Майкл Мок (газета «Нью-Йорк Таймс»)
Другая сторона рая: в свои 40 писатель Скотт Фицджеральд объят отчаянием
Давным-давно молодой, самоуверенный и опьянённый успехом Ф. Скотт Фицджеральд заявил одному корреспонденту, что жить после 30 уже не стоит. Это было в 1921 году — вскоре после того, как его первый роман «По эту сторону рая» взорвал литературные небеса, словно ракета фейерверка.
Вчера поэт-пророк послевоенных неврастеников встретил свое 40-летие в спальне номера местного отеля «Гроув-Парк Инн». Этот день он провел точно так же, как все предыдущие, пытаясь выбраться с другой стороны рая — из адской бездны отчаянья, где он мучится вот уже несколько лет.
Не считая по-матерински снисходительной сиделки с по-южному мягким выговором и репортера, он был совершенно один. С девушкой он заигрывал в обычной манере медсестры-пациента. С репортером болтал смело —словно актер, снедаемый страхом, что его имя никогда больше не появится в прессе, обсуждает свою следующую роль.
Но никого он, конечно, не обманул. На сердце у него было пасмурно и беспросветно, как за окном, где тучи закрывали вид на гору Сансет.
Он все еще не пришел в себя после того, как восемь недель тому назад с ним произошел несчастный случай — сломал правое плечо, неудачно прыгнув с 15-футового трамплина.
Но, как бы ни была сильна боль от перелома, она не объясняла, почему он то и дело нервно ложится и встает с постели, его беспокойных вышагиваний, дрожащих рук и подергивания лица, сохраняющего детское, обиженное выражение.
Не могла эта боль объяснить, почему он так часто подходит к комоду, в ящиках которого была запрятана бутылка. Всякий раз, наливая выпить в мензурку на прикроватном столике, он умоляюще глядел на сиделку и приговаривал: «Я чуть-чуть, всего капельку!»
Сиделка, опуская глаза, молчала.
Фицджеральд, кстати, не пытался оправдывать свою жажду травмой.
«На папочку навалились неприятности, — с притворным оживлением произнес он. — Вот папочка и расстроился, и начал немножко выпивать».
Что за «неприятности», он пояснить отказался.
«Один удар за другим, — сказал он, — и вот что-то внутри поломалось».
Но перед поездкой в Северную Каролину репортер разузнал кое-что о недавнем прошлом Фицджеральд от общих друзей в Балтиморе, где он жил до июля прошлого года.
Жена писателя, Зельда, вот уже несколько лет тяжело больна. Друзья из Балтимора рассказывали, будто ходили слухи о ее попытке покончить с собой, когда супруги ездили на прогулку за город. Миссис Фицджеральд, по слухам, бросилась на рельсы перед мчавшимся на всех парах экспрессом. Фитцджеральд, который и сам-то не очень здоров, бросился за ней и едва-едва успел спасти ей жизнь.
Были и другие трудности. Миссис Фицджеральд поместили в больницу недалеко отсюда, и муж вскоре последовал за ней, сняв номер в горном «Парк-Гроув Инн» (—да, в оригинале именно так!) — одном из крупнейших и известнейших курортных отелей Америки.
Но причины срыва мисс Фицджеральд не так важны, как влияние, оказанное им на писателя. В очерке под названием «Склеивая разбитое» — одной из трех автобиографических статей, опубликованных в журнале «Эсквайр», в мартовском номере — Фицджеральд назвал себя «треснувшей тарелкой».
«Иногда, — написал он, — треснувшую тарелку оставляют на кухне, чтобы и дальше использовать в хозяйстве.»
«Конечно, её уже не поставишь в духовку под разогрев, и не поставишь даже в кухонный шкаф вместе с другими тарелками; её не выставляют на стол гостям, но она вполне сгодится под печенье к ночному перекусу или для остатков со стола, которые убирают на ночь в ледник.»
