любит.
— Я выйду только на минутку. Пришел доктор Мун, твой друг, Чарльз. Он обещал сегодня прийти тебя навестить, помнишь? А перед тем, как уйти, он хочет со мной поговорить.
— Ты вернёшься? — не отпускал он её.
— Я совсем ненадолго. Ну вот… лежи спокойно.
Она приподняла его голову и взбила подушку. Завтра пришлют новую опытную сиделку.
В гостиной ждал доктор Мун — его костюм в вечернем свете казался еще более изношенным и потрепанным. Она очень плохо к нему относилась, потому что убедила себя, пусть это и было абсолютно нелогично, что это он каким-то образом стал причиной её несчастья. Но доктор Мун демонстрировал столь глубокий интерес, что она попросту не могла его не принимать. Однако она даже не попросила его порекомендовать каких-нибудь специалистов — его, доктора, который был буквально под рукой…
— Миссис Хэмпл! — он подался навстречу, протянул руку и Луэлла в знак приветствия неловко, лишь слегка, прикоснулась к ней.
— Вы хорошо выглядите, — сказал он.
— Спасибо, я в порядке.
— Вас можно поздравить — вы прекрасно справляетесь с ситуацией.
— Но я вовсе ни с чем не справляюсь, — холодно ответила она. — Делаю, что должна…
— Вот именно!
В ней сразу же проснулось раздражение.
— Я делаю, что должна, не более того, — продолжала она, — и без всякого желания.
И вдруг она снова стала откровенной, как в тот вечер, когда произошла катастрофа, сознавая, что разговаривает с ним, как со старым другом, сама не понимая, почему.
— С хозяйством просто беда, — вырвалось у неё, и она не могла остановиться. — Пришлось рассчитать слуг, а новую служанку пришлют только послезавтра. У ребенка простуда, а я только что обнаружила, что его няня совершенно не справляется со своими обязанностями… Это такой кошмар! Всё настолько ужасно, насколько только можно себе представить!
— А не могли бы вы рассказать подробнее, почему вы решили, что няня не справляется со своими обязанностями?
— Много неприятных вещей узнаешь, когда приходиться сидеть дома.
Он кивнул, его усталый взгляд скользил по комнате.
— Кажется, есть надежда, — медленно произнес он. — Как я уже говорил, я ничего не обещаю. Я лишь делаю, что могу.
Луэлла с изумлением посмотрела на него.
— О чём вы? — возразила она. — Вы же для меня ничего не сделали — абсолютно ничего!
— Да, пока ничего особенного, — тихо сказал он. — Нужно время, миссис Хэмпл.
Он произнес это сухо и монотонно, обижаться было не на что, однако Луэлла сочла, что он зашел слишком далеко. Она встала.
— Таких, как вы, я уже встречала, — холодно сказала она. — По неизвестной причине такие, как вы, всегда уверены, что являются «старыми друзьями семьи». Но я не завожу друзей на скорую руку, и у вас нет никакого права вмешиваться в мои личные дела, — она хотела добавить «так беспардонно», но не стала.
Когда за ним закрылась дверь, Луэлла прошла на кухню убедиться, что новая кухарка всё правильно поняла и готовит три разных обеда — для Чарльза, для ребенка и для неё. Трудно обходиться одной служанкой в такой тяжелой ситуации. Надо бы позвонить в другое агентство по найму — в этом, кажется, к ней уже относятся нехорошо.
К своему удивлению, она обнаружила кухарку в шляпе и пальто, читающей газету за кухонным столом.
— Эй, — Луэлла забыла имя, — послушайте, в чем дело, миссис…?
— Миссис Даньски меня зовут.
— Так в чем дело?
— Боюсь, что не смогу у вас работать, — ответила миссис Даньски. — Видите ли, я обычная кухарка и не умею готовить для больных.
— Но я на вас рассчитывала!
— Мне очень жаль. — Она упрямо покачала головой. — Надо и о своём здоровье думать! Меня даже не предупредили, что это не обычная работа. А когда вы попросили меня убраться в комнате вашего мужа, я сразу поняла, что это мне не по силам.
