Скотт Фицджеральд
Голова и плечи
В 1915 году Горацию Тарбоксу исполнилось тринадцать лет. В этом же году он сдал вступительные экзамены в Принстонский университет, все на «отлично»: сдал Цезаря, Цицерона и Вергилия, Ксенофона и Гомера, алгебру, геометрию, стереометрию и химию.
А спустя два года, в то время как Джордж М. Коуэн сочинял «Там, на континенте», Гораций лидировал в выпускном классе сразу по нескольким дисциплинам и с головой ушел в работу над темой «Силлогизм как малоупотребительная форма научного выражения»; ко времени битвы у Шато-Тьерри он сидел за своим письменным столом и думал, начинать ли сейчас — или подождать, пока ему не исполнится семнадцать? — работу над серией эссе под общим названием «Прагматические предубеждения новых реалистов».
Через некоторое время он узнал из газет, что война окончилась, и обрадовался, так как это означало, что «Братья Пит» наконец-то смогут выпустить в свет новое издание «Концепции восприятия» Спинозы. Все войны были в своем роде хороши, приучая юношей к самостоятельности и так далее, однако Гораций чувствовал, что никогда не простит Президенту духовой оркестр, игравший в честь перемирия под его окнами всю ночь напролет, что стало причиной отсутствия трех весьма важных положений в его курсовой работе «Немецкий идеализм».
В следующем году он оказался в Йеле, чтобы получить степень магистра.
Ему исполнилось семнадцать, он был близорук, высок и строен. Когда изредка с его уст падало слово, он выглядел так, будто не имел ничего общего с говорящим.
— Я никогда не могу понять, слышит ли он меня, — жаловался профессор Диллингер сочувствующему коллеге. — У меня все время возникает ощущение, что я разговариваю с его поверенным. Я все время жду, что он сейчас скажет: «Минуту, я только спрошу у себя и передам вам свое мнение».
А затем, также безразлично, как будто Гораций Тарбокс был мистером Плоттом, мясником, или мистером Шаппом, галантерейщиком, жизнь неожиданно накинулась на него, схватила, помяла в руках, расправила и выложила, как кусочек ирландского кружева, на прилавок с остатками по сниженным ценам.
Отдавая дань литературной моде, я должен сказать, что всё это случилось потому, что давным-давно, во времена первых колонизаторов, отважные пионеры пришли в пустынный район Коннектикута и сказали: «Итак, что мы построим здесь?», и самый смелый из них ответил: «Давайте построим город, в котором театральные продюсеры смогут обкатывать новые мюзиклы!» Историю о том, как потом для этого был основан Йельский университет, знает каждый. Во всяком случае, в декабре в зале Шуберта прошла премьера «Домой, Джеймс!», и все студенты бешено аплодировали Марсии Мидоу, которая пела песенку о «Неуклюжем увальне» в первом акте и танцевала свой знаменитый дрожащий и трепетный танец в последнем.
Марсии было девятнадцать. У нее не было крыльев, но публика дружно соглашалась, что ангелам они и не нужны. Она была натуральной блондинкой и никогда не красилась, выходя на улицу до обеда. Но если не принимать всего этого во внимание, она была ничем не лучше всех остальных женщин.
Как-то раз Чарли Мун пообещал ей пять тысяч пачек «Пэлл-Мелл» в случае, если она решится нанести визит Горацию Тарбоксу, вундеркинду. Чарли учился на последнем курсе в Шеффилде и приходился Горацию кузеном. Они оба любили и жалели друг друга.
В тот вечер Гораций был особенно занят. Неспособность француза Лурье оценить значение новых реалистов угнетала его мозг. Его единственной реакцией на негромкий, но отчетливый стук во время этих изысканий стала мысль о том, будет ли в реальности существовать какой-либо стук без ушей, его слышащих. Он находил, что всё более и более склоняется к прагматизму. Но, хотя он об этом и не подозревал, как раз в этот момент он с изумительной быстротой склонялся к чему-то совершенно иному.
