Ф. Скотт Фицджеральд
Великий Гэтсби
Глава 9
Прошло уже два года, и моя память сохранила остаток того дня, всю ночь и следующий день только в виде бесконечной вереницы полицейских, фотографов и газетчиков, входящих и выходящих из входной двери дома Гэтсби. Веревка была натянута поперек главных ворот, и полицейский приставлен к ней для того, чтобы отгонять любопытных мальчишек, однако они вскоре обнаружили, что можно пройти через мой двор, и небольшая кучка их с открытыми ртами постоянно вертелась возле бассейна. Какой-то человек с самоуверенным видом, вероятно детектив, произнес слово «сумасшедший» после того, как исследовал тело Уилсона в тот вечер, и непреднамеренная солидность его голоса задала тон газетным репортажам на следующее утро.
Большинство этих репортажей оказались просто кошмарными: нелепыми, полными несущественных подробностей, предвзятыми и далекими от истины. Когда из слов Михаэлиса на дознании стало ясно, что Уилсон подозревал свою жену в неверности, я подумал, что вся эта история вскоре будет подана как пасквиль с пикантными подробностями, однако Кэтрин, которая могла бы сообщить какие-то подробности, не сказала на этот счет ни слова. Она также показала на удивление недюжинный характер в этом деле: посмотрев следователю прямо в глаза решительным взглядом из-под наведенных бровей, она поклялась, что ее сестра никогда в жизни не видела Гэтсби, что ее сестра была совершенно счастлива со своим мужем и что ее сестра никогда не крутила ни с кем интрижки. Она убеждала сама себя в этом, и даже заплакала в носовой платок, будто уже само подозрение в чем-то подобном было для нее невыносимым. Поэтому Уилсон был понижен до ранга мужа, «обезумевшего от горя», чтобы сюжет этой истории сохранить в его самом простом виде. И таким он и остался.
Однако вся эта сторона этой истории казалась мне далекой и несущественной. На стороне Гэтсби оказался я, и я один. С того самого момента, как я позвонил в поселок Уэст-Эгг и сообщил об этой катастрофе, все догадки касательно него и все практические вопросы адресовались мне. Поначалу меня это удивляло и приводило в замешательство, но потом, когда я увидел, что проходит час за часом, а он лежит в своем доме, неподвижный, бездыханный и не могущий сам за себя говорить, я понял, что ответственность за него лежит на мне, потому что больше никто не проявлял к нему никакого интереса, я имею в виду, того личного заинтересованного участия, на которое каждый человек имеет все-таки какое-то право после смерти.
Я позвонил Дэйзи через полчаса после того, как мы нашли его, набрал ее номер машинально, на автомате. Однако они с Томом уехали сразу после полудня и взяли с собой вещи.
— И что, не оставили адреса?
— Не оставили.
— Можете сказать, когда они вернутся?
— Не могу.
— Куда они могли поехать, как вы думаете? Как мне найти их?
— Не знаю. Не могу сказать.
Я хотел привести кого-нибудь к нему. Я хотел зайти к нему в комнату, где он лежал, и заверить его: «Я обязательно приведу кого-нибудь к тебе, Гэтсби. Не волнуйся. Просто доверься мне, и я приведу кого-нибудь к тебе…».
Телефона Мейера Вольфсхайма в телефонной книге не оказалось. Дворецкий дал мне адрес его конторы на Бродвее, и я позвонил в справочное бюро, но когда у меня уже был нужный номер, было уже далеко за пять часов вечера, и никто на звонки не отвечал.
— Вы будете звонить еще раз?
— Я звонил им уже три раза.
— Это очень важно.
— Сожалею, но, боюсь, там никого нет.
Я вернулся в гостиную, и на какое-то мгновение подумал, что все они — случайные посетители, все эти чиновники, которые внезапно заполнили комнату. Но, когда они отвернули край простыни и посмотрели на Гэтсби, на его застывшие глаза, его протест продолжил звучать в моих ушах:
— Слушай, старик, ты должен привести кого-нибудь ко мне. Ты должен постараться. Я не могу проходить через это все один.
Кто-то начал задавать мне вопросы, но я убежал от него и, поднявшись на второй этаж, начал поспешно рыться в незапертых ящиках его письменного стола: он никогда мне однозначно не говорил, что его родителей уже нет в живых. Но там не оказалось ничего — лишь фотография Дэна Коди, символ забытого убийства, который смотрел пристально со стены.
