Ф. Скотт Фицджеральд
Хрустальная чаша
I
Прошли и раннекаменный, и позднекаменный, и бронзовый века. И через многие годы наступил он — хрустальный век. Молодые дамы хрустального века сначала убеждали молодых кавалеров с длинными, вьющимися усами сделать им предложение, а после венчания ещё несколько месяцев сидели и писали письма с благодарностями за сыпавшиеся на молодоженов дождем хрустальные подарки: чаши для пунша, чаши для мытья рук, изящные стаканы, бокалы для вина, мороженицы, конфетницы, графины и пепельницы. Хотя хрусталь и не был чем-то новым для 90-х годов XIX века, он всё же оставался особым материалом, отражавшим ослепительный свет моды, разливавшийся от квартала Бэк-Бэй до скоростного Среднего Запада.
После свадьбы чаши для пунша выстраивались на буфете: самая большая гордо устанавливалась в центре; стаканы устраивались на «китайской горке», подсвечники ставились по краям — и борьба за существование начиналась. Блюдо для конфет теряло свою маленькую ручку и становилось игольницей, покорно перемещаясь в спальню на втором этаже; прогуливающийся котенок сбрасывал маленькую вазу с буфета; наемная горничная раскалывала на куски вазу побольше, ударив ее о сахарницу; бокалы изнемогали в борьбе и падали со своих тонких ножек, и даже изящные стаканы исчезали один за другим, как десять негритят. Последний из них, испуганный и изувеченный, заканчивал свою карьеру на полочке в ванной, в качестве стакана для зубных щеток, среди других потёртых экс-джентльменов. И в тот момент, когда он падал на пол, заканчивалась эпоха.
Полдень славы хрустального века уже давным-давно миновал, когда любопытная миссис Роджер Файрбоат заглянула к прекрасной миссис Гарольд Пайпер.
— Моя дорогая, — сказала любопытная миссис Роджер Файрбоат, — я прямо-таки влюблена в ваш дом. Я думаю, что он — произведение искусства!
— Ну что вы… Благодарю вас! — сказала прекрасная миссис Гарольд Пайпер, и в ее юных темных глазах блеснули огоньки. — Вы должны заходить к нам почаще. Я почти всегда провожу вечера в одиночестве.
На это миссис Файрбоат могла бы заметить, что не поверила ни на йоту и не видит причины, в силу которой в это можно было бы поверить — ведь весь город судачил о том, что мистер Фрэдди Гедни вот уже полгода чуть ли не ежедневно заглядывает к миссис Пайпер. Миссис Файрбоат находилась уже в столь зрелом возрасте, когда любые слова молодых и красивых женщин не вызывают особого доверия…
— Больше всего мне нравится ваша столовая, — сказала она. — Весь этот дивный фарфор, и эта огромная хрустальная чаша!
Миссис Пайпер рассмеялась так мило, что желание миссис Файрбоат как-нибудь намекнуть об истории с Фрэдди Гедни почти что исчезло.
— Ах, эта большая чаша!
Когда миссис Пайпер выговаривала слова, ее губы походили на яркие лепестки розы.
— У неё есть даже своя история…
— Неужели?
— Помните ли вы молодого Карльтона Кэнби? Когда-то он ухаживал за мной. В тот вечер, когда я сказала ему, что собираюсь замуж за Гарольда — это было семь лет назад, в 1892, он в конце концов взял себя в руки и сказал: «Эвелин, я хочу подарить тебе на память вещь, такую же тяжелую, как твой характер, такую же прекрасную, пустую и прозрачную, как ты». Он немного испугал меня — его глаза так потемнели! Я подумала, что он собирается подарить мне дом с привидениями, или что-нибудь вроде такой коробочки, которая взрывается в руках, когда ты ее открываешь. Но на следующий день он прислал мне чашу, и — конечно же! — просто великолепную! Ее диаметр, или периметр, или как-там-еще-это-называется, 2,5 фута — или даже 3,5! Неважно, наш буфет все равно слишком мал для нее!
— Моя дорогая, не правда ли, весьма, весьма странный подарок? А после этого он, кажется, уехал из города?
Миссис Файрбоат царапала курсивом в памяти — «тяжелая, прекрасная, пустая и прозрачная».
— Да, он уехал на Запад… Или на Восток — или куда-нибудь еще, — ответила миссис Пайпер, излучая то божественное неведение, которое позволяет красоте не подчиняться законам времени и пространства.
Миссис Файрбоат натягивала перчатки, воздавая хвалу эффекту обширности дома, возникавшему благодаря открывавшемуся виду на библиотеку из просторного музыкального салона. На заднем плане вид включал в себя еще и часть столовой. И правда, это был один из прелестнейших маленьких домиков города, и миссис Пайпер уже поговаривала о переезде в дом побольше, на Авеню Деверю. «Судя по всему, этот Гарольд Пайпер, как говорится, «печатает деньги», — подумала миссис Файрбоат».
Осенний день клонился к вечеру; на лице миссис Файрбоат, свернувшей в это мгновение на тротуар, появилось то строгое, слегка неприятное выражение, которое почти все состоявшиеся сорокалетние женщины предпочитают носить на улице.
«Если бы я была Гарольдом Пайпером, я бы проводила немного меньше времени на работе и немного больше — дома, — думала миссис Пайпер. — Кто-нибудь из его друзей просто обязан поговорить с ним».
Но если миссис Файрбоат сочла вечер удачным, то, задержись она в доме ещё на пару минут, она назвала бы его триумфальным. Её темная удалявшаяся фигура еще виднелась в сотне ярдов от дома, когда весьма хорошо одетый, но слегка обезумевший молодой человек свернул на дорожку, ведущую к дому Пайперов. Миссис Пайпер, услышав звонок, сама отворила ему дверь и быстро провела в библиотеку — скорее смущенно, чем радостно.
— Я должен был вас видеть, — исступленно заговорил он. — Ваша записка свела меня с ума! Это Гарольд вас так напугал?
Она покачала головой.