Стук продолжался — прошло три секунды — стук возобновился.
— Войдите, — пробормотал погруженный в себя Гораций.
Сидя в большом кресле у камина, он услышал, как дверь открылась и закрылась, но даже не оторвался от книги, чтобы взглянуть, кто пришел.
— Положите на кровать в другой комнате, — рассеянно произнёс он.
— Что положить на кровать в другой комнате?
На сцене Марсии Мидоу приходилось петь достаточно громко, но её обычный голос напоминал полутона арфы.
— Стирку.
— Я не могу.
Гораций раздраженно пошевельнулся в кресле.
— Почему не можете?
— Потому что у меня ничего нет.
— Хм, — раздраженно ответил Гораций, — ну тогда вернитесь и возьмите.
У камина — по другую сторону — стояло еще одно кресло. Гораций для поддержания физической формы и смены обстановки всегда перебирался в него во второй половине вечера. Одно кресло он звал Беркли, второе — Хьюм. Неожиданно ему послышалось, будто некая призрачная и шелестящая фигура погрузилась в Хьюма. Он оторвался от книги.
— Ну, — сказала Марсия с милой улыбкой, которую она демонстрировала во втором акте (после слов: «О, так Герцогу наш танец был по нраву!»), — что ж, Омар Хайям, вот я и рядом с вами, поющая в пустыне.
Гораций недоумённо уставился на неё. В его голову закралось подозрение, что этот фантом появился здесь только по капризу его воображения. Женщины так запросто не приходят домой к мужчинам, и уж тем более не устраиваются посидеть в Хьюмах. Женщины приносят стирку, занимают ваше место в трамваях и выходят за вас замуж впоследствии, когда вы постареете настолько, что уже не заметите уз.
Эта женщина, несомненно, материализовалась прямо из Хьюма. Пена её коричневого лёгкого платья казалась порождением кожаного подлокотника Хьюма! Если смотреть достаточно долго, то прямо сквозь неё он сможет увидеть Хьюма и снова окажется в комнате один. Он потер кулаком глаза. Ему действительно нужно опять заняться гимнастикой.
— Ради всего святого, не смотрите на меня так скептически, — приятным голосом возразило видение. — Я чувствую, что в вашем патентованном котелке варится мысль о том, что меня здесь нет. И скоро от меня совсем ничего не останется, за исключением слабого отблеска в ваших глазах.
Гораций кашлянул. Кашель был одним из двух возможных его проявлений. Когда он говорил, вы забывали, что у него вообще-то есть еще и тело. Это было похоже на звук старой пластинки с записью голоса давно умершего певца.
— Что вам угодно? — спросил он.
— Мне нужны письма, — патетически возвестила Марсия, — те мои письма, которые вы купили у моего деда в 1881.
Гораций задумался.
— У меня нет ваших писем, — спокойно ответил он. — Мне всего лишь семнадцать лет. Мой отец родился 3 марта 1879. Очевидно, вы меня с кем-то путаете.
— Вам всего лишь семнадцать? — с подозрением в голосе переспросила Марсия.
— Всего лишь семнадцать.
— Я знала девушку, — сказала Марсия, как бы погрузившись в воспоминания, — которая постоянно брала билеты в мюзик-холл на самые дешёвые места, в то время как ей было шестнадцать. Она так себя любила, что никогда не могла произнести «шестнадцать», не добавив «всего лишь». Мы стали звать её «Всего лишь Джесси». И она до сих пор осталась с тем, с чем начала — только подурнела. «Всего лишь» — плохая привычка, Омар, это звучит как оправдание.
— Мое имя не Омар.
— Я знаю, — кивнув, согласилась Марсия, — вас зовут Гораций. Я зову вас Омаром просто потому, что вы напоминаете мне лобстера.