На следующее утро я отправил дворецкого в Нью-Йорк с письмом к Вольфсхайму, в котором запрашивал информацию и просил его срочно приехать на ближайшем поезде. Эта просьба показалась мне излишней, когда я ее написал. Я был уверен, что он ужаснется, когда откроет газеты, точно так, как я был уверен в том, что от Дэйзи придет телеграмма еще до полудня, но ни телеграммы, ни мистера Вольфсхайма так и не появилось: не приехал никто, только появилось еще больше полицейских, фотографов и газетчиков.
Когда дворецкий принес ответ от Вольфсхайма, у меня уже начало расти ощущение какой-то солидарности с Гэтсби в презрении к ним всем, ощущение того, что мы бросаем им всем вызов.
Дорогой мистер Каррауэй! Для меня это был один из самых страшных ударов в моей жизни, и я даже с трудом могу поверить, что это вообще на самом деле произошло. Такой сумасбродный поступок, который совершил этот человек, должен всех нас заставить серьезно задуматься. Я не могу приехать сейчас, так как я завязан в одном очень важном деле и не могу впутываться в это сейчас. Если будет что-то, что я смогу сделать немного позже, сообщите мне в письме и передайте через Эдгара. Я едва понимаю, где нахожусь, когда слышу о подобном; я совершенно поражен и сражен этим страшным известием.
Искренне ваш,
Мейер Вольфсхайм
И ниже мелким почерком:
Сообщите мне о похоронах и проч. совершенно не знаю ничего о его близких.
Когда телефон зазвонил вечером того дня и телефонистка междугородной связи сказала, что на линии Чикаго, я подумал, что это, наконец, звонит Дэйзи. Однако на другом конце провода послышался мужской голос, очень тихий и отдаленный:
— Это Слейл…
— Слушаю вас. — Фамилия была незнакомой.
— Ну и новость, не так ли? Ты получил мою телеграмму?
— Не было никаких телеграмм.
— Молодой Парк в беде, — быстро затараторил он. — Они повязали его, когда он передавал облигации из-под прилавка. Они получили циркуляр из Нью-Йорка со всеми номерами за пять минут до того. Может, ты что-нибудь знаешь об этом, а? Никогда не знаешь, на что наткнешься в этих провинциальных городах…
— Алло! — прервал я, задыхаясь. — А теперь послушай меня: это не мистер Гэтсби. Мистер Гэтсби мертв.
На другом конце провода воцарилась долгая тишина, потом раздался возглас… потом щелчок — и связь оборвалась.
Кажется, это было на третий день, когда пришла телеграмма за подписью «Генри Гэтц» из какого-то городка в Миннесоте. В ней сообщалось лишь, что отправитель выезжает немедленно и просит задержать похороны до его приезда.
Это был отец Гэтсби, седовласый старик, беспомощный и потрясенный известием, закутанный в длинное дешевое пальто, несмотря на теплый сентябрьский день. Его глаза выдавали в нем постоянное волнение, так что когда я взял сумку и зонтик у него из рук, он принялся теребить свою редкую седую бороду так усиленно, что мне было трудно снять с него пальто. Он был на грани обморока, поэтому я завел его в музыкальную комнату и усадил там, распорядившись принести ему что-то поесть. Но он есть не захотел, а молоко выливалось из стакана, когда он брал его своей трясущейся рукой.
— Я прочитал об этом в чикагской газете, — сказал он. — В чикагской газете обо всем этом было написано. И я сразу начал собираться в путь.
— Я не знал, как сообщить вам.
Его глаза, ничего перед собой не видя, непрестанно бегали по комнате.
— Это был какой-то сумасшедший, — сказал он. — Это точно был сумасшедший.
— Хотите кофе? — я предложил ему.
— Я ничего не хочу. Мне всего достаточно, мистер…
— Каррауэй.
— Мне всего достаточно. Где они положили Джимми?
Я ввел его в гостиную, где лежал его сын, и оставил там. Несколько мальчиков поднялись по лестнице и заглядывали в зал; когда я сказал им, кто приехал, они нехотя удалились.
Через некоторое время мистер Гэтц открыл дверь и вышел; его рот был полуоткрыт, на лице был небольшой румянец, из глаз текли редкие слезы. Он достиг уже того возраста, когда смерть утрачивает свою устрашающую неожиданность, и когда он оглянулся вокруг себя впервые за все это время и увидел высоту потолков и все великолепие холла и огромных комнат, открывающихся из него, к его горю стала примешиваться некая благоговейная гордость. Я помог ему подняться в спальню наверху; пока он снимал пиджак и жилетку, я сообщил ему, что все приготовления насчет похорон были отложены до его приезда.
