М. Ландор
Дар надежды
(Ф. Скотт Фицджеральд. Великий Гэтсби. Роман. Перевод с английского Е. Калашниковой. «Художественная литература». М. 1965. 180 стр.)
У этого романа счастливая судьба: им увлекаются и знатоки и неискушенные читатели. Литературоведы относят образ Гэтсби к самым глубоким и сложным в американской прозе. А непочтительный Холден («Над пропастью во ржи»), которому повсюду чудилась «липа», об этом романе говорит чуть ли не с благоговением: «Да, Гэтсби. Вот это человек. Сила!» Вероятно, многие молодые американцы разделяют этот его простодушный энтузиазм.
Объяснить это нетрудно. В основе динамичного сюжета произведения лежит романтическая история, которая трогает и тех, кто не оценивает авторский замысел во всей его сложности.
Герой Фицджеральда хочет вернуть прошлое. Накануне отправки за океан, на первую мировую войну, он встретил девушку с «волнующим» голосом; дни знакомства, а потом любви к ней были лучшими в его жизни. Еще до возвращения в Америку он узнал, что она не дождалась его и вышла замуж. Но он уверен, что прошедшие годы не в счет, что романтическое счастье, возможное для него только с нею, достижимо. Кажется, что так и есть и преданность героя должна вознаградиться. Но на пороге счастья он погибает.
Начало книги воспринимается как парадокс. Обходительный и застенчивый нувориш устраивает празднества на своей вилле около Нью-Йорка. Там много знаменитостей, но куда больше случайных гостей: яркие огни привлекают всех и никому нет отказа. Сам хозяин держится в тени, теряется среди общего веселья. Ходят слухи, что это племянник кайзера, а может, — кто знает — удачливый убийца.
Кто разгадает вэтом современном Тримальхионе мечтателя? Нувориш с темной репутацией — и он же романтик? Быть может, Фицджеральд наложил слишком густую тень? Но когда мы узнаем историю Гэтсби (а она открывается уже под конец, перед развязкой), сказочно роскошная вилла не кажется нам чем-то посторонним ни его натуре, ни его мечте.
Парень с захолустной фермы жаждал жизни, не скованной мелочными заботами. Кумиром его юности стал буйный пионер Дальнего Запада, миллионер с обветренным лицом, словно сошедший с реклам «американского успеха». Плавая на яхте этого богача с удалью и размахом, сын бедного фермера узнает жизнь, полную мишурной, но неотразимой для него красоты.
И в любви Гэтсби, такой поэтичной, есть чисто американский оттенок.
Только война дала ему доступ в свет, в города Юга, где он встретил красавицу Дэзи. Бедняк, наделенный воображением, мешкает, прежде чем признать в ней героиню своих фантазий. «Он знал: стоит ему поцеловать эту девушку, слить с ее тленным дыханием свои не умещающиеся в словах мечты, — и прощай навсегда божественная свобода полета мысли».
Но именно здесь, перед отъездом на фронт, его пленяет блеск богатства. В воркующих, переливчатых звуках голоса Дэзи он услышит потом звон денег, и это его не смутит. Обаяние роскоши усиливает для него обаяние этой девушки.
После войны герою нелегко вернуть Дэзи: прежде всего ему самому надо вернуться в ее мир. Ради этого он бестрепетно вступает на путь нелегальной наживы. И довольно скоро безденежный демобилизованный офицер становится владельцем по-голливудски ослепительной виллы, достойной южной красавицы.
Фицджеральд тонко показывает, что его романтик — это энергичный янки: он одновременно принадлежит и своей мечте, и интересам дела. Во время долгожданного свидания с Дэзи, когда герой испытывает и замешательство, и безоглядную радость, звонит телефон, и деловитый Гэтсби пеняет на несмышленого партнера: «Ну, если Детройт по его представлениям — небольшой городок, так нам с ним вообще говорить не о чем». Романтика — и тут же нравы, исключающие щепетильность. Поразительна естественность перехода: для Гэтсби в этом нет контраста.
