Ф. Скотт Фицджеральд
«Разумнее всего…»
В обед, с наступлением «главного американского часа», юный Джордж О’Келли неторопливо и с притворным тщанием приводил в порядок свой стол. Никто в конторе не должен был знать, что он спешит, поскольку успех зависит от атмосферы, и не стоит подчеркивать тот факт, что твои мысли отделяет от работы расстояние в семь сотен миль.
Но, едва выйдя из здания, он тут же стискивал зубы и пускался бежать, лишь изредка бросая взгляд на весёлый полдень: всего в каких-то двадцати фунтах над головами толпы на Таймс-сквер нависла ранняя весна. Все поглядывали вверх и глубоко вдыхали мартовский воздух, и солнце слепило людям глаза, и никто никого не замечал, наслаждаясь собственным отражением в весенних небесах.
Джордж О’Келли, чьи мысли витали в семи сотнях миль отсюда, считал, что городская улица – это кошмар. Он торопливо спускался в метро и ехал девяносто пять кварталов, уставившись ожесточенным взглядом на висевший в вагоне плакат, живописно доказывавший, что у него ровно один шанс из пяти сохранить свои зубы в целости на протяжении следующих десяти лет. На 137-й улице он заканчивал своё знакомство с искусством рекламы, выходил из метро и вновь начинал свой неутомимый и озабоченный бег; на этот раз пробежка заканчивалась дома. «Домом» ему служила одна комнатка в высоком и ужасном многоквартирном доме, у чёрта на рогах.
Оно лежало здесь, на письменном столе, и это письмо – начертанное священными чернилами, на благословенной бумаге! – заставляло сердце Джорджа О’Келли биться так, что его мог бы услышать каждый в городе, если бы прислушался. Он прочитал запятые, помарки и даже отпечаток большого пальца на полях – а затем, утратив надежду, упал на кровать.
Он попал в беду, в одну из тех жутких неприятностей, которые – обычное дело в жизни бедняков, ведь неприятности преследуют бедность, как стервятники. Но бедняк терпит неудачи, выкарабкивается из них, снова проваливается или даже двигается вперёд одному ему известными способами, а Джорджу О’Келли бедность была в новинку, так что он бы сильно изумился, если бы кто-то сказал ему, что с ним не случилось ничего особенного.
Почти два года тому назад он закончил с отличием Массачусетский технологический институт и устроился на работу инженером-строителем в одну фирму на юге штата Теннеси. Всю свою жизнь он грезил тоннелями, небоскрёбами, огромными приземистыми дамбами и высокими трёхпролётными мостами, напоминавшими ему взявшихся за руки танцовщиц, чьи головы были выше городских зданий, а юбки состояли из прядей канатов. Джордж О’Келли ощущал романтику в проектах поворота рек вспять и сравнивания горных хребтов – ведь тогда по всему миру расцветёт жизнь, даже на бывших бесплодными землях, там, где раньше негде было пустить корень. Он любил сталь, и в его грёзах рядом с ним всегда была сталь: жидкая сталь, сталь в чушках и болванках, стальные балки и бесформенные рудные залежи, ждущие его, будто художника – краски и холсты. Неисчерпаемая сталь, становящаяся простой и прекрасной в тигле его воображения…
Но сегодня он работал агентом в страховой конторе за сорок долларов в неделю, а его мечта стремительно ускользала от него. Невысокая черноволосая девушка, из-за которой у него и случились все эти неприятности – ужасные и невыносимые неприятности! – ждала, пока он увезёт её из маленького городка в штате Теннеси.
Через пятнадцать минут в дверь постучала женщина, у которой он нанимал комнату, и с раздражающей любезностью спросила: раз уж он дома, не желает ли он пообедать? Он отрицательно помотал головой, но вторжение пробудило его от грёз и, встав с кровати, он написал телеграмму.