— Все кончено, Фрэд, — медленно проговорила она, и губы её ещё никогда не были так похожи на распустившуюся розу. — Вчера вечером он пришел домой в ярости, потому что чувство долга у Джесси Пайпер оказалось сильнее чувства такта: она пришла к нему в контору и рассказала все городские сплетни о нас с тобой. Это ранило его — ох! Я ничего не могу поделать, я просто не могу видеть его в таком состоянии, Фрэд! Он сказал, что мы, оказывается, всё это лето были главной темой сплетен в клубе, а он ни о чем и не догадывался! И только сейчас он начал понимать случайно услышанные им обрывки разговоров и завуалированные намеки. Он в ярости, Фрэд, и он любит меня — более того, я его люблю!
Гедни медленно кивнул головой и полуприкрыл глаза.
— Да, — сказал он. — Да, мы с тобой очень похожи. Я также, как и ты, чересчур хорошо понимаю точку зрения другого человека.
Его искренние серые глаза встретили ее потемневший взгляд.
— Счастливые времена позади. Господи, Эвелин, я весь день просидел в конторе, снова и снова перечитывая твое письмо…
— Ты должен сейчас же уйти, Фрэд, — перебила она, и легкий оттенок спешки в ее голосе стал для него новым ударом. — Я дала ему честное слово, что больше не буду с тобой встречаться. Я знаю, насколько далеко можно зайти, когда имеешь дело с Гарольдом, и твой приход — именно то, чего делать никак нельзя!
Они разговаривали стоя, и, проговаривая последнюю фразу, она двинулась по направлению к двери. Гедни выглядел глубоко несчастным, пытаясь в этот момент навсегда запечатлеть в сердце ее образ — а затем они оба застыли, как статуи, неожиданно услышав звуки шагов с улицы. Её рука сейчас же протянулась и схватила его за отворот пальто, почти что втолкнув через раскрытую дверь в темную столовую.
— Я заставлю его подняться наверх, — прошептала она. — Не двигайся, пока не услышишь, что он поднимается по ступенькам. Затем уходи как можно быстрее.
И он остался один, прислушиваясь в темноте, как она приветствует мужа в коридоре.
Гарольду Пайперу было тридцать шесть, он был на девять лет старше жены. Он был красив — но красоту его портили некоторые неприятные черты: слишком близко посаженные глаза, вызывавшие у наблюдателя впечатление «одеревенелости» лица, когда оно находилось в состоянии покоя. В ситуации с Гедни он занял самую типичную для него позицию. То есть сказал Эвелин, что многое обдумал и никогда не будет ни упрекать ее, ни даже вспоминать об этом — что вовсе не обмануло Эвелин; себе же он сказал, что надо смотреть на вещи шире. Как и все люди, озабоченные широтой своего собственного взгляда на вещи, он смотрел на всё с зоркостью крота.
Сегодня он поприветствовал Эвелин с преувеличенной сердечностью.
— Тебе нужно поскорее одеться, Гарри, — натянуто произнесла она. — Мы опаздываем к Бронсонам.
Он кивнул.
— Я уже одеваюсь, дорогая, — и направился в библиотеку!
Сердце Эвелин громко застучало.
— Гарольд… — начала она, и голос ее слегка дрогнул. Она пошла вслед за ним. Он закурил. — Надо торопиться, Гарольд, — закончила она, остановившись в дверях.
— Зачем? — спросил он с игривым раздражением в голосе. — Ты же сама еще не одета, Эви!
Он растянулся в уютном моррисовском кресле и развернул газету. Эвелин почувствовала, что это означало, по крайней мере, десятиминутную задержку — а Гедни все еще стоял, не дыша, в соседней комнате. По всей вероятности, Гарольду хотелось пропустить стаканчик — спиртное было в буфете, и, значит, Гарольд должен был зайти туда перед тем, как подняться наверх. Эвелин пришло в голову, что лучше упредить эту нежданную помеху, самолично принеся ему бутылку и стакан. Она боялась привлечь его внимание к столовой — но рискнуть все же стоило.
В этот момент Гарольд поднялся и, отбросив газету, подошел к ней.
— Эви, дорогая, — сказал он, нагнувшись и обняв ее. — Я надеюсь, ты не переживаешь из-за того, что произошло между нами вчера…
Она, дрожа, придвинулась к нему поближе.
— Я знаю, — продолжал он, — что с твоей стороны это было всего лишь неблагоразумной дружбой. Все мы делаем ошибки.
Эвелин с трудом понимала, о чем он вообще говорил. Ей хотелось схватить его в охапку и потащить наверх по ступенькам. Ей хотелось сказаться нездоровой и попросить его отнести ее наверх — к сожалению, она знала, что он наверняка уложит ее на кушетку прямо здесь и пойдет за виски.
Неожиданно ее нервное напряжение достигло крайней стадии. Она услышала очень слабый, но безошибочно узнаваемый скрип паркета в столовой. Фрэд пытался выйти черным ходом.
Затем ее сердце чуть было не выпрыгнуло из груди — потому что по дому пронесся глухой, звенящий звук, похожий на звук гонга. Рука Гедни задела о большую хрустальную чашу.
— Что это? — воскликнул Гарольд. — Кто там?
Она вцепилась в него, но он вырвался; ей показалось, что комната раскололась. Она услышала, как приоткрылась дверь кухни, услышала шум схватки, бряцанье упавшей откуда-то жестянки; в отчаянии бросилась она в кухню и сделала поярче газовый светильник. Руки мужа медленно отпустили шею Гедни; он застыл — сначала в изумлении, а затем на его лице забрезжила боль.
— Боже! — произнес он, и повторил: — боже!
Он развернулся — казалось, он собирался снова наброситься на Гедни; но затем замер, его мускулы расслабились и он горько рассмеялся.
— Вы люди — всего лишь люди…
Руки Эвелин обнимали его, ее глаза смотрели на него с неистовой мольбой. Но он оттолкнул ее от себя и, как оглушенный, свалился на кухонный стул. Его глаза остекленели.
— Ты наставила мне рога, Эвелин… За что, маленькая ведьма? За что?
Ещё никогда ей не было так жаль его; ещё никогда она не любила его так сильно.
