Ф. Скотт Фицджеральд
Аркадия Джона Джексона
Первое письмо, в сердцах скомканное в бумажный шарик, лежало у локтя — и содержание второго письма теперь не имело совершенно никакого значения. Вскрыв конверт, он довольно долго просто смотрел на натюрморт с дичью, висевший сбоку от буфета, словно и не смотрел на него каждое утро за завтраком вот уже двенадцать лет… Наконец, опустил взгляд и начал читать:
Уважаемый мистер Джексон! Напоминаем о Вашем согласии произнести речь на нашей ежегодной встрече в четверг. Выбор темы, разумеется, остается на Ваше усмотрение, но мне хотелось бы обратить Ваше внимание на один предмет, а именно: «Что я получил от жизни?», который обязательно вызовет большой интерес. Ваши мысли по этому поводу, безусловно, вдохновят всех присутствующих.
В любом случае, мы будем счастливы видеть Вас у себя и будем признательны за честь, которую Вы окажете нам своим прибытием.
Искренне Ваш, Энтони Рорбек, «Городская благотворительная лига», секретарь.
— Что я получил от жизни? — вслух повторил Джон Джексон, подняв голову.
Завтракать ему больше не хотелось. Он взял оба письма и пошел на широкое крыльцо — выкурить сигару и просто полежать полчаса перед тем, как ехать в город. Он делал так каждое утро вот уже десять лет — с тех самых пор, как в один ветреный вечер от него сбежала жена, оставив ему все заботы о часах его досуга. В теплую погоду, в свежие утренние часы, ему нравилось лежать на этом крыльце и наблюдать сквозь амбразуру в стене зеленого плюща за автомобилями, проезжавшими по самой широкой, тенистой и приятной улице города.
— Что я получил от жизни? — произнес он снова, усевшись на скрипучий плетеный стул; а затем, после долгого молчания, прошептал: — Ничего!
Слово его испугало. За свои сорок пять лет он еще никогда не говорил ничего подобного. Даже самые серьезные трагедии не ожесточили его, он просто стал слегка грустным. Но здесь и сейчас, под теплым ласковым дождиком, капавшим с крыши на лужайку, он, наконец, понял, что жизнь начисто лишила его и счастья, и даже иллюзий.
Это он осознал благодаря скомканному бумажному шарику, убившему в нем все надежды на его единственного сына. В письме говорилось о том, о чем ему и раньше было известно по сотням намеков и указаний: что сын был слабым и дурным человеком, и язык, которым все это выражалось, ничуть не терял своей выразительности из-за вежливых форм. Письмо было от декана университета в Нью-Хейвене, от джентльмена, каждое слово которого следовало понимать прямо, как оно и было написано:
Уважаемый мистер Джексон! С чувством глубокого сожаления вынужден написать, что мне придется потребовать от Вашего сына, Эллери Хеймила Джексона, покинуть университет. В прошлом году — боюсь, скорее из чувства уважения по отношению к Вам лично — в ответ на Вашу просьбу я согласился дать ему еще один шанс. Теперь я вижу, что это было ошибкой, и я сочту себя не выполняющим свои обязанности, если не скажу Вам, что таким юношам, как он, в нашем университете места нет. Его поведение на студенческом балу было таково, что несколько студентов старших курсов даже были вынуждены самостоятельно предпринять по отношению к нему самые серьезные меры воздействия.
К сожалению, я не вижу ничего, что пошло бы ему на благо при каком-либо ином изложении дела. Я попросил его покинуть Нью-Хейвен не позднее послезавтрашнего дня.
Искренне ваш, Остин Шеммерхорн, декан университета.
Джону Джексону было совершенно не важно, что именно совершил его сын. Он не сомневался в том, что все, сказанное деканом, было правдой. Ведь даже в этом городе уже имелись дома, где сына больше не принимали — его сына, сына Джона Джексона! Некоторое время Эллери многое прощалось из-за отца, а дома ему прощалось вообще все — потому что Джон Джексон был одним из тех редких людей, кто умел прощать даже близких родственников. Но больше никакого прощения! Что-то случилось с отцовским сердцем, пока он сидел на крыльце под ласковым апрельским дождем.
— Что получил я от жизни? — с тихим, бессильным отчаянием Джон Джексон покачал головой из стороны в сторону. — Ничего!
Он взял второе письмо, от городских благотворителей, и прочитал его снова; затем стал трястись от беспомощного, ошеломляющего смеха, пока не успокоился, дрожа, на стуле. В среду, в тот самый час, когда его провинившийся мальчик прибудет в этот оставленный матерью дом, Джон Джексон будет стоять на трибуне в центре города и произносить сотни звучных, вдохновляющих и бодрых банальностей. «Уважаемые члены ассоциации, — их глаза, исполненные энергии, оптимизма и глубокой веры, будут глядеть на него, словно полые мячи, — меня попросили сказать вам сегодня несколько слов о том, что я получил от жизни…»
Послушать его придет много людей, поскольку умный молодой секретарь выбрал интересующую каждого личную тему: что выудил для себя из бурного водоворота жизни Джон Джексон, успешный, талантливый и популярный человек? Все станут его слушать с задумчивым вниманием, надеясь услышать какую-нибудь тайную формулу, которая сделает и их такими же популярными, успешными и счастливыми. Все верили в правила; все молодые люди в городе верили в жесткие и непреложные правила, многие вырезали купоны и просили прислать им брошюрки, сулившие богатство и удачу, которых они так жаждали.
«Уважаемые члены ассоциации, позвольте начать с того, что жизни заключает в себе так много, что можно сказать: если мы не в состоянии ничего в ней найти, то это лишь наша вина, а жизнь здесь ни при чем!»
Звон избитых, тусклых слов смешался со стуком капель дождя, который все шел и шел, вечно и бесконечно; но Джон Джексон теперь знал, что не будет произносить эту речь, и вообще больше никогда не будет никаких речей. Его последний сон тянулся долго, но теперь он, наконец, очнулся.
— Не стану я приукрашивать мир, который оказался так ко мне жесток, — шепнул он дождю. — Лучше покину этот дом, этот город и снова найду где-нибудь то самое счастье, которое у меня было, когда я был молодым!