«ПИСЬМО ОГОРЧИЛО ТЧК ТЫ БОИШЬСЯ ВСКЛ ДУМАТЬ РАЗРЫВЕ ПОМОЛВКИ ОТ УСТАЛОСТИ ГЛУПО ТЧК ВЫХОДИ МЕНЯ ПРЯМО СЕЙЧАС ТЧК ВСЕ БУДЕТ ХОРОШО»
С минуту его одолевали бурные чувства, затем он дописал – и едва узнал собственный почерк, так как руки его не слушались:
«ЛЮБОМ СЛУЧАЕ ПРИЕДУ ЗАВТРА ШЕСТЬ»
Закончив, он выбежал из квартиры и побежал на телеграф около станции метро. Все его сбережения составляли в сумме чуть меньше сотни долларов, но из письма было ясно, что она «нервничает», поэтому выбора у него не было. Он знал, что означает это «нервничает»: она чувствовала себя подавлено, а перспектива выйти замуж и начать жизнь в бедности и борьбе за существование была слишком тяжким испытанием для её любви.
Джордж О’Келли прибыл в контору страховой компании, как обычно, бегом – пробежки стали для него чем-то вроде образа жизни, лучше всего выражая то напряжение, в котором он жил последнее время. Он пошёл сразу в кабинет начальника.
– Мне нужно поговорить с вами, мистер Чемберс! – даже не отдышавшись, объявил он.
– Пожалуйста. – На него уставились два беспощадных и равнодушных глаза, похожие на наглухо заклеенные на зиму окна.
– Я хотел бы взять отпуск на четыре дня.
– Но вы же были в отпуске две недели назад! – с удивлением ответил мистер Чемберс.
– Да, это так, – смущённо признал молодой человек, – но мне необходимо уехать.
– Куда вы ездили в прошлый раз? Домой?
– Нет, я ездил… В одно место, в Теннеси.
– И куда же вы собрались на этот раз?
– На этот раз я собираюсь… В одно место, в Теннеси!
– Завидное постоянство, надо признать, – сухо ответил начальник. – Однако что-то я не припоминаю: разве мы нанимали вас в качестве разъездного коммивояжера?
– Вы правы! – с отчаянием в голосе произнёс Джордж. – Но мне абсолютно необходимо уехать!
– Хорошо, – согласился мистер Чемберс, – но обратно можете уже не возвращаться. Не нужно.
– И не вернусь! – к изумлению мистера Чемберса и самого Джорджа, его лицо порозовело от радости. Он вдруг почувствовал себя счастливым, он ликовал: впервые за последние полгода он был абсолютно свободен! На глаза наворачивались слёзы благодарности, и он с чувством пожал руку мистера Чемберса.
– Благодарю вас! – сказал он, под наплывом чувств. – Я вовсе не хочу возвращаться! Мне даже кажется, что я бы сошёл с ума, если бы вы сказали мне, что я должен вернуться и работать дальше. Видите ли, я просто не мог сам уволиться, и поэтому хочу сказать вам спасибо – за то, что вы меня уволили!
Он великодушно помахал рукой, громко крикнув: «Вы должны мне жалованье за три дня, но ничего – оставьте деньги себе!» и выбежал из конторы. Мистер Чемберс позвонил секретарше и поинтересовался, не замечалось ли в последнее время в поведении О’Келли каких-либо странностей? За свою карьеру он уволил множество людей, и все принимали эту новость по-разному, но ещё никто и никогда его не благодарил!
II
Её звали Зонкиль Кэри, и Джорджу О’Келли не доводилось видеть ничего свежее и бледнее её лица, когда она увидела его на платформе станции и, не в силах ждать, побежала навстречу. Её руки устремились к нему, губы раскрылись в ожидании поцелуя, но она тут же отстранила его от себя и чуть стыдливо оглянулась вокруг. Невдалеке стояло двое парней чуть помладше Джорджа.
– Это мистер Креддок и мистер Хольт! – весело представила их она. – Я вас знакомила, когда ты приезжал в прошлый раз.
Обеспокоенный таким резким перескоком от поцелуя к представлению, подозревая в этом некий тайный смысл, Джордж ещё больше разволновался, обнаружив, что ехать в дом Зонкиль им предстояло в автомобиле одного из этих парней. Ему показалось, что это ставит его в неловкое положение. По пути Зонкиль болтала со всеми – и с теми, кто ехал на заднем сиденье, и с теми, кто на переднем – а когда под покровом сумерек он попытался было незаметно её обнять, она не поддалась, а ловким движением вынудила его просто взять её за руку.
