Ф. Скотт Фицджеральд
Последний поцелуй


В ушах Джеймса Леонарда стоял приятный гул толпы. Джеймс с легким трепетом вылез из собственного новенького лимузина и пошел сквозь толпу по красной ковровой дорожке. Лица людей с напряжением вытянулись, выглядя непривычно в ярком свете софитов, но через миг весь интерес угас. Когда-то Джима раздражало, что никто в Голливуде не знает его в лицо — а теперь он был этому только рад.

Элси Донахью — красивая, высокая и нескладная девица — заняла для него место за своим столиком.

— Раз уж у меня и раньше не было шансов, то сейчас, когда ты стал такой важной птицей, рассчитывать и вовсе не на что? — полушутя, полувсерьез сказала она. — Ты ведь упрямый, — продолжила она. — Как только мы с тобой познакомились, ты сразу записал меня в разряд «нежеланных». Интересно, почему? — Она безнадежно покачала головой, заметив, как Джим задержал взгляд на миниатюрной красавице-китаянке за соседним столиком. — Это Чинг Лу Пу-пу, её зовут Чинг Лу Пу-пу! А я уже целых пять долгих лет в этом ужасном городе…

— Да ведь ты не могла тут не оказаться, — ответил Джим. — Этот город включен в твой обычный маршрут: клуб «Аист»[1], Палм-Бич[2], ресторан Дейва Чазена[3]

Сегодня ему хотелось, чтобы на душе было спокойно. Джиму было тридцать пять, и он вытянул счастливый билет. Он стал одним из тех, кто определял, что будут показывать в кино, о чем будут рассказывать людям фильмы. Быть на вершине, как выяснилось — сплошное удовольствие…

Те, кто там, совершенно уверены, что все прекрасно в этом лучшем из миров, свет падает только на прекрасных дам и отважных мужчин, рояли роняют лишь верные ноты, а выпеваемая юными губами мелодия рождается прямо в переполненном счастьем сердце.

И абсолютное счастье должно переполнять обладателей всех этих прекрасных лиц! Но в полумраке под звуки румбы мимо столика Джима вдруг проплыло совсем не счастливое лицо. Оно исчезло еще до того, как у Джима успело сформироваться определенное мнение, но лицо на несколько секунд застряло у него в памяти. Девушка была ростом почти с него, у нее были потухшие карие глаза, а щеки были почти как у маленькой китаянки — словно матовый фарфор.

— Ну, хотя бы вернулся к белой расе, — сказала Элси, проследив за его взглядом.

Джиму захотелось резко её осадить: «Были и у тебя хорошие времена!  Одних мужей вон три штуки! А у меня что? Тридцать пять лет, и все еще сравниваю каждую девушку с давно ушедшей детской любовью, неизбежно ища только подобие, а не различие!»

Когда свет снова стал приглушенным, Джим прошел между столиков к выходу. То тут, то там его приветствовали знакомые — разумеется, их было больше, чем обычно, поскольку новость о его возвышении напечатали утром в «Репортере». Джиму уже доводилось подниматься по восходящим ступеням, и он к этому привык. Бал был благотворительным, и у лестницы стоял человек, изображавший газету и готовившийся выйти в зал показать свой номер, а еще там был Боб Бордли с табличкой на спине: «Сегодня в десять вечера на арене Голливуда сама Соня Хенни[4] на коньках сварит кастрюльку супа для бедняков!»

У бара Джим заметил продюсера, которого собирался завтра уволить; тот, ничего не подозревая, выпивал с агентом, который и был причиной его крушения. Рядом с агентом стояла девушка, чье лицо во время румбы выглядело так печально.

— Джим! — произнес агент. — Это твоя новая звезда: Памела Найтон!

Девушка с профессиональной готовностью обернулась к нему. Тон агента словно подсказывал: «Все забудь и будь живее! Перед тобой — не абы кто».

— Памела теперь в моей конюшне, — сказал агент. — Хочу дать ей псевдоним: пусть она будет «Бутс»!

— А раньше ты вроде говорил «Тутс»? — рассмеялась девушка.

— Ну, Тутс, Бутс — какая разница? Главное, чтобы было вот это «-утс». Милашка Тутс! Джадж Хутс, судья без осуждений! А вообще Памела из Англии, ее настоящее имя — Сайбел Хиггинс.

***

Джиму казалось, что в глазах низложенного продюсера переливалась сама бесконечность; не ненависть, не ревность, а глубокое и пытливое изумление, вопрошавшее: почему? Почему? Ради всего святого, почему? Это бередило больше, чем враждебность, и неожиданно для себя Джим пригласил англичанку танцевать. Оказавшись с ней лицом к лицу среди танцующих, он снова ощутил ликование, как в самом начале вечера.

— Голливуд — отличное место! — произнес он, словно предупреждая возможную критику. — Вам тут понравится. Большинству англичанок тут нравится, потому что они ничего не ждут от этого места. Когда я работал с англичанками, все складывалось хорошо.

— А вы режиссер?

— Да кем я только не был… Начинал с пресс-агента. И только что подписал контракт — с завтрашнего дня я продюсер.

— Мне тут нравится, — немного помолчав, сказала она. — Когда чего-нибудь ждешь, что тут можно поделать? Ну а уж если не сбудется, всегда смогу опять устроиться в школу и учить детей.

Джим откинулся назад и окинул её взглядом: ему показалось, что она вся словно покрыта розовым льдом. Её облик настолько не вязался с обликом типичной «училки», даже с «училкой» в духе Дикого Запада, что он рассмеялся. И снова заметил, что в её глазах и губах было нечто печальное, какое-то чувство потери.