— Я не знал, какими будут ваши пожелания, мистер Гэтсби…
— Гэтц — моя фамилия.
— …мистер Гэтц. Я подумал, что, быть может, вы захотите увезти тело на Запад.
Он покачал головой.
— Джимми всегда предпочитал Восток. Он достиг своего высокого положения на Востоке. А вы были другом моего мальчика, мистер…?
— Мы были близкими друзьями.
— У него впереди было большое будущее, как вы знаете. Он был еще очень молод, но вот здесь у него было много ума.
Он многозначительно коснулся своей головы, и я кивнул головой в знак согласия.
— Если бы он был жив, он стал бы великим человеком. Таким, как Джеймс Джером Хилл. Он бы помог построить нашу страну.
— Это правда, — сказал я, чувствуя неловкость.
Он начал ощупывать вышитое покрывало, пытаясь найти его край и снять с кровати, а потом повалился на кровать и мгновенно заснул.
В тот вечер позвонил еще один явно испуганный некто, и потребовал у меня, чтобы я представился прежде, чем это сделает он.
— Это мистер Каррауэй, — сказал я.
— О! — с облегчением выдохнул он. — Это Клипспрингер.
Я тоже испытал облегчение, так как это означало, что у могилы Гэтсби будет присутствовать еще один друг. Я не хотел давать объявление в газеты и привлекать толпу зевак на его похороны, поэтому я пытался собрать горстку людей своими силами. Найти их было трудно.
— Похороны завтра, — сказал я. — В три часа здесь, у его дома. Я хочу, чтобы вы передали это всем, кто заинтересуется.
— Я передам, передам, — выпалил он торопливо. — Правда, я вряд ли кого-либо увижу, но если увижу, то передам.
Его тон показался мне подозрительным.
— И, конечно же, мы ожидаем увидеть завтра вас здесь.
— Что ж, я, конечно же, постараюсь. Звоню я, собственно, вот по какому поводу…
— Минуточку! — прервал его я. — Вы не ответили: вы придете?
— Понимаете, дело в том… по правде говоря, я живу постояльцем у одних людей здесь в Гринвиче, и они рассчитывают на меня завтра. У них завтра будет что-то типа пикника. Я, конечно, приложу максимум усилий, чтобы сбежать оттуда.
У меня невольно вырвалось «Что???», и он, должно быть, услышал, так как продолжал уже нервно:
— Я звоню главным образом по поводу туфель, которые я оставил в том доме. Я хотел бы спросить, не будет ли вам сложно распорядиться, чтобы дворецкий прислал их мне. Дело в том, то это теннисные туфли, и я без них, как без рук. Мой адрес: для передачи в руки B. F…
Я не услышал окончания диктуемого имени, так как повесил трубку.
После этого мне довелось испытать некоторый стыд за Гэтсби: один джентльмен, которому я позвонил, дал мне понять, что Гэтсби получил то, что заслужил. Правда, в этом виноват был я сам, так как это был один из тех, кто злее всех смеялся над Гэтсби, расхрабрившись от его же крепких напитков, и мне просто не следовало ему звонить.
Утром в день похорон я отправился в Нью-Йорк, чтобы лично встретиться с Мейером Вольфсхаймом, так как никакого иного способа достучаться до него у меня, похоже, не осталось. На двери, которую я открыл по совету мальчика-лифтера, висела табличка «Холдинговая компания Свастика», и сперва мне показалось, что внутри никого нет. Но после того, как я громко крикнул «здравствуйте» несколько раз в пустоту, за перегородкой послышалась сдавленная борьба, и на пороге внутренней двери появилась миловидная молодая еврейка, которая вонзилась в меня своими черными, враждебными глазками.
— Здесь никого нет, — сказала она. — Мистер Вольфсхайм уехал в Чикаго.
Первая часть этой фразы была явной неправдой, поскольку кто-то внутри, за дверью в этот момент начал нестройно насвистывать «Розарий» Поля Робсона.
— Пожалуйста, передайте ему, что мистер Каррауэй хочет видеть его.
— Но ведь я не могу побежать за ним в Чикаго и доставить его вам, не так ли?
В этот момент чей-то голос, который я безошибочно определил как голос Вольфсхайма, крикнул: «Стелла!» из-за двери.
— Оставьте записку с вашим именем на столе, — быстро сказала она. — Я передам ее ему, когда он вернется.