– Разве эта улица на пути к твоему дому? – прошептал он. – Что-то я её не узнаю.
– Это новый бульвар. Джерри только что купил машину, так что ему очень хочется похвастаться – а затем он привезёт нас домой.
Когда спустя двадцать минут их высадили у дома Зонкиль, Джордж почувствовал, что первая радость от встречи, то счастье, которое он безошибочно прочитал в её глазах там, на станции, куда-то улетучилось под влиянием этой поездки. То, чего он так долго ждал, как-то незаметно потерялось, и именно об этом он и размышлял, холодно прощаясь с обоими парнями. Но плохое настроение прошло, как только в тускло освещенной прихожей Зонкиль, как раньше, притянула его к себе и обняла, сказав ему дюжиной самых разных способов, лучшим из которых был тот, в котором не было места для слов, о том, как она по нему скучала. Её чувство вновь вселило в него уверенность, пообещав его беспокойному сердцу, что всё будет хорошо.
Они уселись рядышком на диване, поглощенные ощущением близости, забыв обо всём, кроме нежности и ласк. Когда наступило время ужина, появились отец и мать Зонкиль, которые тоже были рады Джорджу. Он им нравился; когда больше года назад он впервые появился в Теннеси, они поддержали его в его стремлении стать настоящим инженером. Им было жаль, когда он бросил эту работу и уехал в Нью-Йорк, чтобы найти какое-нибудь дело, на котором можно будет заработать побольше и побыстрее. Хотя они и оплакивали его отказ от инженерной карьеры, относились они к нему хорошо и были готовы принять его помолвку с их дочерью. За ужином они его расспрашивали о том, как идут его дела в Нью-Йорке.
– Всё отлично, – с воодушевлением отвечал он. – Меня повысили, жалованье прибавили.
Сказал он это не очень-то веселым тоном – но ведь у всех было такое отличное настроение…
– Видимо, тебя ценят, – сказала миссис Кэри. – Это несомненно – иначе тебя вряд ли отпустили бы сюда дважды за последние три недели.
– Я сказал им, что у них нет выбора, – торопливо объяснил Джордж. – Сказал, что если не отпустят, я уволюсь!
– Но тебе следует экономить деньги! – мягко упрекнула его миссис Кэри. – Не нужно тратить всё на эти дорогие поездки!
Ужин окончился; он и Зонкиль снова остались одни, и она снова была у него в объятиях.
– Как хорошо, что ты приехал, – вздохнула она. – Как бы мне хотелось, чтобы ты больше никогда никуда не уезжал, милый!
– Ты скучала по мне?
– Очень-очень!
– А другие… Другие мужчины часто приходят к вам в гости? Эти, например, ребята?
Вопрос прозвучал для неё неожиданно. Она взглянула на него своими бархатистыми черными глазами.
– Ну, конечно, они заходят… Всё время… Я… Я ведь тебе писала, что они ко мне заходят, милый!
Это была правда: когда он впервые приехал в этот город, вокруг неё уже крутилась целая дюжина парней, отвечавших на её живописную хрупкость юношеским обожанием, и лишь немногие замечали, что её прекрасные глаза смотрели на мир трезво и внимательно.
– Ты ведь не ждал, что я не стану никуда выходить? – спросила Зонкиль, откинувшись на подушки дивана так, что теперь, казалось, она смотрела на него с расстояния в несколько миль. – Что я сложу руки и стану сидеть смирно, отныне и вовеки?
– Что ты хочешь этим сказать? – выпалил он, теряя голову. – Ты что же, думаешь, я никогда не заработаю достаточно денег, чтобы на тебе жениться?
– Джордж, пожалуйста, не нужно делать скоропалительных выводов!
– Я не делал никаких выводов! Это твои слова!
Джордж вдруг решил, что ступил на скользкую почву. Ничто не должно было испортить этот вечер. Он попытался вновь её обнять, но она неожиданно не поддалась, сказав:
– Что-то жарко. Пойду, включу вентилятор.
Когда вентилятор был включен, они снова сели, но он слишком расчувствовался и погрузился в тот особый мир, в который сегодня вовсе не собирался.
– Когда ты выйдешь за меня?
– А ты готов на мне жениться?