— А с кем вы тут сегодня? — спросил он.

— С Джо Беккером, — ответила она, назвав имя своего агента. — С ним, кроме меня, еще три девушки.

— Слушайте, мне сейчас надо на полчаса отлучиться. У меня встреча с одним человеком — я не вру, поверьте! Пойдемте со мной за компанию, подышим ночным воздухом?

Она кивнула.

По дороге они прошли мимо Элси Донахью, которая окинула девушку загадочным взглядом и, глядя на Джима, неодобрительно покачала головой. На улице, под чистым ночным небом Калифорнии, ему впервые пришелся по душе его огромный лимузин с шофером; так было даже лучше, чем водить машину самому. В этот час на улицах, по которым они проезжали, было тихо. Мисс Найтон ждала, пока он заговорит.

— А что вы преподавали в школе? — спросил он.

— Сложение. Два плюс два равно четыре и так далее…

— Далеко вас от всего этого занесло — прямо в Голливуд!

— Ну, это долгая история.

— Вряд ли уж очень долгая — вам ведь примерно восемнадцать?

— Двадцать. — И она встревоженно спросила: — А я не слишком стара для кино, как вы считаете?

— О, боже! Ну, разумеется, нет! Это прекрасный возраст. Уж я-то знаю, мне самому двадцать один — и никаких проблем с сосудами!

Она бросила на него серьёзный взгляд, прикинула его возраст и промолчала.

— Ну, расскажите же вашу долгую историю! — попросил он.

Она вздохнула.

— Что ж… В меня всегда влюблялись старики. Очень, очень старые — я была стариковской «душечкой»…

— Вы говорите о папашах лет этак двадцати двух?

— Да нет, лет по шестьдесят-семьдесят. Честное слово! Так что я приступила к охоте за золотишком и намыла с них достаточную сумму, чтобы уехать в Нью-Йорк. В первый же день пошла в «21»[5], и там меня заметил Джо Беккер.

— Так вы никогда не снимались в кино? — спросил он.

— Да… Но сегодня утром у меня была проба! — сказала она.

Джим улыбнулся.

— И вам не было совестно брать у стариков деньги? — спросил он.

— Ничуть, — сухо ответила она. — Им нравилось мне их давать! К тому же они не давали мне деньги как таковые. Когда им хотелось сделать мне подарок, я отправляла их к своему ювелиру, а потом возвращала ему подарки и получала четыре пятых от их стоимости наличными.

— Ну, вы и хитрая!

— Да, — согласилась она. — Это не я придумала. Я просто беру все, что могу!

— А они — я имею в виду, те старички — не обижались, что вы не носили их подарки?

— Да я ведь носила, просто делала это только один раз. Старики плохо видят, память у них плохая. Но с тех пор собственных драгоценностей у меня нет. — Она помолчала. — Все, что на мне, взято напрокат.

Джим опять на неё посмотрел и громко рассмеялся.

— Ну, по этому поводу можете не беспокоиться. Стариков тут в Калифорнии полно!

Они свернули в жилой квартал. После поворота Джим сказал водителю в переговорную трубку:

— Остановите здесь. — И повернулся к Памеле: — А теперь мне надо покончить с одним неприятным дельцем.

Он взглянул на часы, вышел из лимузина и пошел к зданию, на котором висело несколько табличек с именами врачей; Джим медленно зашел за угол здания, а из дверей сразу вышел человек и пошел за ним вслед. В темноте между двух фонарей Джим подошел к нему поближе, сунул ему в руки какой-то конверт и что-то выразительно сказал. Человек ушел в противоположном направлении, а Джим вернулся в лимузин.

— Вот, убираю стариков! — объяснил он. — Бывают вещи и похуже смерти.

— А я сейчас не свободна, — сообщила она. — Я помолвлена.

— Правда? — И через мгновение уточнил: — С каким-нибудь англичанином?

— Само собой! Неужели вы подумали… — она умолкла, но было уже поздно.

— А что, американцы такие уж неинтересные? — спросил он.

— Да нет… — её небрежный тон сделал лишь хуже, и когда она улыбнулась, осветивший её на миг уличный фонарь словно окутал её белым сиянием, и тем досаднее стало Джиму.

— А теперь рассказывайте вы, — попросила она. — Откройте вашу тайну!

— Просто деньги, — ответил он, думая о чем-то другом. — Этот греческий «эскулап» должен говорить одной даме, что у неё не в порядке аппендикс — пока она нужна нам здесь, на съемках. И мы его подкупили. Но грязной работой вместо других я занимаюсь в последний раз!

Она нахмурилась.

— А ей и правда надо вырезать аппендицит?

Он пожал плечами.

— Вряд ли. Хотя откуда этому мошеннику знать? Он просто приходится ей зятем и любит деньги.

После долгой паузы Памела с осуждением произнесла:

— Англичанин бы так не поступил!

— Смотря какой, — кратко ответил он. — Некоторые американцы тоже так делать не стали бы.

— Английский джентльмен — никогда! — настаивала она.

— А вам не кажется, что вы не с того начали, если собрались тут работать? — заметил он.

— Ну, вообще-то мне нравятся американцы, особенно культурные!

Её взгляд подразумевал, что Джим тоже к ним относится, но это его нисколько не смягчило, и он почувствовал себя оскорбленным.

— Вы рискуете! — сказал он. — Я просто не понимаю, как вы осмелились со мной ехать? Ведь у меня под шляпой, возможно, головной убор из перьев?