Кивнув, он порвал оба письма на мелкие клочки и бросил их на стоявший рядом стол. Еще полчаса он сидел, слегка покачиваясь и медленно потягивая сигару, пуская голубоватый дымок под капли дождя.
II
В конторе к нему подошел его старший делопроизводитель, мистер Фоулер, со своей неизменной утренней улыбкой.
— Отлично выглядите, мистер Джексон! Хорошая сегодня погода. Жаль только, что дождик.
— Это точно, — весело согласился Джон Джексон. — Но через час уже кончится. Есть посетители?
— Одна дама, миссис Рэльстон.
И мистер Фоулер с шутливой скорбью воздел к небесам седые брови.
— Скажите, что я не смогу ее принять, — произнес Джон Джексон, удивив делопроизводителя. — И приготовьте мне быстренько справку о суммах, которые я выплатил в её фонд за последние двадцать лет.
— Хм… Будет сделано!
Мистер Фоулер всегда настойчиво советовал Джону Джексону разобраться со всей своей беспорядочной благотворительностью; но сейчас, по прошествии двух десятилетий, такая просьба его, скорее, встревожила.
Когда принесли перечень — на подготовку понадобился целый час раскопок в старых гроссбухах и пачках банковских квитанций — Джон Джексон в полном молчании надолго засел за его изучение.
— У этой дамы денег больше, чем у вас, — проворчал Фоулер, стоя у него за спиной. — Она каждый раз приходит сюда в новой шляпке. Могу поспорить, что сама она никогда никому не подарила и цента — только ходит и выпрашивает деньги!
Джон Джексон ничего не ответил. Он вспомнил о том, что миссис Рэльстон была одной из первых, кто распорядился не принимать у себя в доме Эллери Джексона. Она, конечно, поступила совершенно правильно; но ведь когда Эллери было шестнадцать, он, возможно, еще мог познакомиться с какой-нибудь приличной девушкой…
— В приемной Томас Дж. Макдауэл. Примете его? Я ему сказал, что вы, кажется, уже уехали, потому что, честно говоря, мне теперь кажется, что сегодня вы уже слегка устали, мистер Джексон…
— Я его приму, — перебил Джон Джексон.
С необычным выражением лица он взглянул на удаляющуюся фигуру Фоулера. Все это излучаемое Фоулером радушие… Он задумался: а что было у этого человека на сердце? Несколько раз — Фоулер об этом не знал — Джексон видел, как тот пародирует его на потеху остальным служащим; пародии были с оттенком злости, и Джону Джексону тогда было забавно, но теперь он смотрел на все иначе.
— Без сомнений, он считает меня дураком, — задумчиво пробормотал Джон Джексон. — Ведь я до сих пор его держу, хотя пользы от него уже давно нет. Думаю, всем людям свойственно презирать тех, кого им удается надуть.
Томас Дж. Макдауэл — огромный, как амбарная дверь, человек с огромными белыми ладонями — шумно ввалился в кабинет. Если бы Джону Джексону вздумалось написать список своих врагов, начать следовало бы именно с Тома Макдауэлла. Вот уже двадцать лет они противостояли друг другу по всем поднимавшимся в муниципалитете вопросам, а однажды, в 1908 году, даже оказались лицом к лицу на трибуне, и тогда чуть не дошло до драки — из-за того, что Джексон в печати обмолвился о том, о чем всем и так было известно: что в этом городе в плане политики хуже Макдауэлла не было никого. Сейчас это все уже забылось, а оставшееся в памяти выражалось в специфически молниеносном блеске их взглядов при каждой встрече.
— Приветствую, мистер Джексон! — произнес Макдауэлл с открытой, тщательно выверенной сердечностью. — Нам требуется ваша помощь и ваши деньги!
— Да неужели?
— Завтра с утра, в газете «Орел», будет напечатан план строительства нового вокзала. Единственное, что нам мешает начать — у нас нет места. И нам нужна ваша земля!
— Моя земля?
— Железная дорога желает строиться на двадцати акрах на берегу реки, а там стоит ваш склад. И если вы продадите им участок недорого, то у нас будет вокзал. А если нет —выйдет пшик!
Джексон кивнул.
— Понятно.
— И какая цена? — мягко спросил Макдауэлл.
— Цены не будет.
Посетитель разинул от изумления рот.
— И это я слышу от вас? — спросил он.
Джон Джексон встал.
— Я решил больше не выступать в роли местного козла отпущения, — твердо сказал он. — Вы ведь уже отбросили единственный справедливый и хороший план, поскольку он мешал вашим собственным планам. А теперь вот возникло затруднение — и вы решили разрешить его за мой счет! Это я, получается, должен снести свой склад и отдать один из лучших участков в городе ни за грош, потому что в прошлом году вы совершили «ошибочку»?!
— Но прошлый год уже прошел, — возразил Макдауэлл. — То, что случилось тогда, никак не изменит сегодняшнюю ситуацию. Городу нужен вокзал, так что… — в его голосе послышалась ирония — … я, естественно, пришел к самому выдающемуся из сынов города, рассчитывая на его широко известное общественное сознание!
— Прошу вас, уйдите, Макдауэлл! — вдруг произнес Джон Джексон. — Я очень устал.
Макдауэлл внимательно и строго на него посмотрел.
— Да что на вас сегодня нашло?
Джексон закрыл глаза.
— Я не хочу спорить, — произнес он через некоторое время.
Макдауэлл хлопнул по своей жирной ляжке и встал.
— Ваш ответ мне показался странным, — заметил он. — Подумайте хорошенько.
— Всего доброго!
Заметив, к своему изумлению, что Джон Джексон говорил без всякой задней мысли, Макдауэлл переместил свое чудовищное тело к двери.
— Ну-ну, — произнес он, развернулся и погрозил пальцем, словно Джексон был нехорошим мальчишкой. — И кто бы мог подумать, что я услышу такое от вас?
Когда он ушел, Джексон опять вызвал к себе звонком делопроизводителя.
— Я уезжаю, — самым обыденным тоном сказал он. — Меня какое-то время не будет, с неделю, или чуть дольше. Пожалуйста, отмените все назначенные встречи, рассчитайте слуг в моем доме и закройте его.