— И у меня нет ваших писем. Сомневаюсь, что я когда-либо видел вашего деда. Если честно, я считаю маловероятным, что вы сами жили на свете в 1881.
Марсия в изумлении уставилась на него.
— Я… в 1881? Ну как же, я же была фигурой полусвета, когда весь секстет из «Флородоры» еще учился в монастырской школе! Это ведь я исполняла у Сола Смита роль няньки Джульетты, которую играла миссис Сол Смит! Я же была певичкой-маркитанткой во время войны 1812 года!
Мысль Горация совершила скачок в верном направлении, и он заулыбался.
— Это вас Чарли Мун надоумил?
Марсия вопросительно посмотрела на него.
— Кто такой Чарли Мун?
— Небольшого роста — с широкими ноздрями — и большими ушами.
Она как будто выросла на несколько дюймов и фыркнула.
— У меня нет привычки разглядывать ноздри моих друзей.
— Значит, это был Чарли.
Марсия закусила губу — а затем зевнула.
— Давайте сменим тему, Омар. Я минутку всхрапну в этом кресле.
— Да пожалуйста, — серьезно ответил Гораций, — Хьюм часто действует как снотворное.
— Кто это? Ваш друг? Он уже умер?
Неожиданно Гораций Тарбокс встал и, сунув руки в карманы, принялся мерить шагами комнату. Это и было его второе проявление.
— При чём здесь я, — говорил он, как будто разговаривая сам с собой, — мне совершенно все равно. Не то чтобы мне не нравилось, что вы здесь — нет, нет… Вы довольно симпатичное создание, но мне не нравится, что вас сюда подослал Чарли Мун. Я что, кролик, на котором лаборанты и прочие химики могут ставить эксперименты? Мое интеллектуальное развитие выглядит смешно? Я что, выгляжу как дурачок из Бостона, герой комиксов? Имел ли этот юный осел, со своими баснями о том, как он провел неделю в Париже, какое-либо право…
— Нет, — взолнованно перебила его Марсия. — И кроме того, вы очень милый мальчик. Идите сюда и поцелуйте меня.
Гораций резко остановился прямо перед ней.
— Почему вы хотите, чтобы я вас поцеловал, — недоуменно спросил он. — Вы что, только и делаете, что бегаете и целуете мужчин?
— Ну да, — невозмутимо призналась Марсия. — Вся жизнь в этом и состоит. Просто бегать и целовать мужчин.
— Да-а-а, — многозначительно протянул Гораций. — Должен сказать, что у вас ужасно искажённые представления о жизни. Во-первых, в жизни есть не только это, а во-вторых, я не буду вас целовать. Это может войти в привычку, а я не умею избавляться от привычек. В этом году у меня появилась привычка валяться в постели до половины восьмого утра.
Марсия с пониманием кивнула.
— Вам когда-нибудь было весело? — спросила она.
— Что вы имеете в виду — «весело»?
— Слушайте, — твердо сказала Марсия, — вы мне нравитесь, Омар, но я хочу, чтобы вы говорили так, будто в том, о чём мы говорим, есть смысл. У меня такое впечатление, что у вас во рту булькает множество слов, а когда вы вдруг роняете несколько, то огорчаетесь так, как будто проиграли пари. Я спросила у вас, было ли вам когда-нибудь весело?
Гораций покачал головой.
— Пока нет, — ответил он. — Видите ли, я — цель. Я — эксперимент. Я не говорю, что никогда не устаю от этого — я устаю. Тем не менее — о, как же это объяснить… Но то, что вы и Чарли Мун зовете «весельем», не может быть названо «весельем» с моей точки зрения.
— Пожалуйста, объясните.
Гораций посмотрел на неё, хотел заговорить, но затем, передумав, продолжил ходьбу по комнате. После безуспешной попытки определить, смотрит он на неё или нет, Марсия на всякий случай неопределённо улыбнулась.
— Пожалуйста, объясните.