Он тут же потерял самообладание и вскочил с дивана.
– Да выключи ты этот чёртов вентилятор! – воскликнул он. – Он меня с ума сведёт! Будто часы, которые тикают и отмеряют время, которое я могу с тобой провести! Я приехал сюда, чтобы найти своё счастье и забыть и о Нью-Йорке, и о времени…
Также внезапно, как вскочил, он опять сел на диван. Зонкиль выключила вентилятор; положив его голову к себе на колени, она стала гладить его по волосам.
– Давай посидим вот так, – нежно сказала она, – будем просто сидеть, а я буду тебя баюкать. Ты устал, нервничаешь; твоя милая о тебе позаботится!
– Но я не хочу просто сидеть, – взмолился он, неожиданно вскинув голову. – Я совсем не хочу просто сидеть! Поцелуй меня! Только это меня успокоит. И я вовсе не нервничаю – это ты нервничаешь! Я ни капельки не нервничаю!
Чтобы доказать, что он не нервничает, он встал с дивана и плюхнулся в стоявшее в другом углу комнаты кресло-качалку.
– В тот самый миг, когда я готов на тебе жениться, ты вдруг начинаешь писать мне тревожные письма, отказываешься от обещаний, и мне приходится мчаться сюда…
– Не нужно было приезжать, если тебе не хотелось!
– Но мне хотелось! – продолжал гнуть своё Джордж.
Ему казалось, что он разговаривает холоднокровно и последовательно, а она старательно сваливает на него вину. Слово за слово, и их уносило друг от друга всё дальше, и он был уже неспособен остановиться или сделать так, чтобы в его голосе не слышались беспокойство и боль.
Не прошло и минуты, как Зонкиль горестно расплакалась, и он опять сел на диван и обнял её. Теперь уже он её утешал: притянув к себе, он бормотал ей знакомые испокон века слова утешения, пока она почти совсем не успокоилась, лишь изредка конвульсивно подрагивая в его объятиях. Они сидели так больше часа, пока с улицы не перестали доноситься глухие вечерние ритмы соседских пианино. Джордж не двигался, не думал и не надеялся, убаюканный до оцепенения предчувствием надвигающейся катастрофы. Часы продолжали тикать: пробило одиннадцать, затем полночь; сверху, из-за балюстрады второго этажа, донесся негромкий голос миссис Кэри. Впереди Джорджа ждали лишь завтрашний день и отчаяние.
III
На следующий день, в самую жару, настал переломный момент. Они оба угадали правду друг о друге, однако из них двоих лишь она была более-менее готова принять сложившуюся ситуацию.
– Какой смысл всё это продолжать? – печально спросила она. – Ты ведь ненавидишь страховой бизнес, ты и сам это знаешь, и поэтому ничего хорошего у тебя не выйдет.
– Дело вовсе не в этом, – упрямо возразил он. – Я просто не могу двигаться дальше в одиночку. Если ты выйдешь за меня, уедешь со мной и будешь в меня верить, то у меня получится всё, что угодно – но пока я буду беспокоиться о том, как ты тут без меня, у меня ничего не выйдет!
Она долго молчала, прежде чем ответить; она ни о чём не думала, так как уже предвидела, чем всё это кончится, и просто выжидала, потому что, что бы она ни сказала, вышло бы уж слишком жестоко по сравнению с последними словами. Наконец она заговорила:
– Джордж! Я люблю тебя всем сердцем и даже не представляю, что когда-нибудь смогу полюбить другого. Если бы пару месяцев назад ты был бы готов на мне жениться, я бы вышла за тебя. Ну а теперь я не могу, потому что это будет неблагоразумно.
Он бросился на неё нападать: наверное, у тебя кто-то есть? Ты что-то от меня скрываешь!
– Нет, у меня больше никого нет.
И это была правда. Однако напряжение от их отношений она снимала в компании молодых парней вроде Джерри Хольта, обладавшего единственным достоинством: он для неё ровно ничего не значил.
Джордж никак не мог принять эту ситуацию достойно. Он сжал Зонкиль в объятиях и попытался поцелуями буквально вырвать у неё согласие выйти за него немедленно. Когда ничего не вышло, он ударился в длинный жалобный монолог о своей горькой судьбе, который прекратился лишь тогда, когда он заметил в её глазах презрение. Он пригрозил уехать, хотя уезжать не собирался, и отказался уйти после того, как она сказала ему, что это для него, наверное, будет лучше всего.