— Ну, вы ведь не надели шляпу, — мирно сказала она. — И Джо Беккер сказал мне ехать. Сказал, вдруг что-нибудь подвернется?

В конце концов, он теперь продюсер, а утратой самообладания высокого положения еще никто не достигал — если только это не делалось нарочно…

— Уверен, вам обязательно что-нибудь подвернется, — сказал он, прислушиваясь к коварной кошачьей интонации, закравшейся в его голос.

— Правда? — спросила она. — Вы считаете, что я смогу выделиться? Или я так и останусь одной из великого множества?

— Да вы уже выделяетесь, — продолжил он в том же духе. — На балу все только на вас и смотрели. — Он задумался, была ли тут хоть капля правды? Или это только он вообразил, что увидел нечто выдающееся? — Вы представляете собою новый тип, — продолжил он. — Такое, как у вас, лицо вполне может придать американскому кинематографу чуть более культурный оттенок!

Да, он пустил стрелу — но стрела только слегка задела мишень, к его огромному удивлению.

— Вы и правда так считаете? — воскликнула она. — И дадите мне шанс?

— Ну конечно! — Трудно было поверить, что она не заметила его иронии. — Но после сегодняшнего вечера у вас будет столько предложений, что…

— Ах, я буду работать только с вами! — объявила она. — Скажу Джо Беккеру…

— Ничего ему не говорите! — перебил он.

— Хорошо, не буду. Я буду делать все, что вы скажете, — пообещала она.

В её широко распахнутых глазах читалась надежда. Разволновавшись, он почувствовал, что слова слетали у него с губ помимо его воли, словно кто-то ему их диктовал. Подумать только, этот нежный голосок с британским акцентом скрывал одновременно так много и наивности, и хищной жестокости!

— Игра в эпизодах — пустая трата времени, — начал он. — Нужно отхватить роль пожирней… — Он умолк и начал сначала: — У вас такой сильный характер, что…

— Прошу вас, не надо! — Он заметил, что в её глазах блеснули слезинки. — Пусть все останется так, и сегодня я усну с мечтой. Встретимся завтра — или когда вам захочется…

Лимузин остановился у ковровой дорожки перед входом в бальный зал. Заметив Памелу, толпа смешно подалась вперед, приготовив блокноты для автографов, но тут же схлынула обратно за ограждение, не узнав её.

В зале он провел её к столику Беккера.

— Я ничего ему не скажу, — произнесла она и достала из сумочки визитку, на которой карандашом было написано название гостиницы, где она остановилась. — А если будут другие предложения, я откажусь.

— Ни в коем случае! — торопливо сказал он.

— Откажусь! — она оживленно ему улыбнулась, и на мгновение Джим вновь почувствовал то же, что и при первом взгляде. Это было глубокое и теплое сопереживание, сочетание шедших рука об руку юности и страданий. Он собрался с духом, чтобы нанести последний резкий удар, который разрушит едва надувшийся пузырь.

— Примерно через год… — начал он; но его заглушили музыка и её голос.

— Я буду ждать! Из всех, кого я знаю, вы… Вы — самый культурный американец!

Она отвернулась, словно её саму смутила пышность этого комплимента. Джим отправился назад к своему столику, но увидев, что Элси Донахью беседует усевшейся на его незанятый стул женщиной, он развернулся и пошел по залу кружным путем. И помещение, и весь этот вечер вдруг слились в один сплошной шум: и музыка, и голоса стали казаться нестройными и случайными. Он обвел взглядом зал и заметил кругом только зависть, ненависть — да еще трескучую барабанную дробь сталкивающихся под звуки фанфар самомнений. И он вовсе не был над этой битвой, как ему казалось раньше…

Он отправился в гардероб, обдумывая, какую записку передать через официанта хозяйке бала; решил написать: «Вы так увлеченно танцевали!» Заметив, что ноги сами принесли его к столику Памелы Найтон, он опять развернулся и пошёл к дверям.

***

Чтобы руководить киностудией, умом обладать не обязательно, а вот без такта обойтись невозможно. Именно такт теперь полностью поглощал Джима Леонарда, исключая все прочее. Власть может задвинуть подальше дипломатию и дать себе полную свободу действий, но Джиму она дала углубление человеческих взаимоотношений: и с руководством, и с режиссерами, и со сценаристами, а также с актерами и с техническим персоналом его подразделения, и с начальниками других отделов, и с цензорами, и даже с «людьми с восточного побережья». Поэтому «отшить» одну-единственную юную англичанку, не обладавшую никаким оружием, не считая телефонных звонков да кратких записок, переданных из приемной, не составило никакого труда.

Сегодня проезжала мимо студии и вспомнила, как мы с вами тогда катались. Были кое-какие предложения, но я жду, что скажет Джо Беккер. Если куда-нибудь соберусь, дам вам знать.

Это говорил город, исполненный юности и надежд — его голос слышался и в явной лжи, и в храбро-фальшивом тоне записки. Это все ничего для неё не значило — ни спрятанные за неприступными стенами деньги, ни слава. Она проезжала мимо — просто проезжала мимо.

Это было через две недели. А еще через неделю к нему заскочил повидаться Джо Беккер.

— Хотел поговорить о той англичанке, о Памеле Найтон — помнишь её? Как она тебе — поразительная?

— Симпатичная.

— Не знаю почему, но она не хотела, чтобы я тебе о ней напоминал. — Джо посмотрел в окно. — Я так понимаю, вы с ней тогда не поладили?

— Ничего подобного.