— Она ни в чем не виновата, — кротко сказал Гедни. — Я лишь зашёл…
Но Пайпер покачал головой, и выражение его лица было таким, будто его сотрясал какой-то физический недуг и его мозг отказывался работать. Взгляд, неожиданно ставший жалким, отозвался сильным, болезненным аккордом в сердце Эвелин — и одновременно с этим ее захлестнули ярость и гнев по отношению к Гедни. Она почувствовала, как горят ее веки; она топнула ногой; ее руки нервно заерзали по столу, ища какого-нибудь оружия — а затем она неистово накинулась на Гедни.
— Вон отсюда! — кричала она; ее черные глаза сверкали, маленькие кулачки беспомощно колотили по его вытянутой руке. — Это все из-за тебя! Убирайся! Пошел вон! Вон отсюда!!!
II
Когда миссис Гарольд Пайпер исполнилось тридцать пять, мнения разделились: женщины говорили, что она все еще красива, мужчины же — что она уже не так мила. Вероятно, это случилось из-за того, что её красота, которой ревниво опасались женщины и боготворили мужчины, как-то поблекла. Глаза оставались все такими же большими, такими же черными и такими же печальными, но в них больше не было таинственной загадочной поволоки; их печаль больше не казалась божественно-прекрасной, она стала всего лишь человеческой. У нее появилась некрасивая привычка: когда она была испугана или рассержена, что-то заставляло ее свести брови и несколько раз моргнуть. Ее рот также потерял былое очарование — губы утратили яркость. Кроме того, раньше, когда она улыбалась, уголки её рта опускались вниз, что прибавляло печали выражению ее глаз и было одновременно и трогательно, и прекрасно, — а теперь эта черточка исчезла… Теперь, когда она улыбалась, уголки ее губ поднимались вверх. Раньше, когда Эвелин наслаждалась собственной красотой, ей нравилась ее улыбка — и она всячески ее подчеркивала. Но когда она перестала ставить на ней особое ударение, улыбка исчезла — а вместе с ней и последние остатки былой загадочности.
Эвелин перестала обращать внимание на свою улыбку где-то через месяц после происшествия с Фрэдди Гедни. Внешне все шло так же хорошо, как и раньше. Но за те несколько минут, когда она поняла, насколько сильно любит своего мужа, Эвелин осознала, какую страшную рану она ему нанесла. Целый месяц она боролась со скорбной тишиной, внезапно сменявшейся неистовыми упрёками и обвинениями — она молила его о прощении, тихо и жалобно любила его, а он в ответ только горько над ней смеялся. Затем она, также, как и он, постепенно привыкла молчать, и призрачный непроницаемый барьер упал между ними. Всю любовь, волной поднявшуюся внутри нее, она изливала на Дональда, своего маленького сына, изумлённо осознав, как незаметно он стал частью ее самой.
В следующем году сумма обоюдных интересов и взаимной ответственности вкупе со случайными вспышками воспоминаний снова сблизили мужа и жену — но после скорее патетического, чем истинного, наплыва чувств Эвелин осознала, что лучшие времена для их семьи уже миновали. У них попросту больше не осталось ничего, что можно было бы разделить друг с другом. Эвелин могла бы стать и юностью, и любовью «за двоих» — но Время Молчания медленно исушило источники любви и нежности, а её собственное желание испить из них угасло.
Она стала искать себе подруг, стала перечитывать давно забытые книги, начала вышивать и посвятила себя воспитанию своих детей, которым была предана всем сердцем. Она стала раздражаться по мелочам: если вдруг замечала крошки на обеденном столе, то теряла нить разговора; так молодость теряла последние бастионы.
День ее рождения, когда ей исполнилось тридцать пять, выдался особенно хлопотным — потому что прямо в тот же день они решили устроить вечеринку. Ближе к вечеру, стоя в спальне у окна, она обнаружила, что очень устала. Десять лет назад она бы просто легла и вздремнула, — но сегодня ей казалось, что без её присмотра всё пойдет не так: внизу убирались горничные, безделушки, снятые со своих привычных мест, занимали весь пол; обязательно нужно было лично переговорить с бакалейщиком, — кроме того, еще нужно было написать письмо Дональду, который, так как ему уже исполнилось четырнадцать, был впервые отправлен в школу-пансион.
Но все-таки она уже почти решилась прилечь отдохнуть, когда неожиданно услыхала внизу плач маленькой Джули. Она сжала губы; брови ее сдвинулись, она моргнула.
— Джули! — позвала она.
— А-а-а! — заунывно продолжала плакать Джули.
Затем снизу донесся голос Хильды, второй горничной:
— Она порезалась, мисс Пайпер!
Эвелин поспешно схватила свою корзинку с вышивальными принадлежностями и рылась в ней до тех пор, пока не отыскала там рваный носовой платок. Затем она поспешила вниз. Через мгновение Джули уже ревела у нее на руках, а она искала рану, присутствие которой доказывалось небольшим пятном крови на платьице ребёнка.
— Пальчик! — плакала Джули. — А-а-а, я ранена!
— Чаша стояла вон там, — извиняющимся тоном сказала Хильда. — Я её поставила на пол, чтобы с буфета пыль протереть, а Джули захотелось поиграться с ней. Она и порезалась.
Эвелин мрачно нахмурилась и взглянула на Хильду. Решительно сжав Джули коленями, порвала платок на узкие полоски.
— Ну, давай посмотрим, дорогая!
Джули разжала кулачок и Эвелин увидела ранку.
— Вот так!
Джули с подозрением рассматривала свой забинтованный палец. Она его согнула, затем разогнула. Она заулыбалась, в глазах появилось любопытство. Она засопела и снова согнула-разогнула палец.
— Ты прелесть! — воскликнула Эвелин и поцеловала ее. Но перед тем, как покинуть комнату, она еще раз строго посмотрела на Хильду. Что за беспечность! Все нынешние слуги таковы. Эх, найти бы хорошую ирландку — но, кажется, все они уже перевелись; или какую-нибудь шведку…
В пять часов прибыл Гарольд и, поднявшись к ней в комнату, подозрительно веселым тоном пригрозил, что сейчас же поцелует ее тридцать пять раз в честь праздника. Но Эвелин не поддалась.
— Ты пьян, — коротко ответила она, и продолжила, чуть смягчив фразу: — Ты же знаешь, я терпеть не могу этого запаха!