— Я больше не буду просить вас убираться, — в отчаянии предложила Луэлла. — Пожалуйста, только останьтесь, ну хотя бы до завтра… Я же не смогу подыскать вам замену за один вечер!
Миссис Даньски вежливо улыбнулась.
— Как и у вас, у меня тоже есть дети, о которых тоже надо думать.
Луэлла хотела было предложить повысить плату, но тут она вышла из себя.
— Никогда даже не слышала о подобном эгоизме! — воскликнула она. — Бросить меня одну в такой момент! Старая дура!
— Заплатите мне за полдня, и я ухожу, — спокойно сказала миссис Даньски.
— Не заплачу ни цента, если не останетесь!
Ей сразу же стало стыдно, однако гордость не позволила взять угрозу назад.
— Никуда не денетесь, заплатите!
— Дверь там!
— Уйду, когда заплатите, — не отступала возмущенная миссис Даньски. — Мне тоже надо думать о своих детях!
Луэлла резко вдохнула и сделала шаг вперед. Испугавшись её решимости, миссис Даньски развернулась и бросилась, бормоча угрозы, на улицу.
Луэлла подошла к телефону, набрала номер агентства и объяснила, что служанка её покинула.
— Можете кого-нибудь прислать прямо сейчас? Муж болен, и ещё ребенок заболел…
— Простите, миссис Хэмпл. Уже никого нет. Четыре часа, конец дня.
Луэлла стала спорить. В результате ей пообещали, что попробуют позвонить одной женщине, и, может быть, перезвонят позже. Это было всё, что они могли для неё сделать до завтрашнего утра.
Она обзвонила еще несколько агентств, но сегодня в индустрии обслуживания явно произошёл сбой. Дав Чарльзу лекарство, она на цыпочках вошла в детскую.
— Как малыш? — отрешённо спросила она.
— Девяносто девять и один, — прошептала няня, держа термометр на свету. — Только что померила.
— Это много? — нахмурившись, спросила Луэлла.
— На три пятых выше нормы. Для вечера не так уж много. Но при простуде температура может резко подняться.
Луэлла подошла к кроватке и потрогала рукой пылающую щечку сына, подумав, несмотря на всю свою тревогу, о том, как же он похож на ангелочка в рекламе мыла «Люкс» на автобусах!
Она повернулась к няне.
— Умеете готовить?
— Да, но плохо.
— А сможете приготовить еду ребенку? Эта старая дура ушла, я никого не могу найти, и даже не знаю, что теперь делать.
— Ну конечно, ребенку я приготовить смогу.
— Тогда всё в порядке. А я попробую что-нибудь сотворить для мистера Хэмпла. Пожалуйста, оставьте дверь открытой, а то не услышите звонок, когда придет доктор. Откройте ему и позовите меня.
Сколько же докторов… За целый день не было и часа, чтобы в доме не находился хотя бы один врач! Специалист и семейный терапевт приходили каждое утро, затем появлялся педиатр, а сегодня вечером в малой гостиной был и доктор Мун, спокойный, настойчивый, незваный. Луэлла пошла на кухню. Себе она могла пожарить яичницу — раньше она часто так ужинала, придя из театра. Но овощи для Чарльза были совсем другое дело — их надо было варить или тушить или что-то там ещё, а в плите, оказывается, было так много каких-то дверок, ручек и конфорок, что она никак не могла выбрать подходящую. Она взяла голубую кастрюлю, которая выглядела поновее, нарезала в неё морковь и налила немного воды. Поставив всё на плиту, она попыталась вспомнить, что же делать дальше? И тут зазвонил телефон. Звонили из агентства.
— Да, миссис Хэмпл слушает.
— Вы знаете, женщина, которую мы к вам сегодня посылали, вернулась и предъявила претензию, что вы отказались оплачивать её работу.
— Я же вам объясняла, что она отказалась остаться! — разгорячилась Луэлла. — Она не выполнила своих обязательств, поэтому я сочла, что также свободна от…
— Мы обязаны следить за тем, чтобы нашим людям платили, — проинформировало её агентство, — иначе как мы вообще сможем работать, вы согласны? Мне очень жаль, миссис Хэмпл, но мы не сможем прислать к вам никого до тех пор, пока вы не уладите это недоразумение.