— Видишь ли, девушка помолвлена с каким-то парнем в Англии…

— Она мне об этом сказала, — с раздражением ответил Джим. — Я вовсе не пытался за ней приударить, если ты об этом!

— Да не беспокойся ты, я все понимаю. Просто хотел тебе кое-что рассказать.

— Что, никто больше не заинтересовался?

— Она тут всего месяц. Всем надо с чего-то начинать. И я хотел тебе рассказать, что когда она вошла в «21», то все в баре просто… Просто выпали в осадок! Я тебе клянусь, что с минуту буквально все только на неё и глазели!

— Должно быть, это было потрясающе, — сухо сказал Джим.

— Вот именно. А ведь в тот вечер там была сама Ламарр[6]! Слушай, Пэм тогда была в одиночестве и одета была, как принято у них там, в Англии — на ней было что-то вроде кроличьих мехов, то есть второй раз на такое уже и глядеть не хочется. Но даже в этом она сверкала, как бриллиант!

— Правда?

— Сильные женщины, — продолжал Джо, — роняли слезы в свои тарелки с вишисуаз[7]! Сама Эльза Максвелл…

— Джо, у меня сегодня много дел!

— Посмотришь её пробы?

— Пробы — это для гримеров, — с раздражением сказал Джим. — Я не верю пробам, если они удачные, и всегда сомневаюсь, если они плохие.

— У тебя свои методы, да?

— Что-то вроде, — признал Джим. — Слишком много неудачных решений было принято в   просмотровых.

— Но и в кабинетах их тоже было принято немало! — произнес Джо, встав со стула.

***

Еще через неделю пришла вторая записка:

Когда я вчера позвонила, одна секретарша сказала, что вы в отъезде, а вторая — что на совещании. Если это просто отговорки, так и скажите! Я ведь не молодею. Мне скоро стукнет двадцать один — а вы, наверное, уже убрали всех ваших стариков?

Он почти не помнил её лица. Вспомнился только нежный румянец щек и затравленный взгляд, словно он видел их когда-то давно на киноэкране. Было совсем не сложно продиктовать письмо об изменении планов, о новом кастинге, о сложностях, которые сделали невозможным…

Он себя не очень хорошо чувствовал, но, по крайней мере, это дело надо было завершить. Жуя в тот вечер сэндвич в соседней закусочной, он окинул мысленным взглядом свою работу за прошедший месяц и остался ею доволен. Он прямо-таки сочился тактом. Работа подразделения шла гладко. И тени, что присматривают за его судьбой, вскоре это заметят.

В закусочной было совсем немного людей. У стеллажа с журналами стояла девушка — Памела Найтон! Она посмотрела на него из-за «Иллюстрированных новостей Лондона» и вздрогнула.

Зная о письме, лежавшем у него на столе в ожидании подписи, Джим хотел притвориться, что не заметил её. Он отвернулся, задержал дыхание и прислушался. Но ничего не произошло, хотя она явно его узнала; ненавидя свою голливудскую трусливость, он развернулся и приподнял шляпу в знак приветствия.

— Поздновато для покупок, — произнес он.

Памела на мгновение бросила на него внимательный взгляд.

— Да я тут просто за углом живу, — сказала она. — Только что переехала. Я вам сегодня писала…

— Я тоже недалеко отсюда живу.

Она поставила журнал обратно на стойку. Весь такт Джима куда-то улетучился. Он вдруг почувствовал себя старым и усталым; вопрос, который он ей задал, никуда не годился.

— Ну, как ваши дела? — спросил он.

— Очень хорошо, — сказала она. — Играю в пьесе — в самой настоящей пьесе, в театре «Новые лица», в Пасадене. Это для практики, чтобы форму не терять.

— Очень мудрое решение.

— Премьера будет через две недели. Приходите, буду вас очень ждать!

Они вместе вышли на улицу и остановились под красной светящейся неоновой вывеской. На другой стороне осенней улицы мальчишки-газетчики выкрикивали результаты вечернего футбольного матча.

— Вам куда? — спросила она.

Точно не туда, куда тебе, подумал он; но, когда она показала, куда лежал её путь, он пошёл с ней. Он уже несколько месяцев не видел бульвара Сансет, а при упоминании Пасадены у него возникло ощущение зелени и прохлады, как десять лет назад, когда он впервые приехал в Калифорнию.

Памела остановилась перед группой небольших бунгало, окружавших центральный двор.

— Спокойной ночи, — сказала она. — Вы, пожалуйста, не беспокойтесь, если не можете мне помочь. Джо объяснил, что ситуация сейчас сложная, война и все такое. Я знаю, вы очень хотели бы, но не можете.

Он с важным видом кивнул, презирая самого себя.

— Вы женаты? — спросила она.

— Нет.

— Тогда поцелуйте меня на ночь!

Он как-то замялся, и она сказала:

— Мне нравится, когда меня целуют на ночь. Я так лучше сплю.

Он робко её обнял и склонился к ней, лишь слегка прикоснувшись к её губам — напряженно думая о письме у себя на столе, которое он теперь уже никак не мог отправить, и о том, как приятно было держать её в объятиях…

— Сами видите, ничего такого, — сказала она. — Просто так, по-дружески. Спокойной ночи!

Возвращаясь к перекрестку, Джим вслух произнес: «Черт меня побери!», и повторил это зловещее пожелание себе еще несколько раз после того, как улегся в постель.