Какое-то время она чувствовала сожаление, затем осталась одна лишь любезность.
– Лучше уйди! – наконец, крикнула она – да так громко, что вниз спустилась встревоженная миссис Кэри.
– Всё в порядке?
– Я уезжаю, миссис Кэри, – отрывисто сказал Джордж. Зонкиль при этом вышла из комнаты.
– Не надо печалиться, Джордж, – миссис Кэри подмигнула ему в порыве беспомощного сочувствия; ей было жаль его, но в то же время она была рада, что эта маленькая трагедия подходит к концу. – Я бы на твоем месте съездила на недельку-другую домой, к маме. Пожалуй, это будет разумнее всего.
– Прошу вас, не надо! – воскликнул он. – Прошу вас! Не нужно мне сейчас ничего говорить!
Зонкиль снова вошла в комнату: печаль и нервозность были теперь надежно скрыты пудрой, помадой и шляпкой.
– Я вызвала такси, – бесстрастным голосом сообщила она. – Можно покататься по городу, пока не приедет твой поезд.
Она вышла на крыльцо. Джордж надел пиджак, шляпу и минуту постоял в прихожей, совершенно обессилев: последний раз он ел ещё в Нью-Йорке. К нему подошла миссис Кэри, притянула его к себе и поцеловала в щеку, и он почувствовал себя смешным и слабым от сознания того, что финальная сцена смотрелась смешно и слабо. Эх, уехать бы ему вчера вечером – уйти от неё в последний раз с подобающей гордостью…
Приехало такси, и бывшие влюблённые почти час катались по самым малолюдным улицам. Он держал её за руку, на солнышке ему стало легче, но теперь уже ничего нельзя было сделать или сказать – он слишком поздно это понял.
– Я вернусь, – сказал он ей.
– Я знаю, – ответила она нарочито весёлым, бодрым и уверенным тоном. – И ещё мы будем друг другу писать, хотя бы иногда.
– Нет, – сказал он. – Никаких писем. Я не выдержу. Но однажды я вернусь.
– Я никогда не забуду тебя, Джордж!
Они приехали на станцию, и она проводила его до кассы, где он взял билет.
– Вот это встреча! Джордж О’Келли и Зонкиль Кэри!
Рядом с ними остановился мужчина с девушкой; Джордж дружил с ними в ту пору, когда работал в городе. Зонкиль поприветствовала их с явным облегчением. Пять минут, показавшиеся вечностью, они стояли и болтали; затем на станцию с рёвом въехал поезд, и с плохо скрытым страданием на лице Джордж раскрыл Зонкиль свои объятия. Она неуверенно шагнула к нему, но затем остановилась и быстро пожала его руку, словно прощаясь со случайным знакомым.
– До свидания, Джордж! – сказала она. – Зелаю тебе счастливого пути!
– До свидания, Джордж! Возвращайся, до новых встреч!
Ничего не слыша и почти ничего не видя от боли, он схватил свой чемодан и, сам не зная как, сел в поезд.
Остались позади шумные перекрёстки, всё с большей скоростью пролетали обширные пустыри пригородов, стремясь к закатному солнцу. Может быть, и она увидит этот закат, остановится на мгновение, повернётся и вспомнит – ведь когда она проснётся на следующее утро, он уже станет для неё прошлым. Сегодняшний закат навеки скроет солнце, деревья, цветы и радость его юности…
IV
Год спустя дождливым сентябрьским вечером с поезда в одном городке штата Теннеси сошёл молодой человек, покрытый кирпично-красным загаром. Он встревоженно огляделся, но успокоился, убедившись, что никто на станции его не встречает. Доехал на такси до лучшего отеля в городе, где с неким удовлетворением зарегистрировался под именем Джорджа О’Келли из города Куско, Перу.
Поднявшись в номер, он посидел несколько минут у окна, глядя на хорошо знакомую улицу внизу. Затем чуть дрожащей рукой снял трубку телефона и назвал телефонистке номер.
– Мисс Зонкиль дома?