— Я заплачу, заплачу! — взмолилась она.
— Безусловно, мы всегда стараемся поддерживать хорошие отношения с нашими клиентами…
— Да, да!
— Отлично. Тогда завтра просто пришлите сюда её деньги, договорились? Её ставка — семьдесят пять центов в час.
— Но как насчет сегодня? — воскликнула она. — Мне нужен кто-нибудь прямо сегодня!
— Знаете, уже довольно поздно. Я сама уже шла домой…
— Моё имя миссис Хэмпл! Это вам что, ни о чём не говорит? Если я обещала, то так и сделаю. Я жена Чарльза Хэмпла, мы живем на Бродвее, 14…
Она неожиданно осознала, что Чарльз Хэмпл, живущий на Бродвее, 14, был просто беспомощным инвалидом — это имя больше не могло служить ни рекомендацией, ни угрозой. Придя в отчаяние от неожиданного бессердечия мира, она бросила трубку.
Спустя десять минут после тщетной неистовой возни на кухне, она пошла к няне, которую недолюбливала, и призналась, что не способна приготовить пищу своему мужу. Няня поначалу объявила, что у неё сегодня просто раскалывается голова и вообще ей достаточно хлопот с больным ребенком, однако нехотя уступила и согласилась показать Луэлле, что нужно делать.
Проглотив унижение, Луэлла выполняла указания, а няня, ворча, экспериментировала с незнакомой плитой. С грехом пополам ужин всё-таки поставили. Затем пришло время купать Чака, няня ушла, а Луэлла осталась сидеть в одиночестве за кухонным столом и слушать бульканье и запахи кастрюль.
«А ведь женщины занимаются этим каждый день, — думала она. — Тысячи женщин! Готовят, ухаживают за больными — и еще ходят на работу».
Но она не рассматривала этих женщин как себе подобных — если, конечно, не принимать во внимание, что у всех людей есть пара ног и пара рук. Она сказала это так же, как сказала бы: «Дикари Южных морей носят кольца в носу». Сегодня она была вынуждена заниматься собственным домом, но она не получала от этого никакого удовольствия. Для неё эта ситуация была всего лишь забавным исключением.
Неожиданно она услышала приближающиеся медленные шаги, сначала в столовой, а затем и в буфетной. Слегка испугавшись, что это пришел доктор Мун с очередным визитом, она посмотрела — и увидела в дверях буфетной няню. В голове Луэллы пронеслось, что, наверное, и няня тоже скоро заболеет. Она оказалась права — няня едва дошла до двери кухни, пошатнулась и схватилась за ручку двери, как раненая птица цепляется за ветку. Затем она безмолвно осела на пол. Одновременно зазвонил дверной звонок; Луэлла, поднявшись, с облегчением вздохнула, подумав, как кстати пришел детский врач.
— Обычный обморок, — сказал он, уложив голову девушки себе на колени. Её ресницы дрогнули. — Да, просто упала в обморок, вот и всё.
— Не дом, а больница! — воскликнула Луэлла в отчаянии. — Доктор, здесь больны все, кроме меня!
— Она не больна, — чуть погодя, ответил он. — Вот, сердце у неё уже бьется нормально… Она просто потеряла сознание.
Луэлла помогла доктору усадить возвращавшееся к жизни тело на стул, поспешила в детскую и наклонилась над детской кроваткой. Она тихо опустила одну боковину. Кажется, жар кончился — болезненный румянец исчез. Она наклонилась и потрогала щечки.
И вдруг Луэлла стала кричать.
IV
Даже после похорон Луэлла не могла заставить себя поверить, что потеряла ребенка. Она вернулась в квартиру и кругами ходила по детской, зовя его по имени. Затем, пораженная горем, она села и уставилась на белую кроватку с красным цыпленком, нарисованным на боку.
— Что теперь будет со мной? — прошептала она. — Произойдет что-то ужасное, когда я осознаю окончательно и бесповоротно, что никогда больше не увижу Чака!