***

Джим приехал в Пасадену на третий вечер после премьеры пьесы Памелы и купил билет в последний ряд. У входа в театр собралась вполне солидная толпа, и он обрадовался, что Памела будет играть при полном зале, но в дверях обнаружилось, что публика шла на возобновленную постановку «Обслуживания номеров»[8], а пьеса Памелы шла на чердаке, в маленькой «Экспериментальной студии».

Он смирно прошёл в крохотный зал и оказался там первым зрителем, не считая суетливых билетеров и тех, чьи голоса раздавались из-за стука молотков за кулисами. Он хотел было незаметно уйти, но в зале появилось еще пятеро зрителей, и он остался; один из них был главным помощником Джо Беккера. Потушили свет, пробил гонг, и пьеса для шестерых зрителей началась.

Речь в ней шла о неких мексиканцах, оставшихся без пособия по безработице. Консепсьон (Памела Найтон) должна была родить ребенка от нефтяного магната. А Педро, в старых добрых традициях Горацио Элджера[9], почитывал Маркса, чтобы когда-нибудь стать чиновником и обзавестись собственной конторой в Палм-Спрингс.

Педро: Мы останемся здесь! Лучше уж босс дядюшка Форд, чем ренегат Троцкий!

Консепсьон (мисс Найтон): Но кто тогда будет жить, ради кого это все?

Педро: Возможно, ради наших правнуков, или правнуков наших правнуков. Кто его знает?

Во время этого унылого действа Джим смотрел только на Памелу; сидевшие перед ним остальные пятеро зрителей сдвинулись поближе друг к другу и шептались, когда она заканчивала сцену. Хорошо ли она играла? Этого Джим не знал — надо было взять кого-нибудь с собой, хотя бы шофера рядом посадить… Для кино, обыскивающего полмира в поисках талантов, «органичная игра» уже давно превратилась в редкий феномен. Существовали только возможности и удача. Он был удачей. Возможно, он был удачей именно для неё — если бы почувствовал, что она всех зацепит за живое так же, как и его.

Звезды больше не рождались по чьему-то мимолётному желанию, как во времена «немого кино»; остались обычные актрисы, пробы и везение. Когда по окончании пьесы по-домашнему, словно штора, опустился занавес, он прошёл за кулисы, войдя в боковую дверь у сцены. Она его ждала.

— Я так надеялась, что вы сегодня не появитесь! — сказала она. — Полный провал! Но в день премьеры был полный зал, и тогда я вас очень ждала.

— Вы прекрасно сыграли, — натянуто произнес он.

— Ах, нет! Но если бы вы видели премьеру…

— Я видел достаточно, — вдруг произнес он. — И могу предложить вам небольшую роль. Сможете приехать завтра на студию?

Он наблюдал за выражением её лица. Она опять его удивила. Из её глаз, из изгиба её губ вдруг сверкнула какая-то безграничная жалость.

— Ах, — сказала она. — Ах, как жаль! Джо кое-кого позвал на премьеру, и на следующий день я подписала контракт с Берни Вайсом…

— Правда?

— Я знала, что вы хотите со мной работать, но я сначала не поняла, что вы просто управляющий. Я думала, у вас больше власти, понимаете? — Она не могла бы ранить его больнее, даже если бы специально этого захотела. — Но вы мне очень нравитесь как человек, — уверила она его. — Вы много культурнее, чем Берни Вайс!

Ну, что же, культурный так культурный… Оставалось только с достоинством отступить.

— Давайте подвезу вас домой, в Голливуд?

Они ехали в октябрьской ночи; было тепло, как в апреле. Когда они проехали мост, он жестом указал на проволочную сетку, закрывавшую верх над перилами; она кивнула.

— Я знаю, зачем это, — сказала она. — Такая глупость! В Англии люди никогда не пытаются покончить с собой, если не могут получить то, что хочется!

— Да, я знаю. Для этого они специально приезжают в Америку.

Она рассмеялась и оценивающе на него посмотрела. Все-таки кое-что у него с ней еще могло получиться. Её рука так и осталась лежать у него на руке.

— Поцелуй на ночь? — предложил он через некоторое время.

Памела взглянула на шофера, отделенного от них перегородкой.

— Да, поцелуй меня на ночь… — сказала она.

На следующий день он улетел на восток страны искать молодую актрису, похожую на Памелу Найтон. Он так старался её найти, что везде ему чудились глаза с налетом грусти, везде слышался звонкий голос с британским акцентом; он зашел так далеко, что посмотрел даже провинциальную труппу из Эри и студенческую постановку в женском колледже Уэлсли. Он во что бы то ни стало хотел найти кого-нибудь похожего на нее. А затем его вызвали обратно в Голливуд срочной телеграммой, и Памела вдруг сама свалилась ему на голову.

— Тебе выпал еще один шанс! — объявил Джо Беккер. — Не упусти его!

— А что у вас тут стряслось?

— У них нет для нее роли. У них кризис — меняют руководство. Так что мы разорвали контракт.

Майк Харрис, глава студии, навел справки. С чего бы это Берни Вайс, с его-то опытом, так легко с ней расстался?

— Берни сказал, что она не может играть, — поведал он Джиму. — И более того: она скандалит! Я думаю, надо брать Симону и тех двух девчонок из Австрии.

— Но я видел, как она играет! — уперся Джим. — И у меня есть для неё роль. Но рекламировать её я пока не собираюсь; «засвечу» в небольшой роли, а там сам всё увидишь.

***

Через неделю Джим толкнул обитую войлоком дверь третьего студийного павильона и вошел внутрь. В полумраке к нему, удивленно раскрыв глаза, повернулись актрисы массовки в вечерних платьях.

— Где Боб Гриффин?