– Это я.
– Ох… – Он справился с собой – лёгкая дрожь в голосе исчезла, и он продолжил с дружелюбной вежливостью:
– Это Джордж О’Келли. Ты получила моё письмо?
– Да. Зайдёшь сегодня в гости?
Её холодный и бесстрастный тон смутил его, но вовсе не так, как он ожидал. Это был незнакомый голос, без тени волнения, приветливый и вежливый – но не более. Ему захотелось положить трубку и затаить дыхание.
– Мы с тобой не виделись… Очень долго. – У него получилось сказать это грубовато-небрежно. – Больше года.
Он знал с точностью до дня, сколько.
– Я буду страшно рада увидеться с тобой.
– Буду в течение часа.
Он повесил трубку. Долгие месяцы каждую свободную минуту он предвкушал этот миг, и вот этот миг настал. Ему приходило в голову, что она могла выйти замуж, могла быть помолвлена, могла влюбиться – но он никогда не думал, что она примет его возвращение столь невозмутимо.
Вряд ли когда-нибудь ещё ему доведется пережить нечто подобное этим десяти только что прошедшим месяцам, подумал он. По общему признанию, он проявил себя просто потрясающе для молодого инженера – перед ним открылись две необычайные перспективы: одна в Перу, откуда он только что вернулся, и вторая, связанная с первой, в Нью-Йорке, куда он направлялся. За это краткое время он смог расстаться с бедностью и достичь того положения, когда перед ним уже лежали безграничные возможности.
Он посмотрелся в зеркало на туалетном столике. Загар был почти чёрным, но это выглядело романтично, и всю последнюю неделю, когда у него появилось время подумать, этот облик доставлял ему заметное удовольствие. Он выглядел очень мужественно и был чуть ли не очарован собой. Часть брови у него теперь отсутствовала, на колене он всё ещё носил эластичную повязку, и благодаря своей молодости он не мог не замечать, что многие женщины на пароходе заглядывались на него с необычным, весьма пристальным, интересом.
Его костюм был, конечно же, ужасен. Пошил его за пару дней один грек из Лимы. И опять-таки благодаря своей молодости он не мог заранее не извиниться за недостатки портновского искусства в письме, в остальном достаточно лаконичном. Кроме этой детали, письмо содержало лишь просьбу не встречать его на станции.
Джордж О’Келли из города Куско, Перу, выждал в отеле полтора часа; если быть точным, он прождал ровно до того момента, когда солнце оказалось на середине своего небесного пути. Затем, свежевыбритый и присыпанный тальком, дабы хоть немного приблизиться к общепринятому облику белого человека – тщеславие всё-таки победило склонность к романтике – он поймал такси и пустился в путь к хорошо знакомому дому.
Он тяжело дышал; это было заметно, но он сказал себе, что это лишь от волнения – и никаких эмоций! Он приехал; она не замужем – и довольно. Он ещё не знал, о чём он станет с ней говорить. Но ни за что на свете он не отказался бы от этого мгновения своей жизни. Ведь, в сущности, что за триумф без женщины? И даже если ему не удастся сложить свои трофеи к её ногам, по крайней мере, он сможет продемонстрировать их ей, пусть и на краткий миг.
Перед ним неожиданно вырос дом, и первой мыслью было – дом стал каким-то странно-нереальным на вид. В нем самом не изменилось ничего, но изменилось всё вокруг. Дом теперь казался ему маленьким и ветхим – не то, что раньше; волшебное облако уже не окутывало крышу, не струилось волшебство и из окон верхнего этажа. Он позвонил в дверь, появилась незнакомая цветная горничная. Мисс Зонкиль сейчас спустится вниз. Он нервно облизал губы и вошёл в гостиную; чувство нереальности усилилось. Перед собой он видел просто комнату, а вовсе не зал зачарованного замка, в котором провёл те мучительные часы. Он сел в кресло, изумившись, что это было самое обычное кресло – так его воображение исказило и разукрасило все эти простые знакомые вещи.
Затем открылась дверь, в комнату вошла Зонкиль, и ему вдруг показалось, что все вещи в комнате заслонила от него какая-то пелена. Он совсем забыл, как она прекрасна; он побледнел, неожиданно куда-то подевался голос, и он смог издать лишь слабый вздох.