Мистер Фоулер едва поверил своим ушам.
— Закрыть ваш дом?
Джексон кивнул.
— Но почему? Что такое? — с изумлением спросил Фоулер.
Джексон взглянул из высокого окна на серый городок, сильно вымокший от косого дождя — это был его город, думал он иногда, в те редкие моменты, когда жизнь давала ему возможность почувствовать себя счастливым. Вон то яркое пятно зелени вдоль широкого бульвара появилось благодаря ему, и детский парк, и вымокшие сейчас белоснежные здания на другой стороне, на площади, где высилось здание суда…
— Не знаю, — ответил он, — просто мне, видимо, надо вдохнуть весеннего воздуха.
Уходя, Джексон надел шляпу, дождевик и, чтобы не столкнуться с кем-нибудь, кто мог поджидать его в приемной, пошел через пустой архивный кабинет, откуда был выход к лифту. Но в то утро в архиве кипела активная жизнь: к его удивлению, в кабинете обнаружился мальчишка лет девяти, старательно выписывавший свое имя мелком на металлических ящиках картотеки.
— Привет! — воскликнул Джон Джексон.
Он привык держаться с детьми на равных и разговаривать с ними заинтересованным тоном.
— А я и не знал, что тут сегодня кто-то работает.
Мальчик пристально на него посмотрел.
— Меня зовут Джон Джексон Фоулер! — объявил он.
— Что?
— Меня зовут Джон Джексон Фоулер!
— А, понятно. Ты… ты сын мистера Фоулера?
— Да, это мой отец.
— Ясно. — Джон Джексон слегка прищурился. — Что ж, желаю тебе доброго утра!
Он вышел из архива, цинично задумавшись, что за корысть преследовал Фоулер этим непрошеным комплиментом? Джон Джексон Фоулер! Одним из его личных успокоительных было то, что его собственный сын не носил его имени.
Через несколько минут внизу, в телеграфной конторе, он написал на желтом бланке:
ЭЛЛЕРИ ДЖЕКСОНУ УЛИЦА ЧАПЕЛ НЬЮ-ХЕЙВЕН КОННЕКТИКУТ ТЧК НЕ ВИЖУ НИ ОДНОЙ ПРИЧИНЫ ЕХАТЬ ДОМОЙ ЗПТ ПОТОМУ ЧТО ТЕБЯ БОЛЬШЕ НЕТ ДОМА ТЧК ФОНД МАМОНТ ГОРОДЕ НЬЮ-ЙОРКЕ БУДЕТ ВЫПЛАЧИВАТЬ ТЕБЕ ПЯТЬДЕСЯТ ДОЛЛАРОВ МЕСЯЦ ВСЮ ЖИЗНЬ ТОЧНЕЕ ПОКА УМУДРИШЬСЯ ОСТАВАТЬСЯ СВОБОДЕ ТЧК ДЖОН ДЖЕКСОН
— Довольно длинное сообщение, — выдохнул изумленный телеграфист. — Так прямо и отправлять?
— Так прямо и отправляйте, — кивнул Джон Джексон.
III
В тот день он проехал семьдесят миль; дождь оставил после себя на окнах поезда бороздки высохшей грязи, и природа засияла свежей весенней зеленью. Когда солнце на западе ушло в малиновый закат, он сошел с поезда в маленьком полузабытом городке, называвшемся Флоренцией, невдалеке от границы с соседним штатом. Джон Джексон тут родился; вот уже двадцать лет он здесь не бывал.
Таксист, в котором он узнал — хотя и промолчал — Джорджа Стирлинга, с которым играл в детстве, привез его в обшарпанную гостиницу, где — к радостному удивлению хозяина — он снял номер. Оставив дождевик на продавленной кровати, он миновал пустынный вестибюль и вышел на улицу.
Вечер был светлый и теплый, и уже поднявшийся на востоке серебряный месяц сулил ясную, лучезарную ночь. Джон Джексон пошел гулять по сонной Главной улице, где каждая лавочка, и каждая остановка, и каждая поилка для лошадей вызывали у него внутри какое-то странное чувство, потому что все эти места в детстве были для него не просто какими-то неодушевленными предметами. Он остановился у одной из лавок, мельком заметив за стеклом витрины знакомое лицо, но тут же передумал и пошел дальше по улице, свернув с широкой дороги на перекрестке. Вдоль дороги неплотной линией стояли обшарпанные дома — некоторые были перекрашены в нездоровый бледно-синий цвет, и все отстояли довольно далеко, среди обширных участков заросшей густым кустарником и неухоженной земли.
Он прошел по дороге с полмили — когда-то это были радостные полмили, но теперь они съежились до короткого зеленого коридорчика, переполненного воспоминаниями. Вот тут, например, неосторожный мул навсегда впечатал след своей подковы ему в бедро. А в этом коттедже проживали две кроткие старые девы, по четвергам угощавшие Джона Джексона и его младшего брата — который умер в детстве — кексами с изюмом.
По приближении к конечной цели паломничества дыхание его участилось; родной дом, казалось, выбежал ему навстречу. Дом был обвалившийся, это был бывший дом, стоявший вдали от дороги, выбеленный солнцем и омытый дождями до тусклого оттенка старого дерева.
С первого же взгляда стало понятно, что тут больше никто не живет. Сохранившиеся ставни были плотно прикрыты, а из спутанных зарослей плюща единым аккордом доносился громкий пронзительный щебет множества птиц. Джон Джексон сошел с дороги и побрел по двору, заросшему некошеной травой по колено. Подойдя ближе к дому, он почувствовал в горле комок. Остановился и присел на камне, в полоске приятной тени.
Это был его дом — ни один другой дом для него таким уже не будет; в этих неказистых стенах он был, как никогда, счастлив. Здесь он познал и обрел ту доброту, которую пронес с собой через всю свою жизнь. Здесь открыл для себя секрет тех простых хороших манер, столь часто поминаемых, но не поддающихся подделке и крайне редких, которые в суматохе деловой жизни всегда вызывали в глазах более грубых людей полунасмешливое, полувосхищенное удивление. Это был его дом, поскольку здесь родилась и возмужала его честь; он познал все обычные для деревенских бедняков невзгоды — за исключением горя, которое можно было предотвратить.