— Вон там, в бунгало, с Памелой Найтон.

Они сидели рядышком на кушетке при свете освещавших гримерные зеркала ламп, и по упрямому выражению лица Памелы Джим догадался, что проблема была серьезной.

— Да ничего особенного, — с деланой искренностью попытался убедить его Боб. — Мы отлично ладим, словно пара веселых котят, правда, Пэм? Я, конечно, иногда на неё «наезжаю», но она не обижается.

— От тебя луком несет! — сказала Памела.

Гриффин попробовал еще раз.

— Есть английская школа, а есть американская. Мы ищем «золотую середину», только и всего!

— Есть школа хорошая, а есть дурацкая! — резко ответила Памела. — И я не хочу начинать с того, чтобы выглядеть на экране полной дурой!

— Оставь нас ненадолго, ладно, Боб? — сказал Джим.

— Да пожалуйста, сколько угодно!

Джим не виделся с ней всю эту напряженную неделю, пока шли пробы, примерки и репетиции, и сейчас подумал, как мало он знает о ней, а она о нем.

— Кажется, Боб у тебя уже в печенках сидит? — произнес он.

— Он хочет, чтобы я говорила то, что нормальному человеку и в голову бы не пришло!

— Ладно, может и так, — согласился он. — Памела, скажи мне: с тех пор, как ты тут работаешь, тебе случалось «взрываться» и говорить что-то не то во время сцены?

— Ну, да. Все иногда ошибаются.

— Послушай меня, Памела! Боб Гриффин получает раз в десять больше, чем ты, по одной-единственной причине. Не потому, что он самый гениальный режиссер в Голливуде, а потому, что он никогда не говорит «не то» во время своих сцен.

— Но он же не актер! — недоуменно сказала она.

— Я имею в виду не актерскую игру, а реальную жизнь. Я выбрал его для этой картины только потому, что иногда выхожу из себя и говорю что-то не то. А Боб — никогда. Он подписал контракт на безобразно большую сумму денег, которых он, да и никто на свете, не заслуживает. Но четвертым измерением этого бизнеса является умение гладко вести дела, и Боб забыл, что есть на свете такое слово — «я». Люди, в три раза более талантливые, чем он — и продюсеры, и актеры, и режиссеры — проваливаются в тартарары лишь потому, что никак не могут забыть это слово!

— Я понимаю, что ты мне делаешь выговор, — неуверенно сказала она. — Но я тебя не понимаю… Ведь актриса должна быть личностью…

Он кивнул.

— И мы платим ей за это впятеро больше, чем она могла бы получить где-нибудь еще, но при одном условии: если тогда, когда это мешает всем остальным, она готова об этом забыть. Памела, ты сейчас мешаешь всем остальным!

А я-то считала тебя другом, сказали её глаза.

Он говорил с ней еще несколько минут. Он искренне верил во все, что он ей говорил — но поскольку ему довелось дважды поцеловать эти губы, он заметил, что сейчас она ждет от него только поддержки и защиты. И добился он лишь легкого потрясения от того, что и он тоже оказался не на её стороне. Чувствуя слабое недоумение и жалость к её неприкаянности, он подошел к двери бунгало и позвал:

— Эй, Боб!

И Джим ушел по другим своим делам. Вернувшись в кабинет, он обнаружил, что там его поджидает Майк Харрис.

— Опять эта девчонка скандалит!

— Я уже туда сходил.

— Я говорю, за последние пять минут! — воскликнул Харрис. — Она устроила еще один скандал после того, как ты ушел! Бобу Гриффину пришлось прервать съемки до завтра. Он сейчас придет.

Вошёл Боб.

— Есть лишь один тип людей, с которыми невозможно поладить — это те, кто не знает, что именно заставляет их так себя вести. Боюсь, что это либо я, либо Памела!

На некоторое время повисло молчание. Майк Харрис, расстроенный создавшейся ситуацией, стал подозревать, что у Джима с этой девушкой роман.

— Дайте мне время до завтрашнего утра, — сказал Джим. — Думаю, я найду причину.

Гриффин колебался, но в глазах у Джима он прочитал личную просьбу — они с ним были знакомы уже лет десять.

— Ладно, Джим, — согласился он.

Когда они ушли, Джим позвонил Памеле по телефону. Случилось то, что он предполагал — и всё же, когда на звонок ответил мужской голос, его сердце дрогнуло.

Если не считать сиделок, то актрисы — самая легкая добыча для бессовестных самцов. Джим прекрасно знал, что за их проблемами или неудачами нередко стоит какой-нибудь умеющий втереться в доверие мужчина, какой-нибудь озлобленный на весь свет музыкант, утверждающий свою мужественность за счет вмешательства в чужие дела, полночных упреков и дурных советов. Такие мужчины используют особый прием: они принижают значимость работы женщины и постоянно сомневаются в мотивах и уме тех, с кем она работает.

Вот о чем размышлял Джим по дороге к отелю в Беверли-Хиллз, где в одном из бунгало поселилась Памела. Был вечер, ближе к семи. Во дворе отеля холодный фонтан равнодушно разбрасывал брызги в декабрьский туман, а из трех радиоприемников одновременно раздавался громкий голос майора Боуза[10].

Дверь гостиничного бунгало открылась, и Джим в удивлении застыл. Перед ним стоял настоящий старец: сутулый и морщинистый англичанин с ярким старческим румянцем на щеках. Одет он был в старый халат и туфли. Он пригласил Джима присесть и явно чувствовал себя тут хозяином. Памела должна была скоро прийти.  