— Эви, — сказал он после паузы, усевшись на стул возле окна. — Я должен тебе кое о чем рассказать. Может быть, ты слышала, что у бизнеса есть определенные законы — и они не зависят от наших желаний?
Она стояла у окна и расчесывала волосы, но при этих словах сразу же повернулась к нему.
— О чем ты говоришь? Раньше ты твердил, что в нашем городе хватит места еще целой дюжине оптовиков!
В голосе звучала тревога.
— Да, так оно и было, — выразительно произнёс Гарольд. — Но этот Кларенс Эйхерн чертовски умен!
— Я удивилась, когда ты вдруг сказал, что пригласил его на ужин.
— Эви, — продолжил он, опять хлопнув себя по коленке. — После первого января «Компания Кларенса Эйхерна» станет «Компанией Эйхерн и Пайпер» — а компания «Братья Пайперы» прекратит свое существование.
Эвелин вздрогнула. Его имя на втором месте звучало для неё враждебно — но Гарольд, казалось, ликовал.
— Я не понимаю, Гарольд!
— Что же тут поделать, Эви? Эйхерн заигрывал с Марксом. Если бы они соединились, я бы не выдержал. Они бы стали очень опасными конкурентами, а нам доставались бы самые невыгодные заказы, потому что риск связал бы нам руки. Это всего лишь слияние капиталов, Эви. «Эйхерн и Маркс» занялись бы тем же, чем теперь займутся «Эйхерн и Пайпер».
Он кашлянул и замолчал. Она почувствовала слабый запах виски.
— Если честно, Эви, я предполагаю, что здесь замешана жена Эйхерна. Амбициозная дамочка, скажу я тебе. Кажется, она узнала, что Марксы не слишком-то помогут ей попасть в общество.
— Она из глубинки?
— Я не сомневаюсь, хотя с ней не знаком. Имя Кларенса Эйхерна уже пять месяцев числится в списках кандидатов городского клуба — и до сих пор никакого движения!
Он пренебрежительно махнул рукой.
— Сегодня мы с Эйхерном обедали вместе и почти все обговорили — поэтому я и подумал, что будет весьма кстати пригласить его с женой к нам на ужин — ведь у нас сегодня будет всего девять человек, считая жён. Нам же всё равно теперь придется с ними видеться, не говоря уже о бизнесе!
— Да, — глубокомысленно сказала Эви. — В этом я не сомневаюсь.
Ее не волновало, что об этом будут говорить — но сама мысль о том, что «Братья Пайперы» станут «Компанией Эйхерн и Пайпер», испугала ее. Ей показалось, что дела мужа пошатнулись.
Через полчаса, одеваясь к ужину, она услышала его голос, донесшийся снизу:
— Эви, спустись ко мне!
Она вышла в холл и, перегнувшись через перила, крикнула в ответ:
— Зачем?
— Помоги мне приготовить пунш!
Второпях застегивая крючки платья, она сбежала по ступенькам и обнаружила, что он уже расставил все ингредиенты на кухонном столе. Подойдя к буфету, она взяла небольшую чашу и поставила её на стол.
— О, нет, — запротестовал он. — Давай возьмем ту, большую — к нам придут Эйхерн с женой, Мильтон, еще ты и я — уже пятеро; Том с Джесси, это семеро; Эмблер и Ирен — уже девять! Ты даже не представляешь, насколько быстро эта штука исчезает со стола!
— Мы возьмем эту чашу, — возразила она. — Хватит и ее. Ты же знаешь, что за человек Том!
Том Лоудри, муж Джесси, кузины Гарольда, никогда не оставлял на столе ни капли жидкости крепче сока, идя для этого на любые жертвы.
Гарольд покачал головой.
— Не валяй дурака! В этой чаше помещается всего-навсего три кварты, а нас — девять человек. Учти, что слугам тоже захочется отведать этого пунша. Кроме того, можно сделать его не очень крепким… Лучше приготовим побольше, Эви; не обязательно пить все до конца!
— Я сказала — возьмем маленькую!
Он снова упрямо покачал головой.
— Нет — будь же разумной!
— Я вполне разумна! — кротко ответила она. — Я не хочу видеть пьяных в своем доме.
— Кто сказал, что ты их увидишь?
— Возьми чашу поменьше!
— Но, Эви…
Он поднял маленькую чашу, чтобы отнести ее обратно. В то же мгновение ее руки также оказались на чаше, опуская ее вниз. Никто не хотел уступать — затем, раздраженно хмыкнув, он приподнял свою сторону, вытянул чашу из её рук и отнес обратно в буфет.
Она посмотрела на него, пытаясь сжечь его взглядом, но он в ответ только рассмеялся. Признав свое поражение и устранившись от всякого дальнейшего участия в приготовлении пунша, она покинула кухню.
III
В половине восьмого Эвелин с нарумяненными щеками и высокой, блестевшей от бриллиантина прической спустилась по лестнице. Миссис Эйхерн оказалась нервной дамой небольшого роста, с рыжими волосами, в платье «а-ля Последняя Империя». Она слегка нервничала и пыталась это скрыть, болтая без умолку. Эвелин она не понравилась с первого взгляда; зато муж этой женщины был очень симпатичный. У него были холодные голубые глаза и врожденный дар нравиться людям — что, несомненно, сделало бы его «душой общества», если бы в самом начале его карьеры не случилась эта нелепая свадьба.
— Рад познакомиться с миссис Пайпер, — просто сказал он. — Кажется, нам с вашим мужем придется часто встречаться в ближайшем будущем.
Она поклонилась, грациозно улыбнулась и стала здороваться с остальными гостями: с Мильтоном Пайпером, тихим и застенчивым младшим братом Гарольда; с обоими Лоури, Джесси и Томом; с Ирэн, своей незамужней сестрой; и, наконец, с Джо Эмблером, убежденным холостяком и вечным кавалером Ирэн.
Гарольд пригласил всех в столовую.
— Сегодня мы пьем пунш, — радостно объявил он и Эвелин увидела, что он уже успел снять пробу со своего творения. — Поэтому сегодня не будут подавать никаких коктейлей, только пунш! Это — шедевр моей жены, миссис Эйхерн; она даст вам рецепт, если пунш вам понравится; но поскольку, — он поймал взгляд жены и запнулся, — поскольку она немного нездорова, сегодня пунш готовил я — и я в ответе за то, что получилось. Вот так!