Но по-настоящему в прошлое его вернуло другое воспоминание — более живое и усилившееся за время его нынешнего жизненного кризиса. На этом дворе, на этом обшарпанном крыльце, даже в кроне дерева над головой ему, казалось, все еще был виден отблеск светлых волос и сияние ясных детских глаз его первой любви — девочки, жившей в давно исчезнувшем доме, с другой стороны. Все-таки самым живым тут оказался ее призрак!
Он резко встал, продрался сквозь кустарник и пошел по почти исчезнувшей тропике к дому, вздрагивая при жужжании дроздов, вылетавших из травы почти у самых ног. Крыльцо опасно просело, когда он на него поднялся и открыл дверь. Внутри не было слышно ни звука — лишь медленная равномерная вибрация тишины; но, как только он вошел внутрь, в голове зазвучало слово, без всякого его участия, словно дыхание, и он произнес его вслух, будто призывая кого-то в этом пустом доме.
— Элис! — воскликнул он; а затем громче: — Элис!!!
Из комнаты слева раздался сдавленный, негромкий и испуганный крик. Вздрогнув, Джон Джексон застыл в дверях, убежденный, что крик он услышал лишь благодаря своему воображению.
— Элис?! — с сомнением позвал он.
— Кто здесь?
На этот раз ошибки не было. Испуганный, незнакомый — и все же такой знакомый — голос донесся оттуда, где когда-то была гостиная, и Джон Джексон, прислушавшись, услышал оттуда нервные шаги. Слегка дрожа, он открыл дверь.
В центре пустой гостиной стояла напуганная женщина с ясными глазами и золотисто-рыжими волосами. Её возраст балансировал на грани между еще не ушедшей юностью возвышенной, беззаботной жизни и повелительным окликом сорока годов; в её лице была та неопределенная красота, которую дарит юность перед самым своим уходом, навсегда покидая пристанище, в котором провела так много времени. Её фигура — почти стройная — с величественной грацией вытянулась у старого камина, на полке которого покоилась её белоснежная рука, и луч заходящего солнца падал сквозь щель в ставне на её сияющие волосы.
Когда Джон Джексон вошел в дверь, большие серые глаза закрылись, а затем открылись вновь, и женщина еще раз вскрикнула. Затем произошло нечто любопытное: они мгновение смотрели друг на друга, не издавая ни звука; её рука упала с каминной полки и она, пошатнувшись, шагнула к нему. И, словно не было ничего естественней, Джон Джексон тоже шагнул к ней, обнял её и поцеловал, словно она была маленькой девочкой.
— Элис! — хрипло произнес он.
Она глубоко вздохнула и руками оттолкнула его от себя.
— Я возвращаюсь сюда, — неуверенно пробормотал он, — и обнаруживаю тебя, в ожидании, в этой самой комнате, где мы с тобой так часто бывали, словно я никуда и не уезжал!
— Я просто заскочила на минутку, — сказала она, словно рассказывала самую важную в мире вещь. — А сейчас мне, естественно, хочется плакать!
— Не плачь!
— Не могу. Не думаешь же ты, — улыбнулась она сквозь слезы, — что такие вещи происх… происходят каждый день?
Джон Джексон, едва владея собой от волнения, подошел к окну и распахнул его наружу.
— Что ты тут делала? — воскликнул он, обернувшись. — Просто случайно сегодня зашла?
— Я тут бываю каждую неделю. Иногда привожу с собой детей, но обычно хожу одна.
— Детей? — воскликнул он. — У тебя есть дети?
Она кивнула.
— Я уже много лет замужем.
Они постояли, молча глядя друг на друга; затем оба рассмеялись, и оба отвели глаза.
— Я тебя поцеловала, — произнесла она.
— Жалеешь об этом?
Она отрицательно покачала головой.
— А последний раз мы с тобой целовались у тех ворот, десять тысяч лет назад.
Он взял её за руку, они вышли на улицу и сели рядышком на разбитой веранде. Солнце расцветило запад широкими лентами персикового, рубинового и золотисто-желтых цветов.
— Ты женат, — сказала она. — Я видела в газетах, несколько лет назад.
Он кивнул.
— Да, был женат, — серьезно ответил он. — Жена сбежала с любовником много лет назад.
— Ох, прости! — и после еще одной долгой паузы: — Чудесный вечер, Джон Джексон!
— Я давно уже не был так счастлив.
***
Им надо было так много друг другу сказать и поведать, что ни он, ни она даже не пытались заговорить — они просто сидели и держались за руки, как дети, долго проблуждавшие в лесу и неожиданно встретившиеся, не помня себя от счастья, на какой-то полянке. Муж её был небогат, рассказала она; он и так это понял по её поношенному, немодному платью, которое она носила с таким апломбом. Его звали Джордж Харланд, он держал в деревне автомастерскую.
— Джордж Харланд? Тот рыжий паренек? — с изумлением спросил он.
Она кивнула.
— Мы несколько лет были помолвлены. Иногда мне казалось, что мы никогда не поженимся! Я и сама дважды откладывала свадьбу, но я устала вечно ходить в девушках, и когда мне исполнилось двадцать пять, мы, наконец, поженились. После этого где-то год с лишним я была в него влюблена…
Когда закат превратился в беспорядочную мешанину красок в нижней части неба, они отправились обратно по тихой дороге, все еще держа друг друга за руки.
— Поужинать зайдешь? Хочу познакомить тебя с детьми. Моему старшему только что исполнилось пятнадцать.
Она жила в обычном каркасном доме, в двух шагах от автомастерской; во дворе с видавшей виды древней, но не пустой, детской коляской играли две маленькие девочки.
— Мама! Ах, мамочка! — закричали они.
Маленькие загорелые руки обвились вокруг её шеи, когда она присела на корточки на дорожке рядом с ними.
— Сестра говорит, что Анна не пришла, так что ужина не будет!
— Мамочка приготовит ужин. А что такое с Анной?
— Папа Анны заболел. И она не смогла прийти.