«Обычное лекарство для павших духом — вспомнить о тех, кто живёт в настоящей нищете или страдает физически; это проверенный способ избавиться от уныния и вполне целебное профилактическое средство, подходящее любому. Но в три часа утра … лекарство не действует; а уж если в душе и вправду воцарится ночной мрак, то день ото дня время там будет одно и то же, три часа утра. В этот час проявляется склонность как можно дольше избегать прямого взгляда на любые проблемы и вместо этого прятаться среди детских грёз — но окружающий мир будет вас постоянно теребить и вытаскивать из убежища.»
«С такими вызовами вы будете стараться разобраться как можно быстрее и как можно проще, чтобы вновь вернуться в мир своих грёз, надеясь, что все образуется само собой при помощи чудесного вмешательства свыше или вполне материального — извне. Но чем дальше вы отстраняетесь, тем меньше остается шансов на везение; вы ведь не просто ждёте, что исчезнет какая-нибудь забота — скорее, вы в положении невольного свидетеля казни, распада вашей собственной личности.»
Вчера, ближе к концу длинного, бессвязного, невнятного разговора, он выразился другими словами, не столь поэтичными, но не менее трогательными:
«Писатель вроде меня, — сказал он, — должен быть совершенно уверен в своей звезде, должен крепко в нее верить. Это почти мистическое чувство, ничего-со-мной-не случится, ничто-меня-не-ранит, ничто-меня-не-коснется.
У Томаса Вулфа это есть. У Эрнеста Хемингуэя это есть. Когда-то было и у меня. Но после серии ударов — и многие я получил по собственной вине, что-то с этим чувством неуязвимости произошло, и я совершенно утратил хватку».
Для наглядности Фицджеральд рассказал историю о своем отце:
«В детстве отец жил в округе Монтгомери, штат Мэриленд. Наша семья имеет некоторое отношение к истории Америки. Брат моего прадеда был Фрэнсис Скотт Ки, который написал «Знамя, усыпанное звёздами»; в его-то честь меня и назвали. Тетя моего папы — миссис Сурат, которую повесили после убийства Линкольна, потому что Бут планировал свое преступление у нее в доме — ну, вы помните, что к смертной казни приговорили троих мужчин и одну женщину».
«В девять лет мой отец занимался переправой лазутчиков через реку. Когда ему исполнилось двенадцать, он почувствовал, что жизнь кончилась. При первой же возможности он уехал на запад, подальше от мест гражданской войны. Открыл свою фабрику плетеной мебели в Сент-Поле. Но из-за финансового кризиса в 90-х он обанкротился.
«Мы вернулись на восток, и отец устроился продавцом мыла в Буффало. Проработал там несколько лет. Однажды — мне было 10 или 11 — зазвонил телефон; на звонок ответила мать. Я не разобрал, что она сказала, но понял, что с нами случилась беда. Мама чуть раньше дала мне четверть доллара на плаванье. Я вернул деньги обратно. Я понял, случилось что-то ужасное, и подумал, что деньги теперь нужно тратить только на самое необходимое.
И я стал молиться. «Господи, — молился я, — пожалуйста, не дай нам оказаться в богадельне; пожалуйста, не дай нам оказаться в богадельне!» Немного погодя домой вернулся отец. Все верно. Он потерял работу.
В то утро он вышел из дома сравнительно молодым человеком, полным сил, полным уверенности. А вечером домой вернулся старик, совершенно сломленный человек. Он утратил свой внутренний импульс, всю свою целеустремленность. И до конца своих дней он оставался неудачником».
Фицджеральд потер глаза, губы, быстро прошелся по комнате.
«О, — сказал он, — вот еще что помню. Когда отец вернулся домой, мать сказала: «Скотт, поговори с отцом».
А я не знал, что сказать. Подошел к нему и спросил: «Папа, как ты думаешь, кто будет следующим президентом?» Он посмотрел в окно. Не шелохнувшись, ответил: «Думаю, будет Тафт».