В начале ужина пунш пили все; заметив, что Эйхерн, Мильтон Пайпер и все женщины стали отрицательно качать головами в ответ на предложения прислуги налить еще, Эвелин поняла, что оказалась права насчет чаши — её опустошили лишь наполовину. Она решила предостеречь Гарольда по этому поводу сразу же после ужина — но когда женщины вышли из-за стола, ее перехватила миссис Эйхерн, и ей пришлось с вежливо-заинтересованным видом поддерживать разговор о городе и модистках.
— Мы много раз переезжали, — болтала миссис Эйхерн, неистово тряся своей рыжей шевелюрой. — О да, мы еще нигде никогда не задерживались столь долго — но я надеюсь, что это к лучшему! Мне так здесь нравится — а вам?
— Видите ли, я всегда здесь жила; поэтому, естественно…
— Ах да, конечно! — сказала миссис Эйхерн и рассмеялась. — Мой Кларенс говорит, что всегда хотел иметь такую жену, которой можно было бы сказать: «Дорогая, мы завтра уезжаем в Чикаго, поэтому собери, пожалуйста, вещи». И я именно такова! Я никогда не пускаю корни!
Она снова коротко рассмеялась. Эвелин поняла, что это ее «светский» смех.
— Мне кажется, ваш муж — очень талантливый человек!
— О да! — с радостью согласилась миссис Эйхерн. — Он изобретателен, мой Кларенс! Идеи и энтузиазм, знаете ли… Ставит себе цель и идет прямо к ней.
Эвелин кивнула. В данный момент ее интересовало только одно — допивают ли мужчины оставшийся в столовой пунш? Перед Эвелин все также скачкообразно продолжала разворачиваться история миссис Эйхерн, но Эвелин перестала ее слушать. В комнату начали вплывать первые клубы сигарного дыма. Дом, действительно, был слишком мал, размышляла она; на вечеринках вроде этой воздух в библиотеке был, как говорится, «хоть топор вешай» — а на следующий день приходилось часами проветривать комнату, чтобы из штор выветрился стойкий аромат стойла. Кстати, это партнерство могло бы… Она начала обдумывать план нового дома…
До нее донесся голос миссис Эйхерн:
— Я действительно очень хотела бы взять рецепт, если вас, конечно, не затруднит записать его для меня…
Затем стулья в столовой заскрипели, и мужья вошли в комнату. Эвелин сразу же поняла, что все её худшие предположения оправдались. Лицо Гарольда пылало, он с трудом выговаривал слова; Тома Лоуренса при ходьбе кренило и он чуть было не сел на колени к Ирэн, собираясь занять место на кушетке рядом с ней. С грехом пополам усевшись, он стал пьяно озираться и всем подмигивать. Эвелин осознала, что непроизвольно подмигивает в ответ — но ей было вовсе не смешно. Довольный Джо Эмблер улыбался и, урча, курил сигару. Только Эйхерн и Мильтон Пайпер вели себя более-менее естественно.
— Это отличный город, Эйхерн, — сказал Эмблер. — Ты скоро это поймешь!
— О да, это я уже понял, — вежливо согласился Эйхерн.
— Ты ск’ро пр’дешь от н’го в восторг, — с трудом произнес Гарольд, выразительно кивая головой. — Я ’елаю ’се чтоб так и ’ыло.
Он вознес хвалу городу, и Эвелин с чувством дискомфорта подумала о том, что и всем остальным, вероятно, монолог кажется скучным. Но она ошиблась — все слушали его очень внимательно. Эвелин при первой же возможности вмешалась в монолог:
— А где вы жили раньше, мистер Эйхерн? — с преувеличенным интересом спросила она. Затем неожиданно вспомнила, что миссис Эйхерн только что рассказывала ей об этом — но для нее сейчас это не имело никакого значения. Нельзя было позволять Гарольду говорить слишком много. Он становился таким кретином, когда напивался! Но Гарольд все же встрял в разговор снова:
— Ск’жу тебе, Эйх’рн. Снач’ла ты покупаеш’ с’бе дом на х’лме. Купи у Стэрни ил’ у Ри’вея. Д’лжен иметь его, чтобы люди г’ворили «Вот дом Эйх’р’на!». Соли’ный, сам п’нимаишь, э’фект.
Эвелин покраснела. Это была совершеннейшая чепуха. Но Эйхерн до сих пор не почуял ничего дурного, он только серьезно кивал головою в ответ.
— Видели ли вы…
Но ее слова потонули в шуме, который издавал Гарольд.
— Купи дом! Это — начало. Затем узнаешь здешних жителей. Постороннему все они кажутся снобами, но это только до поры, до времени, пока они не узнают тебя поближе. Такие люди, как вы, — он жестом указал на Эйхерна, — с женой — то что надо. Здесь радушие проявляют сразу, как только ты перешел за бар… бар… барер! — он шумно сглотнул, и затем произнес — «барьер», повторив это слово мастерски, как настоящий диктор.
Эвелин посмотрела на своего деверя. Во взгляде ее ясно читалась мольба о помощи; но перед тем, как он смог вмешаться в разговор, изо рта Тома Лоури, забитого потухшей сигарой, которую он сильно сжал зубами, раздалось громкое мычание.
— Хума ума хо хима ахди ум…
— Что? — серьезно переспросил Гарольд.
Повинуясь необходимости, Том с трудом извлек сигару изо рта — точнее, он извлек ее часть, а затем с громким «Тьфу!» остаток полетел в другой конец комнаты, плавно приземлилившись на колени миссис Эйхерн.
— Прошу прощения, — пробормотал Том и поднялся со смутным намерением исправить свою ошибку. Рука Мильтона вовремя ухватила его за пиджак, и миссис Эйхерн сама — и не без грации! — не моргнув глазом, сбросила табак со своей юбки на пол.
— Я хотел сказать, — громко продолжил Том, — ’еред ’ем как ’то сл’чило’, — он виновато помахал рукой в направлении миссис Эйхерн, — я говорил, что знаю правду обо всем этом деле в клубе!
Мильтон наклонился и что-то прошептал ему.