Когда они поднялись по лестнице, высокий, усталый пятидесятилетний мужчина, читавший на крыльце газету, встал и стянул с себя пиджак, оставшись в брюках с подтяжками.
— Анна не явилась, — сказал он как-то уклончиво.
— Знаю. Сейчас сама приготовлю ужин. Угадай, кто к нам пришел?
Мужчины дружелюбно пожали друг другу руки, и Харланд, с некоторым почтением перед дорогим костюмом и манерами преуспевающего гостя, отправился в дом за стулом для Джона Джексона.
— Мы много слышали о вас, мистер Джексон, — сказал он, когда Элис удалилась на кухню. — Много слышали о том, как вы умеете заставить их всех там встряхнуться и подумать о других!
Джон вежливо кивнул, но при упоминании города почувствовал внутри лишь волну неприязни.
— Я жалею, что уехал отсюда, — честно ответил он. — И это не просто слова. Расскажите мне, Харланд, что эти годы принесли вам? Слышал, вы открыли автомастерскую?
— Да, тут недалеко, у дороги. В общем, дела идут прилично. Конечно, это не то, что у вас в городе называется «прилично», — торопливо добавил он, с некоторым пренебрежением.
— Знаете что, Харланд… — сказал, помолчав, Джон Джексон. — Я очень люблю вашу жену!
— Правда? — Харланд рассмеялся. — Что ж, я тоже нахожу, что она весьма симпатичная и милая дама.
— Думаю, я всегда ее любил, все эти годы.
— Правда? — Харланд опять рассмеялся. То, что кто-то может быть влюблен в его жену, казалось ему весьма добродушной шуткой. — Вы лучше ей самой об этом скажите. Она теперь не так часто слышит приятные комплименты — не то, что в дни ее молодости.
Вшестером они уселись за стол — вместе с неуклюжим пятнадцатилетним подростком, который был очень похож на отца, и двумя девочками, лица которых блестели после торопливого умывания. Джон узнал, что в городе многое переменилось; искусственное процветание, грозившееся обрушиться на город в конце 90-х годов, исчезло вместе с закрытием и переездом двух фабрик, и население за последнюю четверть века уменьшилось на несколько сотен человек.
После простого изобильного ужина все вышли на крыльцо, и дети, молча балансируя, расселись на перилах; с темной, пыльной улицы доносились приветствия проходящих мимо людей, лица которых были неразличимы. Через некоторое время младшие дети ушли спать, а мальчик с отцом встали и надели пиджаки.
— Надо сбегать в мастерскую, — произнес Харланд. — Каждый вечер примерно в это время туда хожу. А вы, пожалуй, посидите тут, поговорите о былом.
Когда отец и сын скрылись из виду на неосвещенной улице, Джон Джексон повернулся к Элис, обнял её за плечи и заглянул в глаза.
— Люблю тебя, Элис!
— И я тебя люблю.
Никогда с тех самых пор, как женился, не говорил он этого ни одной женщине, кроме жены. Но сегодня вокруг был совершенно новый мир, в окружающем воздухе чувствовалась весна, и он ощущал себя так, словно держал в руках свою молодость.
— Я всегда тебя любила, — пробормотала она. — Каждую ночь, перед тем, как уснуть, я вижу твое лицо. Почему ты не вернулся?
Он нежно погладил ее по голове. Он никогда еще не был так счастлив. Он чувствовал, что ему удалось обрести власть над самим временем, и сейчас оно разворачивалось лишь для него, отдавая ему одну ушедшую весну за другой, повинуясь власти переполнявшего его чувства.
— А ведь мы с тобой оба все еще не старые, — радостно произнес он. — Давным-давно мы совершили глупую ошибку, но теперь-то мы знаем, и время у нас еще есть!
— Расскажи мне, — прошептала она.
— Сегодня утром шел дождь, и я услышал твой голос.
— И что сказал мой голос?
— Он сказал: «Вернись домой».
— И вот ты здесь, милый мой!
— Да, я здесь.
Он вдруг вскочил.
— Мы с тобой уедем! — сказал он. — Понимаешь?
— Я всегда знала, что поеду, когда ты за мной придешь.
Позже, когда поднялась луна, она проводила его до калитки.
— Завтра! — прошептала она.
— Завтра!
Его сердце билось как сумасшедшее, и из осторожности он встал от нее подальше — с дорожки донеслись приближающиеся шаги, прошедшие мимо, стихнув где-то на темной улице. С чувством первозданной невинности он поцеловал ее еще раз и прижал под апрельской луной к сердцу.
IV
Когда он проснулся, было одиннадцать утра; он налил себе прохладную ванну и поплескался в ней, все еще ликуя, как вчера вечером.
— Все эти двадцать лет я слишком много думал, — сказал он сам себе. — А от мыслей люди стареют.
Было жарче, чем вчера, и когда он выглянул в окно, уличная пыль показалась ему гораздо более материальной и тяжелой, чем вчера вечером. Он в одиночестве позавтракал внизу, удивляясь — как всегда удивляются городские жители — тому, что за городом почему-то никогда не достать свежей сметаны. По городу уже разошлась весть о том, что он приехал на родину, и, как только он появился в вестибюле, сразу несколько человек встало с ним поздороваться. Все его спрашивали, где жена и дети, а он беззаботным тоном отвечал, что не женат, но после этого ощущал легкий дискомфорт.
— Я здесь один, — продолжил он с наигранной веселостью. — Просто захотелось вернуться и снова увидеть свой старый городок.
— Надолго приехали? — все с любопытством смотрели на него.
— Нет, на день-другой.
Он подумал — а что они скажут завтра? Наверное, везде на улице возбужденные группы людей станут судачить о потрясающей своей дерзостью новости…
«Вот послушайте, — хотелось ему сказать, — вы, наверное, думаете, что у меня в городе прекрасная жизнь, но это ведь не так! Я приехал сюда, потому что жизнь положила меня на обе лопатки, и если сегодня утром мои глаза сияют, то это лишь потому, что вчера вечером я нашел кусочек своей утраченной молодости — спрятанный тут, в этом городке!»