Отец утратил хватку, и я тоже. Но теперь пытаюсь восстановиться. Начал вот с этих очерков для «Эсквайр». Возможно, это была ошибка. Слишком там много «из гроба взываю…». Мой лучший друг, великий американский писатель — тот, кого я назвал своим «мерилом художника» в одном из этих очерков, — написал мне яростное письмо. Он сказал, что писать столь мрачные и личные вещи – просто глупость.
«Какие у вас сейчас планы, мистер Фицджеральд? Над чем работаете?»
«О, над многими вещами! Но давайте не будем о планах. Когда говоришь о планах, ты их чего-то лишаешь».
Фицджеральд вышел из комнаты.
«Отчаяние, отчаяние, отчаяние», — произнесла сиделка. — Отчаяние день за днем. Постарайтесь не говорить с ним о работе или о будущем. Он работает, но очень мало — может, три-четыре часа в неделю».
Вскоре он вернулся. «Давайте отмечать день рождения писателя!» — весело произнес он. «Зарежем откормленного тельца, ну или уж, на худой конец, вкусим от торта со свечками!»
Он налил себе еще выпить. «Хоть вы, конечно, и не рекомендуете, дорогая моя», — улыбнулся он девушке.
Вняв совету сиделки, репортер переводит разговор на тему ранних лет писателя, и Фицджеральд рассказал, как был написан «По эту сторону рая».
«Я написал его, когда служил в армии, — сказал он. — Мне было 19 лет. Через год я переписал всю книгу от и до. Даже название поменял. Сначала он назывался «Романтический эгоист».
«По эту сторону рая» — красивое название, верно? В названиях я мастер — ну, вы знаете. Я опубликовал четыре романа и четыре сборника рассказов. У всех романов отличные названия: «Великий Гэтсби», «Прекрасные и проклятые», «Ночь нежна». Это мой последний. Работал над ним четыре года.
Да, «По эту сторону рая» я написал в армии. На фронт я не попал — весь мой армейский опыт состоял из того, что в каждом новом городе, где мне довелось побывать я влюблялся в какую-нибудь девушку.
Я почти попал на фронт. Нас даже погрузили на корабль, но затем скомандовали на выход. Эпидемия гриппа или что-то вроде. Дело было за неделю до перемирия.
Мы были расквартированы в лагере «Миллс», на Лонг-Айленде. Я пошел в самоволку в Нью-Йорк — разумеется, к девушке — и опоздал на обратный поезд в лагерь «Шеридан», в Алабаме, где мы проходили подготовку.
И вот что я сделал. Пошел на Пенсильванский вокзал и реквизировал паровоз с машинистом, скомандовал им везти меня в Вашингтон, обратно в часть. Сказал железнодорожникам, что везу донесение для президента Вильсона и не могу ждать ни минуты. Обычной почтой отправлять запрещено. Мой блеф удался. Уверен, что это был единственный случай в истории армии Соединенных Штатов, когда лейтенант реквизировал целый локомотив. Часть я догнал в Вашингтоне. Нет, наказания не последовало».
«А что насчет «По эту сторону рая»?
«Верно, я уклонился от темы. После демобилизации я отправился в Нью-Йорк. В «Скрибнерс» отказались от моей книги. Я решил устроиться в газету. Я обходил редакции, неся под мышкой партитуры и тексты песен для мюзиклов «Треугольника» за последние два или три года. Я ведь был одним из главных в принстонском клубе «Треугольник» и думал, что это мне поможет. Но ребят из редакций это не сильно впечатляло.
Однажды Фитцджеральд столкнулся с рекламщиком, который посоветовал ему держаться подальше от газет. Он помог ему устроиться на работу в агентство «Баррон Кольер», и несколько месяцев Фицджеральд писал слоганы для реклам в трамваях.