Она еще ничего не поняла. Как только наступят сумерки, няня, наверное, приведет его с прогулки. Она помнила какое-то чудовищное недоразумение, кто-то сказал ей, что Чак умер — но если это была правда, тогда почему же в его комнате всё как всегда, на столе лежат его зубная щетка и расчесочка, и зачем она тогда вообще здесь сидит?
— МиссисХэмпл!
Она подняла глаза. В дверях стоял усталый и потрёпанный доктор Мун.
— Уходите, — тупо произнесла Луэлла.
— Вы нужны вашему мужу.
— Мне всё равно.
Доктор Мун сделал шаг в комнату.
— Кажется, вы меня не понимаете, миссис Хэмпл. Он зовет вас. У вас теперь нет никого, кроме него.
— Я вас ненавижу, — резко сказала она.
— Как вам будет угодно. Я ничего не обещаю, вы же знаете. Я лишь делаю, что могу. Вам станет лучше, когда вы осознаете, что ваш ребенок ушел навсегда, и вы больше никогда его не увидите.
Луэлла вскочила.
— Мой ребенок не умер! — воскликнула она. — Вы лжете! Вы всегда лжете! — Её горящие глаза встретили его взгляд, и она увидела в нём что-то, одновременно и жестокое, и доброе, что внушило ей страх и сделало беспомощной и покорной. Отчаявшись, она устало опустила глаза.
— Ладно, — утомленно произнесла она. — Моего ребенка больше нет. Что мне теперь делать?
— Вашему мужу гораздо лучше. Всё, что ему теперь требуется, это покой и доброта. Но вы должны пойти к нему и рассказать, что случилось.
— А вы, наверное, считаете, что помогли ему, — едко заметила Луэлла.
— Возможно. Он почти здоров.
Почти здоров — значит, последнее звено цепи, приковывавшей её к дому, разбито. Эта часть её жизни окончилась — можно отрезать прямо здесь, вместе со всем этим горем и подавленностью, и лететь дальше свободно, как ветер.
— Я сейчас к нему зайду, — отстраненно сказала Луэлла. — Пожалуйста, оставьте меня.
Незваная тень доктора Муна растворилась во тьме холла.
— Я могу уйти, — прошептала Луэлла. — Жизнь снова дарит мне свободу взамен всего, что отняла у меня.
Но нельзя медлить ни минуты, а то Жизнь схватит её опять и снова заставит страдать. Она вызвала консьержа и приказала принести в квартиру чемодан из общей кладовой. Затем стала вытаскивать вещи из комода и шкафа, пытаясь по возможности отобрать примерно то, с чем началась её замужняя жизнь. Ей даже попалось два старых платья из приданного — уже вышедшие из моды и ставшие ей узковаты в талии — она всё равно бросила их в общую кучу. Новая жизнь. Чарльз снова был здоров; а её ребенок, которого она боготворила, который слегка её утомлял, был мертв.
Сложив чемодан, она автоматически направилась на кухню распорядиться по поводу ужина. Она сказала кухарке, что надо приготовить Чарльзу, и сказала, что сама будет ужинать не дома. Её внимание на мгновение привлекла маленькая кастрюлька, в которой готовили Чаку — но посмотрела она на неё совершенно равнодушно. Заглянула в ледник; он был вычищен и заполнен свежим льдом. Затем она пошла в комнату Чарльза. Он сидел в кровати, а сиделка читала ему вслух. Его волосы практически полностью поседели и отливали серебром, а темные глаза на исхудавшем юном лице казались огромными.
— Ребенок болен? — спросил он своим обычным голосом.
Она кивнула.
Он замялся, прикрыл на мгновение глаза. Затем задал вопрос:
— Ребенок умер?
— Да.
Он надолго замолчал. Сиделка подошла ближе и положила ладонь ему на лоб. Две большие, неуклюжие слезы показались у него на глазах.
— Я почувствовал, что ребенок умер.
Долгое молчание первой нарушила сиделка:
— Доктор разрешил отвезти мистера Чарльза сегодня на прогулку, но только днем. Ему нужна перемена обстановки.