Гораций повернулся.
— Если я скажу, пообещаете ли вы сказать Чарли Муну, что не застали меня дома?
— Может быть.
— Очень хорошо. Вот вам моя история. Я был «почемучкой». Мне нравилось узнавать, как все устроено. Мой папа был молодым профессором экономики в Принстоне. Он вырастил меня по системе, в которой главным было давать ответы на все мои вопросы по мере возможности. Моя реакция породила у него идею поставить эксперимент с ранним развитием. Очень кстати оказалось то, что в драке мне повредили ухо — между семью и двенадцатью годами я пережил семь операций. Конечно же, это вынудило меня держаться особняком от детей моего возраста и заставило меня преждевременно созреть. Так вот и вышло, что в то время, как дети моего возраста корпели над «Дядюшкой Римусом», я наслаждался Катуллом в оригинале.
Я сдал экзамены в университет, когда мне было тринадцать — а что мне ещё было делать? Общался я, в основном, с профессорами и ужасно гордился своим интеллектом. Несмотря на мою необычную одаренность, во всех остальных аспектах я был абсолютно нормальным. Когда мне исполнилось шестнадцать, мне надоело быть вундеркиндом; я пришел к выводу, что кто-то совершил ужасную ошибку. Тем не менее я решил довести дело до конца и получить степень магистра наук. Мой основной интерес в жизни — изучение современной философии. Я принадлежу к реалистам школы Антона Лурье — с примесью Бергсона, а через два месяца мне исполнится восемнадцать. Вот и все.
— Ух! — воскликнула Марсия. — Вполне достаточно! Вы прекрасно обращаетесь с частями речи.
— Удовлетворены?
— Нет, вы меня так и не поцеловали.
— Это не входит в мои планы, — возразил Гораций. — Поймите, я же не притворяюсь, что мне чуждо все человеческое. Я обычный человек, но…
— О, не будьте так чертовски рассудительны!
— Ничего не могу поделать.
— Ненавижу расчетливых людей!
— Уверяю вас, я… — начал было Гораций.
— Замолчите!
— Моя рациональность…
— Я ничего не говорила о вашей национальности. Вы же американец, так?
— Да.
— Ну вот, для меня достаточно. Мне пришло в голову, что я хочу видеть, как вы делаете что-то не по своему заумному плану. Я хочу убедиться, что то как-вы-там-сказали — с бразильской примесью — то, чем вы, как вы сами сказали, являетесь — может быть хоть немного человеком.
Гораций снова покачал головой.
— Я не буду вас целовать.
— Моя жизнь рушится, — трагично забормотала Марсия. — Я отвергнутая женщина. Мне придется жить с мыслью о том, что никогда у меня в коллекции не будет поцелуя с бразильской примесью, — она вздохнула. — Ну ладно, Омар, тогда приходи на спектакль.
— Какой спектакль?
— Я ведь грешная актриса из «Домой, Джеймс!»
— Оперетта?
— Да, почти. А один персонаж — бразильский рисовый магнат. Он может тебя заинтересовать.
— Я как-то смотрел «Цыганку», — вслух подумал Гораций. — Мне понравилось — до некоторой степени.
— Значит, ты придешь?
— Ну, я… я…
— Ах, да — тебе же, наверное, нужно быть в Бразилии в этот уик-энд?
— Вовсе нет. Я с удовольствием приду.
Марсия захлопала в ладоши.
— Великолепно! Я пришлю тебе билет — на четверг, вечер?
— Ну, я…
— Замечательно! Четверг, вечер.
Она встала, близко подошла к нему и положила руки ему на плечи.
— Ты мне нравишься, Омар. Мне жаль, что я обращалась с тобой, как с ребенком. Я думала, что ты зануда, а ты очень милый.
Он саркастически посмотрел на неё.
— Я на десять тысяч лет старше, чем ты.
— Ты неплохо сохранился.
Они обменялись рукопожатиями.