В самой его мечте есть истинная красота— и поддельная, мишурная. В ней противоестественно сочетались поэтичная любовь и деньги, которые не пахнут. Перед нами романтик американского образца, выросший в стране, где богатство окружено ореолом.
Но, поместив своего героя в самой гуще американской жизни, Фицджеральд показывает его одиночество.
Гэтсби вхож в разные миры, и в каждом он чужой. Когда гости разъезжаются после его шумных празднеств, он одиноко стоит на крыльце: ведь все эти сборища затеяны только ради Дэзи, а ее с ним нет. Его ценят в мире подпольной наживы, но, когда он гибнет, это там никого не касается. Покровитель Гэтсби, аферист большой руки, не хочет даже ехать на похороны: прежде всего дело и нечего попусту рисковать.
Что уж говорить о мире потомственных богачей, в который герой хотел войти, чтобы вернуть Дэзи? Там на него смотрят как на выскочку, человека низшей касты, и даже бешеные деньги не помогают. Для мужа Дэзи, туповатого Тома, бог весть откуда взявшийся Гэтсби — это не просто соперник; нет, он ставит под вопрос традиционную мораль, семейные устои. Распилившийся Том чувствует себя «на последней баррикаде цивилизации». И он, охраняя респектабельность, подстраивает убийство возмутителя спокойствия.
Повесть об одиноком и обреченном мечтателе естественно переключается в романтический план.
В начале книги рассказчик видит на берегу трепещущую фигуру: Гэтсби напряженно вглядывается вдаль. Потом он назовет своего соседа художником, создавшим в мечтах идеальный образ Дэзи. И сравнит героя, которого манил к себе зеленый огонек на причале около виллы Дэзи, с первооткрывателями материка, увидевшими нетронутое зеленое лоно нового мира. Романтизм Гэтсби, его «редкостный дар надежды» возводится к высокой американской традиции.
В одном образе есть и национальная самокритика, и поэзия национального характера.
Глубина этого образа была не сразу понята. Во всяком случае тех литераторов, которые прислали Фицджеральду восторженные письма о романе, меньше всего удовлетворил главный герой. Известная романистка Эдит Уортон написала: чтобы сделать Гэтсби действительно великим, надо было подробнее рассказать его предысторию; будь больше освещено прошлое героя, читатель сильнее пережил бы его трагедию. Поэт Джон Бишоп находил, что образ Гэтсби словно сшит из лоскутков, очень разношерстный. Эти упреки, однако, не учитывали двуплановости образа: герой существует в разных измерениях, и его нельзя было изобразить так же полно, как обычный реалистический характер. Нелепый современный Тримальхион — и почти символ романтической мечты. Но эта двуплановость не ведет к распаду образа и не мешает книге находить отклик благодаря мастерски введенной фигуре рассказчика.
Рассказчик Ник Каррауэй — полная противоположность Гэтсби: по натуре он умерен, сдержан, кропотливо изучает банковское дело. Его стихия — ирония: пышные празднества на вилле соседа ему претят, сам Гэтсби кажется ему чудовищно сентиментальным. Ирония помогает незаметно переключать повествование из одного плана в другой: в самых романтических пассажах, посвященных любви Гэтсби, поэзия идет рука об руку с анализом.
Но у Гэтсби и Ника есть нечто общее: оба они провинциалы, уроженцы Среднего Запада, не прижившиеся на Востоке. Рассказчик, поначалу столь далекий от Гэтсби, крикнет ему напоследок о тех, кто его окружает: «Ничтожество на ничтожестве, вот они кто… Вы один стоите их всех, вместе взятых». Он уподобляет героя американскому народу, который хочет вернуть то, что осталось позади, и живет иллюзиями. И в то же время отделяет Гэтсби, близкого к американским корням, от порочной и фальшивой цивилизации Нью-Йорка.