— Хорошо.
— Я подумала… — сиделка не сразу решилась продолжить, — так вот, я подумала, что прогуляться вам бы обоим неплохо, миссис Хэмпл — может, выйдете вместо меня?
Луэлла тут же отрицательно покачала головой.
— О, нет, — ответила она, — сегодня мне не очень хорошо.
Сиделка как-то странно на неё посмотрела. Неожиданно почувствовав жалость к Чарльзу, Луэлла медленно наклонилась и поцеловала его в щеку. Затем, не говоря ни слова, она пошла в свою комнату, надела шляпу, пальто и с чемоданом в руках пошла к входной двери.
Она сразу же увидела тень в холле. Только бы миновать эту тень — и она свободна! Если бы только она могла обогнуть её справа или слева, или приказать ей убраться с дороги! Но тень упрямо не желала двигаться, и, издав слабый крик, Луэлла села на стул в холле.
— Я думала, что вы ушли, — взмолилась она — Я же просила вас уйти.
— Скоро уйду, — ответил доктор Мун, — но я не хочу, чтобы вы совершили древнюю, как мир, ошибку.
— Я не совершаю никакой ошибки — все ошибки я оставляю позади.
— Вы пытаетесь оставить позади саму себя, но это невозможно. Чем дальше вы от себя убегаете, тем ближе приближаетесь к самой себе.
— Но мне нужно бежать, — отчаянно возразила она. — Бежать из этого дома смерти и неудач!
— У вас ещё не было неудач. Они только начинаются.
Она встала.
— Дайте пройти.
— Нет.
Она опять сдалась, как и всегда, когда разговаривала с ним. Закрыла лицо руками и расплакалась.
— Возвращайтесь в комнату и скажите сиделке, что идёте на прогулку с мужем, — предложил он.
— Я не могу.
— Можете.
Луэлла вновь взглянула на него и поняла, что повинуется. Решив, что её воля теперь окончательно сломлена, она бросила чемодан и пошла обратно через холл.
V
Природу странного влияния, которое оказывал на неё доктор Мун, Луэлла понять не могла. Но шли дни, и она обнаруживала, что делает многие вещи, которые раньше вызывали у неё отвращение. Она оставалась дома с Чарльзом; когда он совсем поправился, она иногда выходила с ним поужинать, или в театр, но только если этого хотел он сам. Она стала ежедневно появляться на кухне и нехотя присматривать за хозяйством, поначалу из страха, что всё опять пойдёт прахом, а затем уже по привычке. И она чувствовала, что всё это было каким-то образом связано с доктором Муном — что-то такое, что он всё время рассказывал ей о жизни, или почти рассказывал, и в то же время скрывал, словно боялся, что она об этом узнает.
Когда жизнь снова вошла в обычную колею, она обнаружила, что Чарльз стал меньше нервничать. Его привычка тереть лицо исчезла, и, хотя ей казалось, что в мире поубавилось веселья и счастья, теперь иногда ей удавалось испытать настоящее умиротворение, о котором она раньше даже не подозревала.
И вот однажды вечером доктор Мун неожиданно сказал, что уезжает.
— Хотите сказать, навсегда? — спросила она, запаниковав.
— Навсегда.
Лишь мгновение она не была уверена, что сожалеет об этом.
— Я больше вам не нужен, — тихо произнес он. — Вы вряд ли это поймёте, но вы повзрослели.
Он подошел поближе и, сев на диван рядом с ней, взял её за руку. Луэлла сидела молча, напряженно прислушиваясь.
— Мы всегда договариваемся с детьми, что они сидят в зале и не мешают разыгрывать пьесу, — сказал он, — но если они так и остаются в зале после того, как выросли, кому-то приходится работать вдвойне — ещё и за них — чтобы они получили удовольствие от света и блеска нашего мира.
— Но я хочу света и блеска, — возразила она. — Это всё, что может предложить жизнь. Нет ничего плохого в том, чтобы хотеть, чтобы всё вокруг было живым и теплым.
— А всё и будет живым и теплым.
— Как?