В полдень, пока он шел к дому Элис, жара усилилась, и несколько раз он останавливался передохнуть и утереть со лба пот. Свернув к воротам, он увидел, что она сидит и ждет на крыльце — на ней было, видимо, её парадное платье, и она качалась взад-вперед в кресле-качалке. Он вспомнил, как она точно также сидела, когда была девочкой.
— Элис! — с радостью воскликнул он.
Она быстро подняла руку и поднесла палец к губам.
— Осторожно! — тихо сказала она.
Он уселся рядом с ней и взял ее за руку, но она переложила его руку на подлокотник кресла и продолжила медленно покачиваться.
— Будь осторожен. Дети в доме.
— Как я могу быть осторожным? Ведь жизнь начинается заново, и я уже позабыл всю осторожность, которой меня научила та, прошлая, жизнь.
— Тс-с-с!
Слегка разозлившись, он внимательно на нее посмотрел. Её лицо, неподвижное и невосприимчивое, выглядело как-то старше, чем вчера; она была бледной и усталой. Но он тут же выбросил это из головы и негромко, с ликованием, рассмеялся.
— Элис, я с самого детства не спал так, как проспал эту ночь — только пару раз проснулся от радости, что вижу ту же луну, на которую мы с тобой вместе смотрели! Ко мне все вернулось.
— А я вообще не спала.
— Как жаль…
— В два или три утра я поняла, что никогда не смогу убежать от своих детей, даже с тобой.
Он был ошарашен. Безучастно смотрел на нее какое-то время, затем рассмеялся —коротко и недоверчиво.
— Никогда, никогда! — продолжила она, неистово качая головой. — Никогда, никогда, никогда! При одной этой мысли меня всю затрясло, прямо в постели! — Она помолчала. — Не знаю, что на меня вчера нашло, Джон. Когда ты рядом, ты всегда можешь заставить меня делать, чувствовать или думать именно то, что ты хочешь. Но мне кажется, что теперь это все уже поздно. Ничего хорошего не выйдет; мне кажется, это просто безумие какое-то, словно все это сон, вот и все.
Джон Джексон опять рассмеялся, уже не недоверчиво, но с какой-то угрозой.
— Что ты хочешь этим сказать? — спросил он.
Она заплакала и прикрыла глаза руками, потому что на дороге показались какие-то люди.
— Скажи мне, ты должна объяснить! — воскликнул Джон, и его голос стал чуть громче. — Не могу же я просто так вот взять и уйти?
— Пожалуйста, не кричи! — взмолилась она. — Такая жара, у меня голова кругом. Наверное, я всего лишь обычная женщина из маленького городка. Мне даже неприятно тут сидеть и с тобой разговаривать, пока муж работает там, в пыли и на жаре.
— Тебе неприятно со мной разговаривать? — переспросил он.
— Не смотри на меня так! — с несчастным видом воскликнула она. — Мне самой больно так тебя ранить! У тебя ведь тоже есть дети, о которых нужно заботиться. Ты ведь говорил, что у тебя сын?
— Да, сын. — Этот факт показался ему столь отдаленным, что он бросил на нее изумленный взгляд. — Ах, ну да. У меня есть сын.
Он уловил оттенок безумия и исступленное отсутствие логики в этой ситуации; и все же он слепо боролся с этим чувством, одновременно ощущая, как угасает его экстатическое настроение. На двадцать часов он вновь обрел способность смотреть на все сквозь дымку надежды — надежды на некую смутную, счастливую судьбу, которая ждет его прямо за горизонтом — но с каждым произнесенным ею словом рассеивался и туман, и надежда, и сам город, и воспоминания, и даже само лицо этой женщины менялось.
— У нас с тобой больше никогда в жизни не будет другого шанса на счастье! — воскликнул он с последним, отчаянным усилием.
Но он знал, знал даже в этот момент, что никакого шанса у них и не было; это была просто сумасбродная, отчаянная ночная вылазка из пары давно обреченных крепостей.
Он поднял голову и увидел, что от ворот по дорожке идет Джордж Харланд.
— Обед готов! — крикнула Элис, с чувством облегчения подняв голову. — Джон тоже с нами пообедает.
— Не могу, — торопливо сказал Джон Джексон. — Вы оба так любезны…
— Да ладно вам, оставайтесь. — Харланд, в промасленном комбинезоне, устало повалился на ступеньки крыльца и принялся тереть большим носовым платком горячую полоску кожи под редкой седой шевелюрой. — Угостим вас чаем со льдом. — Он посмотрел на Джона. — Не знаю, как вас, а меня вот эта жара, как никогда, заставляет чувствовать мой возраст.
— Мне кажется, на всех нас эта жара действует одинаково, — с трудом произнес Джон Джексон. — Самое ужасное, что мне сегодня нужно возвращаться в город.
— В самом деле? — с вежливым сожалением кивнул Харланд.
— Да. Я обещал произнести там речь.
— Правда? Видимо, о какой-нибудь городской проблеме?
— Да нет, — слова, повинуясь какому-то бессмысленному ритму у него в голове, вылетели сами собой. — Я буду говорить о том, что я получил от жизни.
И тут он сполна ощутил жару; все еще с улыбкой, которую он так хорошо умел держать, он почувствовал, как закружилась голова, и покачнулся, ухватившись за перила крыльца. Минуту спустя его проводили к воротам.
— Очень жаль, что тебе надо ехать, — сказала Элис, испуганно глядя на него. — Приезжай еще, не забывай свой старый город!
— Обязательно приеду.
Ослепленный горем, он пошел — чувствуя, что спотыкается — по улице; пройдя совсем немного, обернулся, помахал им рукой и улыбнулся, повинуясь какой-то неясной необходимости. Они все еще стояли у ворот и тоже помахали ему, а потом он увидел, как они развернулись и вместе ушли в дом.
«Вернусь и произнесу речь, — говорил он себе, пока шел, покачиваясь, по улице. — Выйду на трибуну и громко спрошу: «Что я получил от жизни?» И тут же, на глазах у всех, отвечу: «Ничего!». Скажу им правду: что жизнь побила меня по всем фронтам, и только и делала, что снова и снова мной пользовалась для каких-то своих непонятных целей; что все, что я любил, превратилось в пепел, и что всегда, когда мне хотелось погладить какого-нибудь пса, я получал от него в ответ только укусы. Пусть, наконец, узнают правду о том, что у человека на сердце!»