«Помню, — сказал он, — как-то я сделал настоящий хит, написав слоган для прачечной «Маскатин-Слим» в городе Маскатин, штат Айова: «Всегда и всюду чистота – вот наша главная черта». За него я получил прибавку. «Может, чуть замысловато, — сказал мне начальник, — но видно, что в этом бизнесе вам светит большое будущее. Скоро в этом офисе вам станет слишком тесно».
Так и вышло. Фицджеральду понадобилось совсем немного времени, чтобы наскучившая работа вызывала у него чуть ли не физическую боль, и он уволился. Он уехал в Сент-Пол, где опять поселились его родители, и попросил мать разрешить ему пожить некоторое время на третьем этаже родительского дома и обеспечивать его сигаретами.
«Она согласилась, и за три месяца я полностью переделал свою книгу. «Скрибнерс» приняли новую рукопись в 1919 году и выпустили ее в свет весной 1920 года.»
В «По эту сторону рая» один из главных героев Фицджеральда критически высказывается о некоторых популярных авторах своего времени такими словами:
«Пятьдесят тысяч долларов в год! Господи боже, да вы только на них посмотрите! Эдна Фербер, Говернор Моррис, Фанни Хербст, Мэри Робертс Райнхарт — кто из них создал хотя бы один рассказ или роман, который будут помнить через десять лет? А этот Кобб — как по мне, так у него ни ума, ни таланта — да и не думаю, чтобы его хоть кто-то ценил, кроме его издателей. У него наверное просто кружится от его собственной рекламы. А уж эти… Гарольд Белл Райт, Зейн Грей, Эрнест Пул, Дороти Кэнфильд. Они стараются, но им мешает полное отсутствие у них чувства юмора».
И, закругляясь, парень говорит, что неудивительно, что англичане вроде Уэллса, Конрада, Голсуорси, Шоу и Беннетта больше половины своих книг продают в Америке.
Что Фицджеральд думает о сегодняшней литературной ситуации в стране,
«Она стала намного лучше, — заявил он. — Все началось с «Главной улицы». Думаю, что Эрнест Хемингуэй — величайший из ныне живущих англоязычных писателей. Он занял это место после смерти Киплинга. Следом идет Томас Вулф, а затем Фолкнер и Дос Пассос.
Эрскин Колдуэлл и некоторые другие пришли чуть позже нашего поколения, и пока что им удалось не так много. Мы — продукт процветания. Искусство расцветает во времена изобилия. У тех, кто пришел после нас, просто не было такого же шанса, как у нас».
Изменил ли он свое мнение по вопросу экономики? Эмори Блейн, герой «По эту сторону рая», предсказал успех большевистского эксперимента в России, предвидя в итоге распространение государственной собственности на все отрасли в этой стране.
«О, тут я допустил ужасную оплошность, — сказал Фицджеральд. — Помните, я говорил, что популярность погубит Ленина? Это было верное пророчество. Он стал святым.
Мои мнение? Ну, даже если припрет, все равно будет левый курс».
Потом репортер спросил, что он думает по поводу поколения, помешанного на джазе и джине, чью лихорадочную жизнь он зафиксировал в «По эту сторону рая». Как у них все сложилось? Кем они стали в современном мире?
«А зачем мне о них думать? — спрашивает он. — У меня что, своих забот нет? Вы не хуже меня знаете, что с ними сталось.
Кое-кто пошел торговать на биржу и в итоге выбросился из окна. Другие стали банкирами и застрелились. Третьи стали репортерами. А кое-кто стал успешным писателем».
У него задергалось лицо.
«Успешным писателем!» — воскликнул он. «О боже, успешным писателем!»
Он, споткнувшись, пошел к комоду и плеснул себе еще выпить.
25 сентября 1936 года
Оригинальный текст: The Other Side of Paradise: Scott Fitzgerald, 40, Engulfed in Despair, by Michel Mok.