— Но я ведь знаю, что он здесь.
Она сделала шаг в мою сторону и от негодования стала руками гладить себя по бедрам.
— Вы, молодые люди, думаете, что можете бесцеремонно вторгаться сюда, когда вам вздумается, — начала ругаться она. — Нам это уже начинает надоедать. Если я говорю, что он в Чикаго, значит, он в Чикаго.
Я назвал имя Гэтсби.
— О! — Она вновь осмотрела меня с ног до головы. — Так вы… как ваше имя?
Она исчезла за дверью. Через мгновение Мейер Вольфсхайм стоял с торжественным видом на пороге, протягивая ко мне обе руки. Он ввел меня за руку в свою контору, заметив почтительным голосом, что это печальное время для всех нас, и предложил мне сигару.
— Моя память возвращает меня к тому времени, когда я впервые встретил его, — сказал он. — Молодой майор, только что из армии, весь в орденах, которые он получил на войне. Он был настолько беден тогда, что вынужден был ходить везде в своем мундире, так как не мог позволить себе купить обычную одежду. Первый раз я увидел его, когда он пришел в штаб-квартиру Уайнбреннера на Сорок третьей улице и попросил дать ему какую-нибудь работу. Он не ел ничего уже несколько дней. «Пошли со мной, пообедаем», — сказал я. Он съел более чем на четыре доллара за полчаса.
— Это вы помогли ему начать бизнес? — поинтересовался я.
— Помог начать?! Да я сделал его!
— О!
— Я сделал его буквально из ничего, вытащил из подворотни. Я сразу увидел, что это воспитанный молодой человек приятной наружности, а когда он сказал мне, что учился в Оггсфорде, я понял, что смогу найти ему хорошее применение. Я помог ему вступить в Американский Легион, и он там был на высоком счету. Почти сразу после того он выполнил кое-какую работу для одного моего клиента из Олбани. Мы были с ним в одной упряжке во всем, — он поднял вверх два узловатых пальца, — всегда вместе.
Мне стало интересно, имело ли это партнерство отношение к скандалу с Мировой лигой в 1919 году.
— Теперь его уже нет в живых, — сказал я через некоторое время. — Вы были его ближайшим другом, поэтому я уверен, что вы захотите придти на его похороны сегодня вечером.
— Хотелось бы придти.
— Ну, так приходите тогда.
Волосы в его ноздрях слегка шевельнулись, и глаза наполнились слезами, когда он отрицательно покачал головой.
— Нет, придти я не могу: я не могу впутываться в это, — сказал он.
— Здесь не во что впутываться. Все ведь уже кончено.
— Когда убивают человека, я стараюсь никогда и никаким боком не впутываться в это. Я держусь в стороне. Когда я был молод, все было иначе: если умирал какой-то мой друг, — неважно, при каких обстоятельствах, — я был с ним до конца. Вы, может быть, подумаете, что я слишком сентиментален, но это так: я был с ним до самого его горького конца.
Я понял, что по какой-то своей причине он был твердо настроен не приходить, поэтому я встал.
— Вы заканчивали колледж? — неожиданно спросил он.
Я, было, подумал, что он собирается предложить мне какой-нибудь «гонтагт», но он только покачал головой и пожал мне руку.
— Давайте учиться проявлять наше дружеское отношение к человеку, когда он жив, а не когда мертв, — предложил он. — После того, как он умер, мое правило — все оставить в покое.
Когда я вышел из его конторы, небо затянуло темными тучами, и мне пришлось возвращаться в Уэст-Эгг под моросящим дождем. Переодевшись, я открыл соседнюю дверь и увидел, что мистер Гэтц возбужденно ходит взад-вперед по холлу. Его гордость за собственного сына и за его богатство постоянно росла в нем, и теперь он уже что-то хотел мне показать.
— Джимми прислал мне вот эту фотографию. — Дрожащими руками он вынул из кармана свой бумажник. — Вот, взгляните!
Это была фотография дома, потрескавшаяся на углах и засаленная, явно побывавшая во многих руках. Он начал показывать мне каждую деталь на ней, с нетерпением ожидая от меня реакции. — Посмотрите вот на это! — говорил он и затем всматривался в мои глаза, ища в них восхищение. Он показывал мне эту фотографию так часто, что, я думаю, она была теперь для него большей реальностью, чем сам изображенный на ней дом.
— Джимми прислал мне ее. Это очень красивая фотография. Дом на ней очень хорошо смотрится.
— Да, очень хорошо. Вы виделись с ним в последнее время?