— Когда тепло будет исходить от вас.
Луэлла изумленно взглянула на него.
— Сейчас ваша очередь встать в центре и начать давать другим то, что так долго давали вам. Теперь вы должны давать защиту тем, кто моложе, хранить мир в душе мужа, а также давать и ничего не просить взамен у тех, кто старше. Вы должны стать опорой людям, которые работают для вас. Вам придется скорее прятать в себе проблемы, нежели ими делиться, придётся запастись терпением выше среднего, и совершать поступки самостоятельно, а не в паре с кем-то. Весь свет и блеск мира в ваших руках.
Он неожиданно умолк.
— Встаньте, — сказал он, — подойдите к зеркалу и скажите мне, что вы там увидите.
Луэлла послушно встала и подошла к висевшему на стене сувениру — привезенному из Венеции в медовый месяц зеркалу.
— Здесь у меня появилась складка, — сказала она, подняв руку и указав на переносицу, — а еще в тени сбоку — наверное, это морщинки.
— Вы огорчены?
Она быстро обернулась.
— Нет, — сказала она.
— Вы поняли, что Чака больше нет? Что вы его больше никогда не увидите?
— Да. — Она медленно провела руками перед глазами. — Но всё это было так бесконечно давно…
— Бесконечно давно… — повторил он; затем: — Вы всё ещё боитесь меня?
— Уже не боюсь, — ответила она, и честно добавила, — раз уж вы уезжаете.
Он пошел к двери. Сегодня он выглядел особенно усталым — казалось, что он едва может двигаться.
— За ваш дом и семью теперь отвечаете вы, — раздался усталый шепот. — И если здесь будет свет и блеск, то это будет ваш свет и блеск; если здесь будет радость, то лишь потому, что так захотите вы. Удовольствия могут появляться в вашей жизни, но вы больше никогда не должны их специально искать. Теперь ваш черёд поддерживать огонь в очаге.
— Останьтесь еще ненадолго? — предложила Луэлла.
— Время вышло, — его голос стал таким тихим, что она едва различала слова. — Но запомните, чтобы ни случилось — я всегда смогу вам помочь, если только здесь можно помочь. Я ничего не обещаю.
Он открыл дверь. Теперь она должна была узнать то, что хотела узнать больше всего на свете, пока ещё не поздно.
— Что вы со мной сделали? — воскликнула она. — Почему я не печалюсь о Чаке — и вообще ни о чем не жалею? Скажите же мне, я ведь уже почти вижу, но не могу разглядеть… Пока вы не ушли — скажите мне, кто вы такой?
— Кто я такой?!
Его поношенный костюм замер в дверях. Его круглое, бледное лицо вдруг разделилось на два, на дюжину, на двадцать лиц — все разные, но в то же время похожие, печальные, счастливые, трагические, равнодушные, покорные — пока шесть десятков докторов Мунов не выстроились в ряд, как цепочка отражений, как месяцы жизни, уходящие в прошлое.
— Кто я такой? — повторил он. — Я — пять лет!
Дверь закрылась.
***
В шесть вечера Чарльз Хэмпл пришел домой, и как обычно, Луэлла встретила его в холле. Если не считать мертвенно-бледных волос, внешне за два года болезни он не изменился. Сама же Луэлла изменилась более заметно — её фигура стала плотнее, а глаза окружили морщинки, которые так и остались с того самого вечера в 1921 году, когда умер Чак. Но в свои двадцать восемь она была всё еще красива, и на её лице читалась сердечность повидавшего жизнь человека, как будто несчастье лишь едва коснулось его, а затем поспешило прочь.
— Сегодня к нам заедут Ида с мужем, — сказала она. — У меня есть билеты в театр, но если ты устал, можно не ходить.
— Давай сходим.
Она посмотрела на него.
— Ты ведь не хочешь!
— Я хочу!
— Ладно, посмотрим, как ты себя будешь чувствовать после ужина.
Он обнял её. Они вместе вошли в детскую, где их поджидало двое детей, чтобы пожелать им спокойной ночи.
Оригинальный текст: The Adjuster, by F. Scott Fitzgerald.