Хемингуэй сказал в своих парижских очерках, что у Фицджеральда был естественный талант — как узор на крыльях бабочки. Но думать он научился потом, когда пыльца у него стерлась.
Вероятно, говоря о естественном таланте, Хемингуэй имел в виду поразительную у послевоенного писателя свежесть романтических образов. Едва ли кто-нибудь из прозаиков «потерянного поколения» мог написать так, как Фицджеральд писал о грезах своего героя — без оглядки на скептическое восприятие читателя: «Под гиканье часов на умывальнике, в лунном свете, пропитывавшем голубой влагой смятую одежду на полу, развертывался перед ним ослепительно яркий мир». Или так легко, словно между прочим, набрасывать описания одной и той же розовой комнаты, освещенной закатным солнцем, а после — зажженной лампой. Вообще многие описания в книге не только лирически насыщены, но и необычайно живописны.
Однако в таланте Фицджеральда было сочетать противоположности. На эту особенность его дарования обратили внимание после того, как само время помогло оценить силу его поэтической мысли.
Рассказчик чувствует очарование нарядного и стихийного веселья на вилле Гэтсби: тут нет никакой регламентации, никакого надзора — и много молодости, жизнерадостности. Чувствует он и прелесть Нью-Йорка — «пряный, дразнящий привкус его вечеров». Но на пути в город находится Долина Шлака — мрачная свалка, над которой красуются гигантские блеклые глаза доктора Эклберга со старого объявления окулиста. Это символ рока — по соседству с беззаботным весельем.
Фицджеральд был одним из самых чутких писателей двадцатых годов: в годы бума он писал романы и рассказы «с оттенком бедствия», как он сам выразился потом, словно предвидя (вернее, предчувствуя) крах 1929 года, которым завершилось просперити. Огромная пустая вилла с погасшими огнями и без гостей — это была вещая картина.
«Великий Гэтсби» признан в Америке классическим романом. При всей свежести дарования Фицджеральда, -в нем чувствуется высокая литературная культура: за интонациями рассказчика-моралиста угадывается внимательное чтение французов и англичан. Но предпочтение Фицджеральд отдавал великому русскому писателю. «Я всегда любил Достоевского, обращенного к широкому кругу, больше, чем кого-либо еще из европейцев», — писал он Хемингуэю. И, защищая «Гэтсби» от обвинения в анекдотичности, Фицджеральд заметил, что и «Братьев Карамазовых» можно свести к анекдоту, но ведь важно видеть и второй план.
Перевод Е. Калашниковой передает многослойный стиль «Гэтсби» — от пародии на светскую хронику до мрачных видений в духе Эль Греко. Русский текст сохраняет поэзию романа, а это требовало высокого чувства слова, изобретательности и воображения.
В странах Запада Фицджеральд — один из самых популярных и почитаемых писателей нашего века. Известно, что он писал и чисто коммерческие веши, они давно забыты; но охотно переиздают лучшие из его ранних новелл (такие, как опубликованный у нас рассказ «Первое мая»). По ним видно, что Фицджеральд научился думать уже в начале своего пути. Большой интерес во многих странах вызвали его поздние романы — «Ночь нежна» и «Последний магнат». Эти книги, наиболее острые по анализу, показывают, что пыльца у него не стерлась и в самые грустные годы, когда он записал по поводу своей недолгой писательской карьеры: «В жизни американца нет второго действия».
Мне кажется, прав был Дж. Б. Пристли, заметивший в предисловии к лондонскому изданию Фицджеральда: поразительно не то, что американский писатель не смог развить свой талант (он это глубоко переживал), поразительно, что в нелегких условиях он смог написать немало первоклассных вещей.
Те из русских читателей, кто прочтет его лучшую книгу, будут ждать новых встреч с Фицджеральдом — надеемся, они не за горами.