— Однажды он вырвался два года назад и приехал ко мне; тогда и купил мне этот дом, в котором я живу сейчас. Конечно, мы не общались с ним, когда он только сбежал из дома, но сейчас я вижу, что у него была на то причина. Он знал, что у него впереди большое будущее. А с тех пор, как он добился успеха в жизни, он был очень щедр со мной.
По всей видимости, ему не хотелось прятать обратно эту фотографию; он продолжал держать ее перед моими глазами, колеблясь, еще с минуту. Затем вернул бумажник в карман и достал оттуда потрепанную старую книгу под названием «Прыг-скок Кассиди».
— Вот, посмотрите: это книга, которую он читал в детстве. Она говорит сама за себя.
Он открыл ее на последней странице обложки и повернул ко мне, чтобы мне было видно. На последнем чистом листе книги было написано печатными буквами слово «Расписание» и стояла дата: 12 сентября 1906 г. А под этим словом:
Подъем… 6:00 утра
Упражнения с гирями и лазание по стене… 6:15–6:30
Изучение электричества и проч… 7:15–8:15
Работа… 8:30–16:30
Бейсбол и др. спортивные занятия… 16:30–17:00
Упражнения в красноречии, самообладание и как его достичь 17:00–18:00
Изучить необходимые изобретения… 7.00–9.00
ОБЩИЕ ВОЛЕВЫЕ РЕШЕНИЯ
Не терять больше времени у Шафтеров или (фамилия, неразборчиво)
Больше не курить и не жевать жвачку
Принимать ванну через день
Читать по одной книге или журналу в неделю по улучшению манер
Экономить 5 долларов (зачеркнуто) 3 доллара в неделю
Лучше относиться к родителям
— Я наткнулся на эту книгу совершенно случайно, — сказал старик. — Она говорит сама за себя, правда ведь?
— Джимми просто обязан был пробиться в жизни. Он всегда ставил перед собой какие-то задачи, как вот эти, например. А вы заметили, что он говорит здесь об улучшении своих манер? Он всегда обращал на это внимание. Однажды он мне сказал, что я ем, как свинья, за что я тогда ему всыпал.
Ему явно не хотелось закрывать книгу: он читал вслух каждый пункт расписания, после чего поднимал глаза на меня, жадно ловя мою реакцию, будто ждал, что я попрошу его дать мне переписать это расписание для моего личного пользования.
Около трех часов из Флашинга прибыл лютеранский священник, и я невольно стал выглядывать в окно, ожидая прибытия других машин. То же стал делать и отец Гэтсби. Время шло; после того, как в холл вошла прислуга и замерла в ожидании начала церемонии, священник начал беспокойно моргать глазами и неуверенно и с тревогой говорить о дожде. Он несколько раз уже посмотрел на свои часы, поэтому я отвел его в сторону и попросил подождать еще полчаса. Ожидание это, однако, оказалось бессмысленным. Никто так и не пришел.
Около пяти часов вечера наша процессия из трех автомобилей подъехала к кладбищу и остановилась у ворот под густым моросящим дождем: сперва самодвижущийся мокрый катафалк ужасного черного цвета, затем мы с мистером Гэтцем и священником в лимузине, а немного позже подъехали в фургоне Гэтсби четверо или пятеро слуг вместе с почтальоном из Уэст-Эгга, промокшие до нитки. Когда мы входили уже через ворота кладбища, я услышал, как за воротами притормозил какой-то автомобиль, и кто-то зашлепал по промокшей земле, спеша за нами. Я оглянулся. Это был тот самый человек в очках типа «велосипед», которого я увидел в библиотеке Гэтсби на одной вечеринке три месяца назад, и который восхищался тогда его книгами.
С тех пор я ни разу его не видел. Я не знаю, как он узнал о похоронах, и даже не знаю, как его зовут. Дождь заливал толстые стекла его очков, и он снял их и протер, чтобы видеть, как скручивают защитный брезент, который был натянут над могилой Гэтсби.
Я тогда попытался сосредоточить мои мысли на Гэтсби, но он уже был очень далек от меня, и единственное, что я вспомнил о нем, причем без негодования, — что Дэйзи не прислала ни записки, ни даже цветка. Я услышал, как кто-то пробормотал «Блаженны мертвые, которых омывает дождь», на что этот человек в очках типа «велосипед» произнес «Аминь!» бодрым голосом.
Быстрым шагом мы пробирались под дождем к машинам. У ворот «очки-велосипед» заговорили со мной.