Она была в светло-зелёном платье; её черные прямые волосы, словно корона, удерживала золотая лента. Он встретил её знакомый бархатистый взгляд, когда она входила в дверь, а по его телу пробежала судорога испуга при воспоминании о том, какую боль могла причинить её красота.
Он сказал: «Привет!», они оба сделали несколько шагов навстречу друг другу и пожали руки. Затем уселись в стоявшие в разных углах комнаты кресла и посмотрели друг на друга.
– Вот ты и вернулся, – произнесла она, а он также банально ответил:
– Мне вдруг захотелось заглянуть к тебе, повидаться – ведь я достиг своей цели!
Он пытался избавиться от дрожи в голосе, избегая смотреть ей в глаза. Говорить надлежало ему, но – если только прямо сейчас не начинать хвастаться – говорить, кажется, было нечего. В их прежних отношениях не было ничего поверхностного: люди в таком положении не могут разговаривать о погоде.
– Это просто смешно! – выпалил он в припадке нежданного смущения. – Я совершенно не представляю, что мне следует говорить. Ничего, что я к тебе пришёл?
– Ничего. – Ответ прозвучал одновременно и сдержанно, и безлично-печально. Это его расстроило.
– Ты помолвлена? – спросил он.
– Нет.
– В кого-нибудь влюблена?
Она покачала головой.
– Н-да. – Он откинулся в кресле. Кажется, ещё одна тема для разговора закончилась – беседа шла совсем не так, как он себе представлял.
– Зонкиль! – начал он, на этот раз с нежностью, – после всего, что между нами было, мне захотелось вернуться и увидеться с тобой. Что бы меня ни ждало в будущем, я никогда не полюблю другую так, как любил тебя.
Эти слова он заготовил заранее. На пароходе казалось, что это самый правильный тон: намекнуть на нежность, которую он всегда будет чувствовать по отношению к ней, но о своём нынешнем отношении говорить уклончиво. Однако, когда в воздухе вокруг него с каждой минутой сгущалось прошлое, которое было здесь повсюду, такой подход стал казаться театральным и чёрствым.
Она ничего не ответила, даже не пошевелилась; лишь смотрела на него с выражением, которое могло означать и всё, и ничего.
– Ты ведь больше меня не любишь, правда? – спросил он ровным тоном.
– Нет.
Когда минуту спустя вошла миссис Кэри и стала расспрашивать о его успехах – в местной газете о нём была статья на полстраницы – он ощутил целую гамму чувств. Теперь он точно знал, что всё ещё желает эту девушку, и ещё он знал, что прошлое иногда возвращается – вот и всё. В остальном, нужно быть сильным и внимательным – и тогда он заметит…
– А теперь, – говорила миссис Кэри, – я прошу вас обоих сходить навестить мою соседку, которая обожает хризантемы. Она просила передать, что очень хотела бы познакомиться с тобой, поскольку читала о тебе в газете.
И они пошли к любительнице хризантем. Выйдя на улицу, он, волнуясь, заметил, что её мелкие шаги по-прежнему всегда попадают между его широкими шагами. Дама оказалась очень милой, и хризантемы были огромными и необычайно красивыми. В саду у дамы их было полно: белые, розовые, жёлтые; попавший в этот сад ощущал, что неожиданно вернулся разгар лета. Сад был разделён надвое воротами; когда они пошли смотреть вторую половину, дама прошла в ворота первой.
А затем произошла странная вещь. Джордж шагнул в сторону, чтобы пропустить Зонкиль, но вместо того, чтобы пройти, она застыла и целую минуту молча смотрела на него. Это был не то чтобы взгляд – на лице не было и тени улыбки; скорее, это была минута молчания. Они посмотрели друг другу в глаза, и оба резко, чуть быстрее обычного, вздохнули, а затем прошли в другую половину сада. Вот и всё.
День подходил к концу. Они поблагодарили даму и пошли домой: медленно, задумчиво, бок о бок. За ужином также царило молчание. Джордж рассказал мистеру Кэри какой-то случай, произошедший в Южной Америке, и при этом смог дать всем понять, что в будущем его жизнь будет спокойным плаванием.