— ’ставьте меня в ’окое, — капризно ответил Том, — я ’наю что делаю! Именно поэтому ’ни и пр’шли ’юда!
Эвелин охватила паника, ей никак не удавалось вставить в разговор хоть слово. Она увидела сардоническое выражение на лице сестры — а лицо миссис Эйхерн стало пунцовым. Мистер Эйхерн опустил глаза и перебирал пальцами цепочку от часов.
— Я знаю, кто не пускал вас в клуб, и этот человек нисколько не лучше вас. Могу обо всем ’говориться. ’ог бы и раньше, но не был ’вами знаком. Гарол’ говорил мне, вы чувствовали себя неловко…
Мильтон Пайпер неожиданно и неуклюже встал. Через секунду встали и все остальные, а Мильтон очень торопливо начал говорить что-то о том, что хозяева, наверное, уже устали, что пора и честь знать; Эйхерны присоединились к нему. Затем миссис Эйхерн сглотнула и с натянутой улыбкой повернулась к Джесси. Эвелин увидела, что Том накренился вперед и положил свою руку на плечо Эйхерну — но неожиданно она услышала новый встревоженный голос за спиной. Повернувшись, она увидела Хильду, вторую горничную.
— Простите, мисс Пайпер. Я думаю, что у Джули заражение крови. Ее рука раздулась, у нее высокая температура, она стонет и очень тяжело дышит.
— У Джули?! — резко переспросила Эвелин. Вечеринка неожиданно отошла на второй план. Она быстро повернулась, нашла глазами миссис Эйхерн и скользнула к ней.
— Прошу меня извинить, миссис…
Имя вылетело у нее из головы, но она продолжила:
— Моя маленькая дочь заболела. Я спущусь вниз, как только смогу.
Она повернулась и быстро пошла наверх, удерживая в памяти печальное зрелище клубов сигарного дыма в центре комнаты и звуки громкой беседы, грозившей плавно перерасти в отчаянный спор.
Включив свет в детской, она обнаружила Джули бьющейся в жару и издающей странные тихие стоны. Она дотронулась до щек дочери. Они горели. С восклицанием она засунула руку под одеяльце и нащупала там руку. Хильда сказала правду. Палец и кисть раздулись, а в центре была маленькая воспаленная ранка. «Заражение крови!» — застучало у нее в голове. Бинт сполз с ранки, и в нее попала грязь. Она порезалась в три часа — а сейчас уже одиннадцать. Восемь часов. Не может быть, чтобы инфекция распространялась так быстро! Она бросилась к телефону.
Доктора Мартина, жившего на соседней улице, не было дома. Семейный врач Фулк не брал трубку. Она ломала голову, придумывая, кому бы позвонить, в отчаянии набрала номер своего отоларинголога и яростно кусала губы, пока он искал в справочнике номера практикующих врачей. Эта минута показалась ей бесконечно долгой; она слышала громкие, доносившиеся снизу голоса — но сейчас она находилась в другом мире, в иной Вселенной… Через четверть часа ей удалось, наконец, дозвониться до врача, который раздраженно с ней переговорил, рассердившись на то, что его подняли с постели среди ночи. Она побежала обратно в детскую и, взглянув на руку, обнаружила, что та распухла еще сильнее.
— Господи! — крикнула она, встала на колени рядом с постелью Джулии и погладила дочь по голове, чтобы хоть как-то ее успокоить. Ей показалось, что нужно — необходимо — принести сейчас же горячую воду, она поднялась и бросилась к двери — но кружева ее платья зацепились за резную спинку детской кроватки, и Эвелин снова упала на колени. Она изо всех сил дернулась вперед, бешено стараясь освободиться от нежданной помехи — кроватка дернулась и Джули застонала. Затем — уже не так неистово — неловкими пальцами она нащупала шов на платье, оторвала весь кринолин и выбежала из комнаты.
В холле она услышала всего один громкий и настойчивый голос, — но и он уже затих, когда она добежала до лестницы. Хлопнула входная дверь.
В поле ее зрения попал музыкальный салон. Там находились только Мильтон и Гарольд, растянувшийся на стуле; его лицо было бледным, воротник расстегнут, а челюсть двигалась неестественно свободно.
— Что случилось?
Мильтон с явным беспокойством посмотрел на нее.
— Маленькие неприятности…
Затем Гарольд заметил ее и через силу начал говорить.
— скорбил мою сбственную кзину в моем сбственном дме! Проклятый нувориш ’скорбил мою сбственную кзину…
— Том хотел проучить Эйхерна, а Гарольд вмешался, — пояснил Мильтон.
— Господи, Мильтон, — воскликнула Эвелин, — неужели ты не мог их остановить?!
— Я пытался; я…
— Джули заболела, — прервала она его, — у нее заражение крови. Уложи его спать, если это тебя не затруднит.
Гарольд посмотрел на нее.
— Джули больна?
Не обращая на него внимания, Эвелин стремительно удалилась из столовой, случайно бросив взгляд на ту самую большую чашу, все еще стоявшую на столе: лед растаял, и вода смешалась с остатками пунша — у неё по спине от страха пробежал холодок… Она услышала шаги на лестнице — это был Мильтон, помогавший Гарольду подняться в спальню — а затем она услышала, как Гарольд бормотал себе под нос:
— Что она скзала, с Джли вс’ впрядке.
— Не пускай его в детскую! — крикнула она.
Последовавшие часы превратились в сумрачный кошмар. Доктор прибыл около полуночи и на протяжении получаса с помощью ланцета исследовал рану. В два часа он уехал, дав ей телефоны двух сиделок, которых можно было вызвать среди ночи, и обещав заехать еще раз в половине седьмого. У девочки действительно началось заражение крови.
В четыре часа, оставив Хильду ухаживать за дочерью, она ушла к себе в комнату; дрожа, выскользнула из вечернего платья, бросив его в угол комнаты. Надела обычное платье, вернулась в детскую и отправила Хильду варить кофе.
До девяти часов она никак не могла себя заставить заглянуть в комнату Гарольда, но когда все же пересилила себя и сделала это, то обнаружила, что муж уже проснулся и скорбно уставился в потолок. Он направил на нее взгляд своих пустых, налившихся кровью, глаз. На мгновение она возненавидела его, ненависть душила ее, она не смогла произнести ни слова. Охрипший голос донесся до нее из постели:
— Который час?