— Я не смог придти в дом, — сообщил он.
— И никто не смог.
— Вот ведь как бывает! — вдруг воскликнул он. — Боже мой! Они ведь ходили в этот дом сотнями!
Он снял очки и снова протер их, изнутри и снаружи.
— Бедный сукин сын! — сказал он.
Одним из моих самых ярких воспоминаний является то, как я возвращался на Запад из приготовительной школы, а позже — из колледжа на Рождественские каникулы. Те из нас, кто ехал дальше Чикаго, собирались на старой полутемной Узловой станции в шесть часов темного декабрьского вечера ради того только, чтобы впопыхах попрощаться с несколькими своими чикагскими друзьями, которые уже пребывали в приподнятом настроении от предвкушения своих собственных каникулярных радостей. Помню меховые пальто девушек, возвращающихся с вечеринки у мисс такой-то или такой-то, пар, идущий из щебечущих на морозном воздухе губ, наши руки, машущие над головой при виде старых знакомых, и сверку пригласительных писем: «Вы приглашены к Ордуэям? Херси? Шульцам?», а также длинные зеленые пригласительные билеты, крепко удерживаемые нашими одетыми в перчатки руками. И, наконец, темные, желтые вагоны железнодорожных компаний Чикаго, Милуоки и Сент-Пола, ждущие на рельсах за ограждением, веселые, как само Рождество.
Когда мы отъехали от станции, погрузившись в темноту зимней ночи, и снежные просторы настоящего снега, нашего снега стали открываться перед нами и мелькать за окнами, и тусклые огни станций Висконсина проплывали мимо нас, воздух вдруг наполнился каким-то острым, невероятным ощущением неразрывной связи с ними. Мы вдыхали его в себя полной грудью, возвращаясь с обеда по холодным тамбурам вагонов, и это странное ощущение нашего невыразимого единства с этой местностью сохранялось у нас еще какой-то час прежде, чем мы растворились в ней до неразличимости снова.
Это он и есть, мой Средний Запад: не пшеничные поля, и не прерии, и не захолустные шведские городки, а волнующие возвращения домой в поездах моей юности, уличные фонари и колокольчики на санях в вечернюю стужу, а также тени в виде рождественских венков из остролиста от светящихся окон на снегу. Я — частичка его; я немного нетороплив: это от его долгих зим; немного самодоволен: это от того, что я рос в доме Каррауэй в городе, в котором дома до сих пор еще, спустя десятилетия, называются по фамилии их владельцев. Теперь я уже вижу, что история эта, по сути, история Западная: Том и Гэтсби, Дэйзи, Джордан и я, — все мы с Запада, и, возможно, в нас было что-то общее, какой-то общий недостаток, не позволивший нам полностью приспособиться к жизни на Востоке.
Даже на самом пике моего восхищения Востоком; даже тогда, когда я наиболее остро ощущал его превосходство над скучными, тянущимися бесконечной вереницей за пределами Огайо деревнями, разросшимися до размера городков, с их неувядающим интересом к личной жизни отдельных жителей, щадящим разве что детей и совсем уже древних стариков, — даже и тогда он всегда был для меня имеющим какую-то искаженность. Уэст-Эгг особенно до сих пор присутствует в моих наиболее фантастических снах. Он представляется мне в виде ночного пейзажа из Эль-Греко: сотня домов, обычных и в то же время сюрреалистических, припадающих к земле под мрачным, тяжелым, нависающим небом и тусклой луной. На переднем плане четыре человека во фраках с важным видом шагают по тротуару с носилками в руках, на которых лежит пьяная женщина в белом вечернем платье. На свисающей с носилок холодной руке ее сверкают холодным блеском бриллианты. С тем же важным видом они поворачивают с носилками в ворота какого-то дома: дом оказывается не тот. Но никто не знает, как зовут эту женщину, и никого это не волнует.
После смерти Гэтсби Восток стал представляться мне именно в таком виде — искаженном до невозможности восстановить нормальное изображение. Поэтому, когда в воздухе появился сизый дым хрупкой увядшей листвы, а ветер своими ледяными порывами стал превращать влажное белье, висящее на веревке, в дерево, я решил возвратиться домой.
Оставалось одно дело, которое мне нужно было сделать прежде, чем уехать, — очень неприятное дело, которое, наверное, лучше было бы вообще оставить в покое. Но я хотел оставить порядок после себя, а не просто довериться этому услужливому и равнодушному морю, что оно смоет своими волнами мои следы. Я встретился с Джордан Бейкер и долго рассказывал ей о том, что было между нами, об обстоятельствах, повлиявших на наши отношения, а также о том, что происходило после того со мной; она лежала совершенно неподвижно в большом кресле и слушала.