— Меня зовут Марсия Мидоу, — решительно сказала она. — Запомни — Марсия Мидоу. И я не скажу Чарли Муну, что видела тебя.
Через мгновение, когда она уже почти миновала последний пролет, перепрыгивая через три ступеньки разом, она услышала голос сверху:
— Подожди…
Она остановилась и посмотрела вверх — на темный силуэт, перегнувшийся через перила.
— Подожди, — крикнул «вундеркинд» снова. — Ты меня слышишь?
— Я на связи, Омар.
— Надеюсь, у тебя не создалось впечатления, что я рассматриваю поцелуй как иррациональную сущность?
— Впечатления? Да ведь ты меня так и не поцеловал! Не бери в голову! Пока!
Сразу две любопытствующие двери открылись на звук незнакомого женского голоса. Сверху прозвучал неуверенный кашель. Собрав юбки, Марсия быстро перепрыгнула последний пролет и растворилась в туманной уличной мгле Коннектикута.
Наверху Гораций мерил шагами поле своего учения. Время от времени он поглядывал на Беркли, темно-багрового, респектабельного, вкрадчиво ожидавшего его с открытой книгой на подлокотнике. Вдруг он осознал, что ноги все ближе и ближе подносят его к Хьюму. У Хьюма появилось какое-то новое качество, незнакомое и принципиально отличное от всех прежних. Казалось, там всё ещё находился призрачный силуэт, и если бы Гораций сел в кресло, то почувствовал бы, что сел на колени к даме. И хотя Гораций не мог точно определить характер изменения, оно, тем не менее, имело место, хотя и ускользало от абстрактного восприятия. Хьюм излучал нечто такое, что никогда не ассоциировалось с ним за все две сотни лет его существования.
Хьюм пах розовым маслом.
II
Вечером в четверг Гораций Тарбокс занял место в пятом ряду недалеко от прохода и погрузился в созерцание «Домой, Джеймс!» Как ни странно, он ощущал, что вполне доволен собой. Циничных студентов, сидевших рядом с ним, раздражало его заметное удовольствие от проверенных временем шуток в традициях Хаммерштейна. Но Гораций этого не замечал, потому что с нетерпением ждал выхода Марсии Мидоу с песенкой о тронутом джазом «Неуклюжем увальне». И когда она появилась, лучезарная, в небрежно державшейся шляпке с цветами, на его щеках появился румянец, а по окончании песни он даже не присоединился к овации — настолько он был ошеломлен.
В антракте после второго акта рядом с ним материализовался билетер, сначала пожелавший узнать, не мистер ли Тарбокс перед ним, а затем вручивший ему записку, написанную круглым девичьим почерком. Гораций, немного смутившись, стал читать, в то время как билетер замер в проходе, терпеливо ожидая ответа.
«Дорогой Омар:
После спектакля у меня всегда разыгрывается аппетит. Если у вас возникнет желание помочь мне удовлетворить его в баре у Тафта, просто скажите об этом стражу врат, вручившему вам это письмо.
Ваша
Марсия Мидоу».
— Передайте ей, — он закашлялся, — передайте ей, что я согласен. Я встречу её у входа в театр.
«Страж врат» высокомерно улыбнулся.
— Д’маю, им’лось в’в’ду, что вы д’лжны быть у сл’жебн’го вх’да.
— И… И где же это?
— Выход’е. П’в’рнете вл’во. По’ал’ее.
— Что-что?
— Выход! П’в’рнете вл’во! По ал’ее!
Высокомерная персона удалилась. Первокурсники позади Горация захихикали.
Через полчаса, сидя в баре Тафта напротив натурально-золотистой шапки волос, «вундеркинд» говорил странные вещи.
— Вы обязательно должны танцевать в последнем акте? — горячо вопрошал он, — я хотел сказать, лишитесь ли вы роли, если откажетесь танцевать?
Марсия улыбнулась.