V
Собрание было назначено на четыре, но, когда он вышел из душного поезда и пошел к залу городского клуба, было уже почти пять. На соседних улицах было припарковано много машин, что предвещало необычно много публики. Он удивился, когда увидел, что даже дальняя часть зала переполнена стоящими людьми, и когда услышал периодические взрывы аплодисментов, прерывавшие произносимую с трибуны речь.
— Можете найти мне местечко где-нибудь подальше? — шепнул он капельдинеру. — Я и сам выступаю, но попозже… Сейчас пока не хочу идти на сцену.
— Конечно, мистер Джексон!
Единственное свободное кресло было у колонны в самом дальнем углу зала, и он обрадовался этому месту, где был не на виду; усевшись, он с любопытством осмотрелся вокруг. Да, публики было много, и все были явно настроены восторженно. То тут, то там мелькали знакомые лица, и он заметил, что многих знает даже по имени; это были люди, рядом с которыми он жил и работал вот уже двадцать лет. Тем лучше. Это были те, до кого ему надо будет достучаться, как только эта фигура на трибуне закончит выплескивать свою пустопорожнюю бодрость.
Его взгляд вернулся к трибуне; раздался очередной взрыв аплодисментов, и он выглянул из-за колонны, чтобы лучше видеть. И негромко вскрикнул: выступал Томас Макдауэл. Их уже несколько лет не приглашали выступать вместе.
— В жизни у меня было много врагов, — рокотал на весь зал громкий голос, — и я не думаю, что мой характер поменяется, потому что мне уже пятьдесят лет и я уже слегка седой. Врагов я себе буду наживать до конца. Но сейчас я снимаю доспехи и даю себе небольшую передышку, дабы воздать должное врагу — потому что так случилось, что этот враг является одним из лучших людей, которых я знаю.
Джону Джексону стало интересно, о каком же кандидате или протеже Макдауэла идет речь? Этот человек не упускал ни единой возможности подлить воды на свою мельницу.
— Я, может, и не сказал бы то, что скажу сейчас, — продолжал рокочущий голос, — если бы он был здесь. Но если бы все молодые люди этого города пришли ко мне и спросили: «Что значит быть порядочным человеком?», я бы сказал: «Идите к нему и посмотрите ему в глаза». Нет, счастья вы в них не увидите. Я часто сидел, смотрел на него и думал, что творится там, за ними — отчего эти глаза так печальны? Возможно, прекрасные, простые сердца, которые тратят свое время, чтобы уладить чужие проблемы, не находят времени на то, чтобы найти свое счастье? Вроде как хозяин тележки с газировкой, который никогда себе не нальет стаканчик своей сладкой газировки…
В зале раздался легкий смех, но Джон Джексон с недоумением заметил, что одна женщина, которую он знал и которая сидела по другую сторону от прохода, приложила платочек к глазам.
Его любопытство усилилось.
— А теперь он уехал, — произнес человек на трибуне, склонив голову и некоторое время глядя в пол, — уехал внезапно, как я понял. Он выглядел не как всегда, когда я видел его вчера; возможно, он все-таки сломался от напряжения, от постоянных усилий сделать много и для многих. Может быть, мы все тут собрались сегодня слишком поздно. Но всем станет лучше, если мы, тем не менее, выскажем все, что хотим о нем сказать!
— Я почти кончил. Многим из вас покажется странным, что я так думаю о человеке, которого, по совести, должен считать своим врагом. Но я бы хотел сказать еще одну вещь, — и его голос демонстративно окреп, — и это еще более странно. В свои пятьдесят лет я желал бы лишь одной чести — взамен всех почестей, которыми меня когда-либо удостоил город, или мог бы вообще удостоить… Я желал бы встать здесь, перед вами, и назвать при всех своим другом Джона Джексона!
Он отвернулся, и в зале раздался гром аплодисментов. Джон Джексон привстал, а затем в ошеломлении откинулся в кресле, спрятавшись за колонной. Аплодисменты продолжались, пока на трибуну не вышел молодой человек и не попросил жестом тишины.
— Миссис Рэльстон! — объявил он и ушел на место.
С кресла на сцене встала женщина, вышла вперед, на край, и начала говорить тихим голосом. Она рассказала историю о человеке, которого — как показалось Джону Джексону — он когда-то знал, но чьи действия в этом рассказе выглядели совершенно нереально, словно все происходило во сне. Получалось, что ежегодно жизни многих сотен детей в этом городе зависели от того, что сделал этот человек пять лет назад: это ведь он заложил свой собственный дом, чтобы на краю города возвели детскую больницу. Женщина рассказала, что по желанию самого этого человека все было сделано в тайне, потому что он хотел, чтобы город гордился своей больницей, считая, что ее построили на деньги горожан — хотя сбор денег провалился и, если бы не этот человек, никакой больницы бы не было.
Затем миссис Рэльстон начала рассказывать о парках: о том, как город много лет жарился под ярким полуденным солнцем, а этот человек — не очень-то и богатый — принес в дар свою землю, время и деньги, и через много месяцев городские бульвары получили зеленую тенистую кайму, и бедные дети теперь могут уйти с улиц и играть на свежей травке прямо в центре города.
И это было лишь начало, сказала она, и продолжила рассказ о том, как всякий раз, когда рушился очередной план, или улетучивался общественный интерес, стоило лишь сказать слово Джону Джексону — и он тут же принимался за дело и вдыхал новую жизнь в эти планы, не считаясь с собой, и в городе теперь нет практически ничего, что не несло бы в себе частицу сердца Джона Джексона. И мало найдется в этом городе людей, кто не любил бы Джона Джексона.
На этом речь миссис Рэльстон неожиданно оборвалась. Уже несколько раз у нее на глаза наворачивались слезы, и в зале было множество людей, которые хорошо понимали, о чем она говорит — то тут, то там сидели матери или дети, причастившиеся этой доброты, и весь зал захлестнула, отражаясь эхом от стен, волна аплодисментов.