— А вы родственник? — недоуменно спросил Джим.

— Нет. Мы с Памелой познакомились здесь, в Голливуде. Мы оба были чужими в этой чужой нам стране. А вы работаете в кино, мистер…

— Леонард, — откликнулся Джим. — Да. Я начальник Памелы.

Взгляд мужчины изменился — слезящееся моргание сменилось подозрением, стариковские веки натянулись. Уголки губ опустились и вновь поднялись, и Джим увидел выражение ничем не прикрытой злобы. Но затем на лице опять появилась стариковская вкрадчивость.

— Надеюсь, с Памелой обращаются достойно?

— А вы работали в кино? — спросил Джим.

— Пока здоровье позволяло. Но я еще числюсь в центральном агентстве по подбору актеров и знаю об этом бизнесе все, и знаю все о душах тех, кто им владеет… — и он умолк.

***

Открылась дверь и вошла Памела.

— О, привет! — удивленно сказала она. — Познакомились? Сэр Чонси Вард — мистер Леонард!

От сияния её красоты, хлынувшей сюда снаружи и будто принесенной бодрящим ветром, у Джима на мгновение захватило дыхание.

— Ты ведь уже рассказал мне о обо всех моих прегрешениях сегодня днем? — сказала она, сразу заняв оборону.

— Мне захотелось поговорить с тобой вне стен студии.

— На снижение жалованья не соглашайся! — сказал старик. — Это старый приемчик!

— Речь не об этом, мистер Вард, — сказала Памела. — Мистер Леонард до сегодняшнего дня был моим другом. Но сегодня режиссер попытался заставить меня валять дурака, и мистер Леонард его поддержал.

— Все они одним миром мазаны, — сказал мистер Вард.

— Прошу прощения, — начал Джим. — Могу я поговорить с тобой наедине?

— Я доверяю мистеру Варду, — нахмурившись, сказала Памела. — Он тут уже двадцать пять лет, и я воспринимаю его почти как своего директора.

Джим подумал, из какого же глубокого одиночества родилась эта связь?

— Мне сказали, что на площадке был еще один скандал? — спросил он.

— Скандал? — Её глаза раскрылись от удивления. — Помощник Гриффина выругался на меня, а я услышала. И ушла. А если Гриффин решил передать мне через тебя свои извинения, то я их принимать не желаю, и с этого момента наши отношения будут строиться исключительно в деловом русле.

— Он не передавал тебе никаких извинений, — чувствуя себя неловко, произнес Джим. — Он передал ультиматум.

— Ультиматум?! — воскликнула она. — У меня контракт, а ты его начальник, так ведь?

— Смотря по каким вопросам, — сказал Джим, — Кино, само собой, коллективный труд…

— Тогда я хочу работать у другого режиссера!

— Да, отстаивай свои права! — произнес мистер Вард. — С ними только так и можно!

— Вы делаете все, чтобы разрушить карьеру этой девушки, — тихо произнес Джим.

— Меня не запугаете! — огрызнулся Вард. — Я таких, как вы, не раз видал!

Джим вновь посмотрел на Памелу. Он ничего не мог тут поделать. Если бы они любили друг друга, если бы прошло достаточно времени и между ними проскочила бы искра, он обязательно достучался бы до нее. Но теперь было поздно. Голливуд накрыла тьма, и ему показалось, что он услышал, как повернулись торопливые колеса киноиндустрии. Он знал, что назавтра, когда на студии наступит новый день, у Майка Харриса будут новые планы, но в них уже не будет места для Памелы.

***

Он еще немного помедлил. На студии он пользовался популярностью, считался молодым и все к нему хорошо относились. Он мог бы уговорить их насчет этой девушки, мог отправить её поучиться актерскому мастерству… Ему было тяжело смотреть, как она совершает такую ошибку. С другой стороны, он опасался, что где-то, когда-то люди отнеслись к ней с чрезмерной снисходительностью, лишив её этим возможностей для карьеры.

— Голливуд — не слишком-то культурное местечко, — сказала Памела.

— Да это просто джунгли! — поддакнул ей мистер Вард. — Вокруг так и рыщут всякие хищники!

Джим встал.

— Что ж, тогда хищник удаляется к себе в логово, — сказал он. — Памела, мне очень жаль. Думаю, если ты так настроена, лучше всего тебе вернуться обратно в Англию и выйти там замуж.

На миг в её глазах сверкнуло сомнение. Но самоуверенность и юный эгоизм оказались сильнее здравого смысла. Она не поняла, что в этот самый миг она теряет свою последнюю возможность.

И она потеряла её окончательно, когда Джим развернулся и ушел. Прошло несколько недель, прежде чем она поняла, что случилось. Еще несколько месяцев она получала жалованье, об этом распорядился Джим, но на той съемочной площадке она больше не появлялась. И ни на какой другой тоже. Её тихо занесли в тот самый черный список, который не существует на бумаге и формируется в разговорах за игрой в «трик-трак» после обеда или по дороге на скачки. То тут, то там в ресторанах на неё с интересом смотрели влиятельные люди, но стоило им навести справки — на этом все и заканчивалось.

Но и в последующие месяцы, когда даже Беккер утратил интерес и она оказалась в нужде и перестала посещать места, куда ходят, чтобы себя показать, она не сдалась. И вовсе не от горя и не от разочарования, а при самых обычных обстоятельствах, в июне она умерла.

Когда Джим об этом узнал, он сначала не поверил — так это было ужасно. Он случайно узнал, что она угодила в больницу с пневмонией; он туда позвонил и ему сказали, что она умерла. «Сайбел Хиггинс, актриса из Англии. Двадцать один год».