— Девять.
— Проклятье! Я вел себя, как настоящий…
— Не в этом дело, — резко перебила его она. — У Джули заражение крови. Они хотят… — она поперхнулась, — …врачи думают, что она потеряет руку.
— Что?!
— Она порезалась об эту — эту чашу.
— Вчера вечером?
— Какое это имеет значение? — крикнула она. — У нее заражение крови, слышишь ты меня или нет?!
Он смущенно посмотрел на нее и сел в кровати.
— Я сейчас оденусь, — сказал он.
Вся ее злость куда-то испарилась; огромная волна усталости и жалости к нему накатила на нее. Все же, как ни крути, а это было и его горе.
— Да, — равнодушно ответила она. — Думаю, так будет лучше.
IV
Если красота тридцатипятилетней Эвелин еще балансировала на грани, то после этого случая она внезапно пришла к окончательному решению покинуть ее. Небольшие морщинки на лице внезапно превратились в настоящие морщины, а на ногах, бедрах и руках быстро нарос заметный слой жира. Ее манерная привычка иногда стягивать брови вместе стала доминирующей — она морщилась, когда читала, когда с кем-нибудь разговаривала и даже когда спала. Ей исполнилось сорок шесть.
Как и во многих семьях, от которых отвернулись удача и радость, тёплые родственные отношения между супругами плавно переродились в бесцветный антагонизм. В обычном состоянии муж и жена терпели друг друга — так, как терпят присутствие надоевшего старого стула. Эвелин немного беспокоилась, если Гарольд был нездоров; в основном же она старалась выглядеть веселой и довольной, скрывая свою подавленность и усталость от совместной жизни с разочарованным человеком.
Семейная партия в бридж окончилась, и она вздохнула с облегчением. В тот вечер она сделала ошибок больше обычного, но это ее нисколько не волновало. Просто Ирэн могла бы не говорить вслух, что пехота — особенно опасный род войск. Писем не было уже три недели, и хотя в этом не было ничего необычного, она все равно нервничала; естественно, она не запоминала, какие трефы выходили из игры.
Гарольд ушел наверх, поэтому она в одиночестве вышла на крыльцо подышать свежим воздухом. На улице царило яркое очарование лунного света, рассеянного по тротуарам и лужайкам; зевнув, она рассмеялась, припомнив одну из давних встреч «под луной». Удивительно — жизнь казалась когда-то всего лишь суммой текущих и будущих влюбленностей! Теперь же она выглядела как сумма текущих и будущих проблем…
Была проблема Джули — Джули было тринадцать, и она всё болезненней ощущала своё уродство, проводя дни напролёт в одиночестве с книгой в своей комнате. Пару лет назад она так сильно испугалась перспективы предстоявшей ей учебы в школе вдали от дома, что Эвелин не смогла заставить себя отправить ее учиться — поэтому Джули росла в тени своей матери… Жалкая маленькая фигурка с искусственной рукой-протезом, который она даже не пыталась использовать и уныло таскала в своем кармане. Она брала уроки использования протеза, потому что Эвелин боялась, что она вообще разучится поднимать обе руки вместе; но после уроков, несмотря на то, что она с равнодушным послушанием иногда двигала протезом в угоду родителям, искусственная рука при первой же возможности вновь опускалась в карман платья. Некоторое время платья ей шили вообще без карманов, но Джули так подавленно и горестно целый месяц бродила по дому, что Эвелин не выдержала, сдалась и больше никогда не пыталась повторить неудачный эксперимент.
Проблема Дональда была в корне противоположной. Все попытки приблизить его к себе были тщетны, как и попытки отучить Джули слишком сильно опираться на нее. А с течением времени эта проблема выпорхнула из ее рук: полк Дональда вот уже три месяца находился за границей.
Она снова зевнула — жизнь была делом для молодых. Как же счастлива она была в молодости! Она вспомнила своего пони — его звали Бижу; и о поездке вместе с матерью в Европу, когда ей только исполнилось восемнадцать…
— Это и было счастье! — вслух обратилась она к луне. Затем вошла в дом; дверь почти уже закрылась, когда послышался шорох в библиотеке. Она вздрогнула.
Шумела Марта — единственная служанка, которую они еще могли себе позволить.
— Ах, это ты, Марта! — сказала она, немного успокоившись.
Марта быстро обернулась.
— Я думала, что вы уже наверху. Я только…
— Что-нибудь случилось?
Марта не решалась ответить.
— Нет; я… — видно было, что ей никак не стоялось на месте. — Принесли письмо, миссис Пайпер, а я его куда-то засунула.
— Письмо? Письмо для тебя? — спросила Эвелин и зажгла свет.
— Нет — для вас. Принесли вечером, с последней почтой. Я взяла его у почтальона, а в это время позвонили с черного хода. Оно было у меня в руках, поэтому я его оставила, должно быть, где-то здесь. Я думала, что тотчас же отыщу его…
— От кого письмо? От мистера Дональда?
— Нет; я думаю, что это была реклама, или что-нибудь деловое. Конверт был длинный и узкий — вот что я запомнила.
Они начали осматривать музыкальный салон, заглядывая на подносы, на каминные полки; затем перешли в библиотеку и стали искать на книжных полках. Марта в отчаянии остановилась.
— Куда же оно подевалось? Я пошла прямо на кухню. Может, оно лежит где-нибудь в столовой?
Исполнившись надежд, она двинулась в сторону столовой, но сразу же обернулась — потому что услышала громкий, судорожный вздох хозяйки, стоявшей у нее за спиной. Эвелин рухнула в кресло, брови ее практически соединились в сплошную линию; она бешено моргала.
— Вам нездоровится?
Ответа не было целую минуту. Эвелин сидела молча, и Марта могла наблюдать, как ее грудь неестественно быстро вздымалась и опускалась.
— Вам нездоровится? — повторила Марта.
— Я в порядке, — медленно проговорила Эвелин. — И я знаю, где письмо. Можешь идти, Марта. Я знаю!