Лишь немногие узнали седого мужчину невысокого роста, который встал со своего кресла в заднем ряду на сцене; но, когда он начал говорить, в зале постепенно установилась тишина.
— Вы вряд ли слышали мое имя, — произнес он слегка дрожащим голосом, — и сначала, когда возникла идея этого неожиданного собрания, никто не ожидал, что я буду выступать. Я — главный делопроизводитель в конторе Джона Джексона, меня зовут Фоулер, и когда было решено, что собрание состоится даже несмотря на то, что Джон Джексон уехал, я решил, что скажу хотя бы несколько слов… — те, кто сидели поближе, заметили, как руки его сжались в кулаки, — хотя бы несколько слов, которые не смог бы сказать, если бы Джон Джексон был здесь.
— Я работаю у него вот уже двадцать лет. Это долгий срок. Ни у меня, ни у него не было ни единого седого волоса, когда я впервые пришел к нему в кабинет после увольнения с другой работы и попросил у него место. С тех самых пор, джентльмены, я не могу вам даже передать, что именно значит для меня… то, что он есть на свете! Когда вчера он, совершенно неожиданно, сказал, что уезжает, я подумал, что если он никогда не вернется, то я… я не хочу больше жить! Этот человек все на свете делает правильным. Если бы вы только знали, как мы все в конторе к нему относимся… — Он сделал паузу и без слов покачал головой. — Трое из нас — уборщик, еще один клерк и я — назвали своих сыновей в честь Джона Джексона. Да, вот так! Потому что никто из нас не смог бы придумать для мальчика ничего лучше, чем быть названным этим именем и всегда иметь перед собой такой пример в жизни. Но разве мы могли ему об этом сказать? Никогда! Он бы даже не понял, о чем речь. Он бы… — тут его голос сорвался и превратился в хриплый шепот, — наверняка озадаченно на нас посмотрел и сказал: «Да за что же это вы так с бедным ребенком?»
Он умолк, потому что в зале неожиданно возникла какая-то заминка. Все стали поворачивать головы, и эпидемия распространилась по всему залу, начавшись в углу, и быстро захватила всех присутствующих. Кто-то заметил в углу за колонной Джона Джексона — сначала раздалось восклицание, перешедшее в возрастающий шум, затем по залу понеслась волна одобрительных возгласов и аплодисментов.
Двое мужчин вдруг схватили его за руки и подняли с места, а затем понесли, проталкиваясь сквозь людей, вперед, к сцене, кое-как поставив его там на ноги после путешествия над морем голов.
Все вскочили, размахивая руками, в зале воцарился беспокойный шум. Кто-то в дальнем конце затянул «А он отличный парень!», и пятьсот голосов подхватило песню и исполнило ее с таким чувством, с таким напором эмоций, что у всех на глазах выступили слезы, и слова этой песни показались всем исполненными такого глубокого смысла, что это были уже не просто слова.
И у Джона Джексона появился шанс рассказать всем этим людям, как мало получил он от жизни. Он внезапно молча простер руки вперед, и все притихли, прислушиваясь — каждый мужчина, и каждая женщина, и каждый ребенок.
— Меня попросили… — тут голос его подвел. — Дорогие друзья! Меня попросили… рассказать вам о том, что я получил от жизни…
На него смотрело пять сотен улыбающихся и взволнованных лиц, и в каждом читалась поддержка, любовь, и вера.
— Что я получил от жизни?
Он широко простер руки, словно пытаясь обнять всех присутствующих, будто стараясь прижать к груди всех мужчин, и женщин, и детей этого города. И в абсолютной тишине прозвенел его голос.
— Я получил от жизни всё!
***
Вечерний воздух стал прохладным, когда в шесть вечера он шел в одиночестве домой по своей улице. Подойдя к дому, он поднял голову и увидел, что на ступеньках лестницы кто-то сидит — склонив голову и спрятав лицо в ладони. Когда Джон Джексон свернул на тропинку к дому, гость — это был молодой человек с темными испуганными глазами — заметил его и вскочил на ноги.
— Отец, — торопливо проговорил он, — я получил твою телеграмму, но я… Я приехал домой!
Джон Джексон посмотрел на него и кивнул.
— А дом заперт, — встревоженно произнес молодой человек.
— У меня есть ключи.
Джон Джексон открыл входную дверь и прошел внутрь первым.
— Отец, — торопливо воскликнул Эллери Джексон, — мне нет никаких оправданий, мне нечего сказать… Я могу все рассказать, если хочешь, если ты по-прежнему готов меня выслушать…
Джон Джексон приобнял юношу за плечи.
— Да не расстраивайся ты, — сказал он со своей обычной добротой. — Думаю, я выдержу все, чтобы там ни сделал мой сын!
И это было еще мягко сказано. Потому что Джон Джексон отныне и навсегда мог выдержать все. Что бы ни случилось — все, что угодно!
От редактора:
Рассказ был написан в апреле 1924 года, и это последний рассказ из написанных Фицджеральдом в Грейт-Нек до отъезда на Французскую Ривьеру. Журнал «Сатердей ивнинг пост» (публикация в номере 26 июля 1924 года) заплатил за текст 1750 долларов. Отъезд во Францию был вызван желанием Фицджеральда убежать от суеты и помех жизни вблизи большого города (это мешало работе над «Великим Гэтсби»), а также желанием сэкономить (см. очерки «Как прожить на…»). И хотя рассказ портит патентованная сентиментальная концовка, текст вызывает интерес как пример характерной для Фицджеральда темы паломничества на малую родину, отражая растущее чувство утраты корней и утраты жизненных ценностей, присущих уроженцу американского Среднего Запада. Темы рассказа также перекликаются с другими текстами Фицджеральда — например, рассказом «Цент на двоих» (возвращение на родину) и рассказом «Лед и пламень» (тема ошибочного бунта против общества, якобы не ценящего доброго человека). В 1928 году рассказ (в адаптированной и сокращенной версии) был опубликован отдельным изданием в виде брошюры для чтения вслух на конкурсах художественного чтения.
Оригинальный текст: John Jackson’s Arcady, by F. Scott Fitzgerald.