Она была в одежде для гольфа, и я помню, тогда я подумал, что если бы ее сфотографировать, получилась бы хорошая фотография для журнала: подбородок немного беспечно приподнят, волосы цвета осенних листьев, лицо того же коричневого оттенка, что и беспальцевая перчатка, лежащая у нее на колене. Когда я закончил свою речь, она сообщила мне без каких-либо вступлений, что она помолвлена с другим. Мне это показалось сомнительным, несмотря на то, что вокруг нее вертелось несколько женихов, за которых она могла выйти замуж по одному кивку головы, но я сделал вид, что удивлен. С минуту я колебался, не совершаю ли я ошибку, потом еще раз быстро все взвесил и встал, чтобы попрощаться.
— А ведь ты меня бросил, — вдруг сказала Джордан. — Ты бросил меня по телефону. Сейчас, конечно, мне уже наплевать на тебя и на все, что с тобой связано, но тогда это было для меня что-то новое, и какое-то время я не могла оправиться от шока.
Мы пожали друг другу руки.
— Ах, да: а помнишь, — прибавила она, — тот разговор между нами о вождении автомобилей?
— Н-не совсем.
— Ты сказал тогда, что плохому водителю ничего не угрожает только до того мгновения, пока ей не встретится другой плохой водитель. Похоже, я встретила второго плохого водителя, не так ли? Я хочу сказать, что с моей стороны было беспечностью так ошибиться в моих догадках о тебе. Я думала, что ты все-таки честный, прямой человек. Я думала, что это предмет твоей тайной гордости.
— Мне тридцать лет, — сказал я. — Уже пять лет, как я вышел из того возраста, когда я мог врать самому себе и называть это честностью.
Она ничего не ответила. Злой, наполовину еще влюбленный в нее и полный горечи сожаления, я повернулся и вышел.
Однажды вечером в конце октября я увидел Тома Бьюкенена. Он шел впереди меня по Пятой Авеню своей настороженной, агрессивной походкой со слегка разведенными в стороны руками, будто готовыми к отражению нападения; его голова резко поворачивалась в разные стороны, следуя за его беспокойными, вечно бегающими глазами. В тот момент, когда я замедлил шаг, чтобы не перегонять его, он остановился и начал всматриваться в окна ювелирного магазина. Вдруг он увидел меня и отступил назад, протягивая мне руку.
— В чем дело, Ник? Ты что, не хочешь пожать мне руку?
— Не хочу. Ты знаешь, что я о тебе думаю.
— Ты с ума сошел, Ник! — сказал он. — Слетел с катушек. Какая муха тебя укусила?
— Том, — сказал я, — что ты сказал тогда вечером Уилсону?
Он уставился на меня, не говоря ни слова, и я понял, что правильно догадался о том, что происходило в те часы, когда Уилсон полностью исчез из виду. Я развернулся и начал было уходить, но он сделал шаг в мою сторону и схватил меня за руку.
— Я сказал ему правду, — сказал он. — Он подошел к двери, когда мы уже готовы были уезжать, а когда я послал сказать ему, что нас нет дома, он попытался силой прорваться к нам наверх. Он был в таком безумном состоянии, что мог бы запросто убить меня, если бы я не сказал ему, кому принадлежит автомобиль. Его рука лежала на револьвере в кармане все время, пока он находился в доме… — Вдруг его тон стал вызывающим. — Ну и что, что я сказал ему? Этот тип сам нарвался. Он бросил пыль в твои глаза точно так же, как и в глаза Дэйзи, но на самом деле это был жестокий человек. Он переехал Миртл, как какую-то собаку, и даже не остановил свой автомобиль.
Мне нечего было сказать ему, кроме того единственного непроизносимого факта, что это была неправда.