Затем ужин окончился, и они остались одни в той самой комнате, стены которой были свидетелями начала и конца их романа. Ему казалось, что это было очень давно и невыразимо печально. На этом диване он испытал такие муки и горе, которые он больше никогда уже не испытает. Никогда больше не будет он столь слабым, усталым, несчастным и бедным! И всё же он знал, что тот юноша, которым он был пятнадцать месяцев назад, кое-чем обладал: у него были надежда и пыл, ныне исчезнувшие навсегда. Разумно… Они поступили разумно. Он обменял свою юность на силу и слепил свой успех из отчаяния. Однако вместе с юностью жизнь унесла и свежесть его первой любви.
– Ты ведь не выйдешь за меня, да? – тихо спросил он.
Зонкиль печально покачала головой.
– Я никогда не выйду замуж, – ответила она.
Он кивнул.
– Утром я еду дальше, в Вашингтон, – сказал он.
– Как…
– Мне надо ехать. В Нью-Йорке я должен быть первого числа, а по пути хочу заехать в Вашингтон.
– Бизнес?
– Нет, – сказал он, как бы нехотя. – Я должен увидеться с одним человеком; он был очень добр ко мне, когда я был… в безнадежном положении…
Это он сочинил. Ему не с кем было встречаться в Вашингтоне, но он пристально наблюдал за Зонкиль и был уверен, что при этих словах она моргнула, прикрыла глаза, а затем вновь широко их распахнула.
– Но прежде, чем я уеду, мне бы хотелось рассказать тебе о том, что со мной произошло с тех пор, как мы с тобой виделись в последний раз; кто знает, вдруг мы с тобой больше никогда не увидимся? Может быть, ты сядешь ко мне на колени, как раньше? Я бы не стал тебя просить, если бы мы были не одни – хотя, возможно, это уже неважно.
Она кивнула и спустя мгновение уже сидела у него на коленях, совсем как тогда, той ушедшей весной. Он испытал эмоциональный толчок, ощутив её голову у себя на плече, почувствовав знакомую тяжесть её тела. Его руки норовили крепко её сжать, поэтому он откинулся назад и стал задумчиво рассказывать.
Он рассказал ей о двух безнадёжных неделях в Нью-Йорке, завершившихся, когда он устроился на интересную, хотя и не очень доходную, работу на стройке в Джерси-Сити. Командировка в Перу поначалу вовсе не выглядела делом, сулящим какие-либо необычайные возможности. В экспедицию он должен был ехать третьим младшим инженером, однако из всех американцев до Куско добралось лишь десять человек, из которых восемь были обычными рабочими и маркшейдерами. Через десять дней от желтой лихорадки скончался начальник экспедиции. Ему выпал шанс – это был шанс для любого, лишь бы был не совсем дурак, такой чудесный шанс…
– Шанс для любого, лишь бы был не совсем дурак? – невинно перебила она.
– И даже для дурака! – продолжил он. – Прекрасный шанс. И тогда я телеграфировал в Нью-Йорк…
– И они, – снова перебила она, – телеграфировали, что ты должен этим шансом воспользоваться?
– Обязан! – воскликнул он, всё ещё откинувшись назад. – И немедленно; нельзя было терять время…
– Ни минутки?
– Ни минутки!
– И даже ни минутки для… – она умолкла.
– Для чего?
– Кого!
Он резко наклонил голову вперёд, и она тут же прижалась к нему теснее, а её губы приоткрылись, словно цветок.
– Да, – шепнул он прямо в её губы. – Всё время этого мира…
Всё время этого мира: вся жизнь, и его, и её. Целуя её, он в то же мгновение осознал, что даже если перебрать по секундам вечность, никогда ему не отыскать те навсегда ушедшие апрельские часы. Он может прижать её к себе так сильно, что заболят бицепсы: она была для него желанной и ценной, он за неё боролся, и он её получил – но больше никогда не раздастся неуловимый шепот из тьмы, не принесёт его ночной ветерок…
Что ж, придется смириться, подумал он. Апрель прошёл, увы; да, кончился апрель… Разная бывает на свете любовь, и она никогда не повторяется.
Оригинальный текст: The Sensible Thing, by F. Scott Fitzgerald.