Лицом, с которым надо было связываться по всем вопросам, она назвала старого Варда, и Джиму под предлогом выплаты остатка её жалованья удалось снабдить его необходимой для похорон суммой. Опасаясь, что Вард догадается, откуда взялись деньги, Джим на похороны не пришел, а приехал на могилу неделю спустя.

Был долгий солнечный июньский день, и он пробыл там час. Вся молодежь в городе дышала воздухом и радовалась жизни, но среди них не было одной английской девчонки, и это было горько. Он мысленно прокручивал события то так, то этак, чтобы в итоге все для нее сложилось хорошо, но было слишком поздно. Он попрощался с ней вслух и пообещал, что придет еще.

Вернувшись на студию, он заказал просмотровую и попросил найти пробы и фрагменты, которые сняли для её фильма в павильоне. В темноте он уселся в большое кожаное кресло и нажал кнопку звонка, чтобы начинали.

В пробах Памела была в той самой одежде, в какой он впервые увидел её на благотворительном балу. Она выглядела радостной, и ему стало приятно, что в её жизни была хотя бы эта радость. Поставили пленку со сценами из фильма; фрагменты шли рывками под раздававшийся за кадром голос Боба Гриффина, и помощники режиссера демонстрировали «хлопушку» с написанным мелом номером сцены. Джим вздрогнул, когда пошёл предпоследний фрагмент; он увидел, как она отвернулась от камеры и прошептала: «Я лучше умру, но так играть не буду!»

Джим встал и вернулся к себе в кабинет, где лежали все три её записки; он открыл их и перечитал.

«Сегодня проезжала мимо студии и вспомнила, как мы с вами тогда катались».

Проезжала мимо… Весной она дважды звонила ему по телефону — ему об этом сказали, и он хотел с ней увидеться. Но он ничего не мог для неё сделать, и ему оказалось не под силу прямо об этом сказать.

«А я не очень-то храбрый», — подумал Джим. И даже теперь у него в сердце появилось опасение, что все это будет его преследовать всю жизнь, как и тот случай в юности — а он вовсе не хотел расстраиваться.

Несколько дней спустя он допоздна проработал в монтажной, а по дороге с работы зашел в закусочную съесть сэндвич. Ночь была теплая, и у стойки с газировкой было много молодежи. Расплачиваясь, он заметил, что кто-то, стоя у стойки, смотрит на него поверх раскрытого журнала. Он застыл — ему не хотелось поворачиваться, чтобы рассмотреть эту фигуру и в итоге убедиться в легком сходстве. Но не хотелось и уходить.

Он услышал шорох переворачиваемых страниц и краешком глаза заметил обложку журнала: это были «Иллюстрированные новости Лондона».

***

Он не почувствовал никакого страха; слишком быстро и отчаянно неслись мысли. Было бы это наяву… Он заберет её отсюда, и начнет все сначала, с того самого вечера…

— Ваша сдача, мистер Леонард!

— Благодарю вас.

Так и не оглядываясь, он двинулся к выходу; затем услышал, как закрыли и поставили обратно на стойку журнал, а потом где-то рядом он услышал чье-то дыхание. Мальчишки-газетчики на другой стороне улицы кричали «Экстренный выпуск!», и через мгновение он свернул не туда — он свернул туда, куда надо было ей, и услышал, как она идет вслед за ним — так отчетливо, что он даже сбавил шаг, чувствуя, что она едва за ним поспевает.

Перед группой небольших бунгало, окружавших центральный двор, он обнял её, притянув эту ослепительную красоту поближе к себе.

— Поцелуй меня на ночь, — сказала она. — Мне нравится, когда меня целуют на ночь. Я так лучше сплю.

Что ж, спи, подумал он, разворачиваясь — спи… Ничего уже не исправить. Я хотел исправить. Когда ты привезла сюда свою красоту, я вовсе не желал пустить её по ветру, но отчего-то вышло именно так. И теперь тебе остается лишь одно: спать, спать…


[1] клуб «Аист» (или «Сторк»)— находился в Нью-Йорке, существовал с 1929 по 1965 г., считался одним из самых престижных ночных клубов.

[2] Палм-Бич — город во Флориде, курорт.

[3] ресторан Дейва Чазена — открыт в 1936 году в Голливуде на бульваре Беверли, в нем часто собирались артисты4 заведение просуществовало до 1995 года.

[4] Соня Хенни (1912 — 1969) — норвежская фигуристка, снимавшаяся в американских фильмах (в частности, в «Серенаде Солнечной долины».

[5] «21» — модный клуб в Нью-Йорке, существовал с 1920-х годов.

[6] Ламарр, Хейди () — американская кинодива 1930-х

[7] Вишисуаз — холодный суп-пюре

[8] «Обслуживание номеров» — поставленная в 1937 году в Нью-Йорке пьеса Алена Бореца и Джона Мюррея, шла больше года; в 1938 году по пьесе был снят одноименный художественный фильм, в котором сыграли знаменитые комики братья Маркс.

[9] Горацио Элджер () — плодовитый американский писатель начала XX века, автор большого количества дидактических романов, считавшихся подобающим чтением для молодежи.

[10] Майор Боуз — речь идёт об американском радиоведущем Эдварде Боузе (1874— 1946), работавшем в собственном шоу на радио «Си-Би-Эс», неизменно входившем в десятку популярнейших в США программ.


Оригинальный текст: Last Kiss, by F. Scott Fitzgerald.


Яндекс.Метрика