— И если ты думаешь, что я не испил свою чашу страданий, то послушай: когда я пришел в ту квартиру, чтобы избавиться от нее, и увидел ту чертову коробку с собачьими галетами, стоящую там, на буфете, я сел и заплакал, как ребенок. Клянусь богом, это было ужасно…
Я не мог ни простить его, ни сострадать ему, но из его слов я понял, что то, что он сделал, было в его глазах абсолютно оправданным. Вся их жизнь была такой — крайне беспечной и беспорядочной. Они были неосторожными, беспечными людьми, Том и Дэйзи: они разбивали вдребезги предметы и лишали жизни живых существ, а потом возвращались в свою нору из мешков денег или своей космической беспечности, или чего там еще, что объединяло и удерживало их вместе, предоставляя другим расхлебывать ту кашу, которую они заварили…
Я пожал ему руку; было глупо не сделать этого, так как в какое-то мгновение я понял, что разговариваю с ребенком. После этого он вошел в свой ювелирный магазин покупать жемчужное ожерелье — или, быть может, всего лишь пару запонок, — избавленный навеки от моей провинциальной ранимости.
Дом Гэтсби был по-прежнему пуст, когда я уезжал: трава на его газоне стала такой же высокой, как и на моем. Один из водителей такси на поселке, проезжая мимо ворот Гэтсби, каждый раз останавливался на минутку и показывал пальцем внутрь ворот; скорее всего, именно он довез Дэйзи и Гэтсби до Ист-Эгга в ту злосчастную ночь, и, скорее всего, у него была своя версия всей этой истории. У меня не было никакого желания услышать ее, и я обходил его стороной всегда, когда сходил с поезда.
Субботние вечера я проводил исключительно в Нью-Йорке, потому что память о тех блестящих, ослепительных вечеринках у Гэтсби была во мне настолько жива, что до сих пор мне все еще казалось, что я слышу приглушенные звуки музыки и смеха, непрерывно доносящиеся из его сада, и шум автомобилей, подъезжающих и отъезжающих от его дома. Однажды вечером я таки услышал шум реального, а не воображаемого автомобиля и увидел, как огни его фар замерли у его крыльца. Но я не пытался выяснять подробности. Скорее всего, это был кто-то из его гостей, который жил все это время где-то на краю земли и не знал, что пир уже окончен.
В ночь накануне отъезда, когда мой чемодан был уже собран, а автомобиль продан бакалейщику, я заглянул на соседний газон, чтобы еще раз окинуть взглядом этот огромный до нелепости дом, не принесший удачи. На белых ступеньках крыльца в лунном свете ясно виднелось неприличное слово, нацарапанное куском кирпича каким-то мальчишкой; я стер его, проведя жесткой подошвой моего ботинка по камню. Потом я медленно спустился к пляжу и растянулся на песке.
Большая часть больших прибрежных заведений к этому времени уже была закрыта, и берег был погружен во тьму, которую едва прорывали движущиеся огни какого-то парома на Проливе. А когда луна поднялась выше, все эти несущественные детали в виде зданий стали постепенно растворяться, пока перед моими глазами не проявился девственный ландшафт того древнего цветущего острова, который однажды предстал во всем своем цветении пред очами датских моряков, — пышущее свежестью, зеленое лоно нового мира. Его исчезнувшие ныне деревья, — деревья, которые уступили место дому Гэтсби, — когда-то тихим шелестом своей листвы потворствовали осуществлению последней и величайшей мечты человека; на какие-то мгновения он, должно быть, невольно затаил дыхание от восторга и очарования, оказавшись вдруг погруженным в реальность этого континента, в некое эстетическое созерцание, которое для него было и непонятным, и нежеланным, в последний раз в истории столкнувшись лицом к лицу с чем-то соизмеримым со всей его способностью удивляться.
Сидя на берегу и размышляя так об этом древнем, неизвестном мире, я подумал вдруг об удивлении Гэтсби, когда он впервые увидел и выбрал для себя в качестве цели тот зеленый огонек в конце причала Дэйзи. Он очень долго шел к этому голубому газону[5], и его мечта, должно быть, казалась ему настолько близкой, что он вряд ли думал, что может упустить ее. Он не знал, что уже упустил ее, что она осталась где-то позади него в той необъятной тьме за пределами города, в которой темные поля республики простирались под ночным небом.
Гэтсби верил в зеленый цвет, в то раскрепощенное будущее, которое год за годом ускользает от нас, пятясь перед нами. Оно ускользнуло от нас тогда, но это ничего не значит: завтра мы будем бежать быстрее, будем простирать наши руки дальше… И тогда, в одно прекрасное утро…
И мы бьемся дальше, держа наши лодки против течения, которое непрерывно относит нас назад, в прошлое.
Примечания
5 Имеется в виду Дэйзи, которая родом из штата Кентукки, славящегося холмистыми равнинами, поросшими голубой травой под названием мятлик луговой — прим. перев.
Оригинальный текст: The Great Gatsby (Chapter 9), by F. Scott Fitzgerald.