Недоумевая, Марта ушла, а Эвелин всё так же сидела в кресле — двигались только мускулы ее лица: сокращаясь и расслабляясь, и сокращаясь снова. Она знала, где лежит письмо — знала так хорошо, будто сама его туда положила. И она инстинктивно догадывалась, что это было за письмо. Конверт был длинным и узким, как реклама — но в углу большими буквами было написано: «Министерство обороны»; чуть ниже, буквами поменьше: «Официальное сообщение». Она знала, что оно лежит там, в той большой чаше, с ее именем, написанным синими чернилами снаружи, и со смертью для её бессмертной души внутри.
Ноги не держали ее; она пошла в столовую, мимо книжных шкафов, вошла в дверь. Через мгновение она нащупала выключатель и зажгла свет.
Чаша стояла, отражая свет малиновыми, окаймленными черным и желтым, гранями; по краям грани были синими, тяжелыми и блестящими, триумфально-гротескными и зловещими. Она сделала шаг; остановилась; еще шаг — и она уже могла видеть белый краешек; еще шаг — и ее руки коснулись неровной, холодной поверхности.
Через мгновение она уже держала в руках надорванный конверт. На нее посмотрели напечатанные на машинке буквы — и ударили ее. Письмо, как птица, порхнуло на пол. Дом, который, казалось, был полон шума и жужжания, неожиданно затих; через открытую дверь донесся шум проезжавшего мимо автомобиля; она услышала слабые звуки со второго этажа, а затем тишину разорвал молотящий грохот воды в трубе позади книжного шкафа — ее муж наверху повернул кран…
И в это мгновение всё это стало выглядеть так, будто ничто не имело отношения к её Дональду — как будто он был всего лишь пешкой в какой-то коварной игре, шедшей то бурно, то пугающе тихо между Эвелин и этой холодной, злой и прекрасной вещью, даром вражды, полученным от человека, чье лицо давным-давно стерлось из ее памяти. Массивная, задумчиво-неподвижная, она стояла здесь, в центре ее дома; стояла так же, как и всегда — разбрасывая вокруг себя ледяные лучи из тысяч своих глаз, возбужденно-блестящих, плавно перетекающих один в другой, никогда не стареющих, никогда не меняющихся.
Эвелин присела на краешек стола и зачарованно уставилась на нее. Ей показалось, что чаша улыбнулась — и ее улыбка была неумолимо жестокой, она говорила:
«Видишь — на этот раз я не тронула тебя саму. Я не люблю повторяться: ты знаешь, что это я взяла твоего сына. Ты знаешь, как я холодна, как я тяжела и как я прекрасна — потому что и ты когда-то была так же холодна, тяжела и прекрасна».
Неожиданно Эвелин показалось, что чаша сама собою перевернулась, а затем начала раздуваться и набухать — до тех пор, пока не превратилась в огромный сияющий балдахин, дрожавший над комнатой, над домом, а когда стены медленно растворились, и стали призрачно-туманными, Эвелин увидела, что ЭТО все еще раздвигалось, распространяясь все дальше и дальше от нее, закрывая даже линию горизонта. И Солнце, и Луна, и звезды сквозь балдахин казались слабыми чернильными кляксами. А затем ЭТО надвинулось на всех людей, и свет, падавший на них, преломлялся и искажался, пока тени не стали казаться светом, а свет — тенью, — пока весь мир не изменился, исказившись под мерцающим небосводом чаши.
И появился далекий, ревущий голос, похожий на голос самого Владыки Ада. Он исходил из центра чаши, спускался по огромным стенкам к земле — а затем стремительно напрыгнул на Эвелин.
«Видишь, я — Судьба!», ревел голос, «я сильнее всех твоих ничтожных замыслов, я — то, что правит всем и всеми, я не похожа на твои жалкие мечты. Я — течение времени, завершение красоты и неисполнившиеся желания; я — все случайности и неясности, и все мгновения, бесповоротно меняющие жизнь. Я — исключение, не доказывающее никаких правил; я определяю пределы всех возможностей. Я — горькая приправа в блюде Жизни!».
Рев прекратился; эхо его покатилось по Земле, к краям Чаши, ставшим границами Мира; прошло по ее стенкам и вернулось в ее центр, где недолго погудело и скончалось. Затем огромные стенки начали медленно надвигаться на Эвелин, Чаша становилась все меньше и меньше, стенки приближались все ближе и ближе, как бы желая раздавить ее; и когда она распростерла руки, встречая холодное стекло, Чаша неожиданно дрогнула и снова стала прежней — она снова стояла на буфете, всё такая же блестящая и неисповедимая, преломляя в сотнях граней мириады разноцветных лучей, рождая блики, пересечения и переплетения света.
А в дом через дверь снова залетел ветерок с улицы, и с неистовой энергией отчаяния Эвелин протянула руки к чаше. Нужно спешить — нужно быть сильной. Она сжала чашу так, что руки ее онемели, напрягла тоненькие мускулы, еще оставшиеся под размякшей плотью, — и с огромным усилием подняла и удержала чашу. Она чувствовала холодный ветер, обдувавший ее спину — дрожь пробирала ее до костей; она повернулась к ветру лицом; шатаясь под тяжестью чаши, она прошла через библиотеку и вышла на улицу. Нужно спешить — нужно быть сильной. Кровь глухо пульсировала в ее венах, колени подгибались — но ощущать холодное стекло в своих руках было так прекрасно!
Шатаясь, она шла по каменным ступенькам; собрав воедино оставшиеся силы тела и души, она бросилась вперед — пальцы, пытаясь ухватиться покрепче, вцепились в неровную поверхность — и в эту секунду она поскользнулась и, потеряв равновесие, с отчаянным криком повалилась вперед — а руки её всё ещё держали чашу… она упала…
Всё также горели фонари на улице; далеко за пределами квартала был слышен звон падения — и случайные пешеходы недоуменно переглянулись; на втором этаже уставший за день мужчина проснулся, а маленькая девочка захныкала во сне, как будто ей приснился кошмар. И в лунном свете, заливавшем дорожку к дому, вокруг неподвижно лежавшей темной фигуры виднелись сотни хрустальных призм, кубиков и просто осколков, преломлявших свет и испускавших синие, желтые и малиновые лучи.
Оригинальный текст: The Cut-Glass Bowl, by F. Scott Fitzgerald.