— Мне нравится этот танец. Он забавный.
И тут Гораций решился допустить бестактность.
— Мне кажется, что вы его сейчас возненавидите, — коротко заметил он. — Публика в задних рядах довольно громко обсуждала вашу грудь!
Марсия густо покраснела.
— Ничего не поделаешь, — быстро ответила она. — Для меня этот танец — просто что-то вроде акробатического трюка. Бог мой, да ведь он довольно сложный! Я каждый вечер в течение часа вынуждена втирать в плечи мазь!
— Вам хорошо, когда вы на сцене?
— Ах, конечно! Я привыкла заставлять людей рассматривать меня, Омар, и мне это нравится.
— Гм… — Гораций погрузился в размышления.
— Как там поживают бразильские примеси?
— Гм… — повторил Гораций, и после паузы спросил: — И где вы будете играть потом?
— В Нью-Йорке.
— Долго?
— Как пойдет. Может быть, всю зиму.
— Н-да…
— Омар, что с вами? Вы ведь пришли, чтобы увидеть меня, не так ли? Конечно, здесь не так мило, как в вашей комнате… Мне бы хотелось оказаться там прямо сейчас.
— Я здесь чувствую себя по-идиотски, — признался Гораций, нервно оглядевшись вокруг.
— Жаль! А мне с вами так хорошо.
В этот момент он так мрачно на нее посмотрел, что она сменила тон и, выпрямившись, похлопала его по руке.
— Никогда раньше не приходилось ужинать с актрисой?
— Нет, — печально сказал Гораций, — и вряд ли это повторится. Я даже не знаю, зачем я пришел сегодня. Здесь так светло, и все эти люди смеются и болтают, а я чувствую себя не в своей тарелке. Я не знаю, о чём с вами говорить.
— Давайте говорить обо мне. Ведь в прошлый раз мы говорили только о вас.
— Хорошо.
— Ну что ж, я действительно Мидоу, но зовут меня не Марсия, а Вероника. Мне девятнадцать. Вопрос: как девушка попала под огни рампы? Ответ: она родилась в Пассайке, штат Нью-Джерси, и еще год назад зарабатывала себе на жизнь тем, что рекламировала печенье «Набискос» в чайной Марселя, город Трентон. Она начала встречаться с парнем по имени Роббинс, который работал певцом в местном трентонском кабаре, и однажды он предложил ей попробовать спеть и станцевать вместе с ним. И в течение месяца они собирали полный зал. А затем поехали в Нью-Йорк с огромной кучей рекомендательных писем.
За пару дней мы нашли работу у Дивинье, и я научилась танцевать шимми у одного парня из «Пале-Рояль». Мы проработали у Дивинье шесть месяцев, до тех пор, пока Питеру Бойсу Уэнделу, репортеру, не пришло в голову закусить там молочными гренками. На следующее утро стихотворение об «Изумительной Марсии» было напечатано в его газете, и через два дня у меня уже было три предложения сыграть в пьесах и приглашение на просмотр в «Полночных шалостях». Я написала Уэнделу благодарственное письмо, и он напечатал его в своей колонке с комментарием, что стиль весьма похож на Карлиля, только немного еще сырой, и что я должна немедленно бросить танцы и тем самым обогатить американскую литературу. Это принесло мне еще несколько предложений из театров, а также приглашение сыграть в мюзикле. Я приняла его — и вот я здесь, Омар.
Когда она закончила, на мгновение повисла пауза, она изящно наколола остатки сырного тоста на вилку и стала ждать, что скажет собеседник.
— Давайте уйдем отсюда, — неожиданно произнес он.
Марсия холодно взглянула на него.
— В чем дело? Я вам наскучила?
— Нет, но мне тут не нравится. Мне не нравится сидеть здесь с вами.
Без лишних слов Марсия жестом подозвала официанта.
— Счет, пожалуйста — быстро проговорила она. — С меня — за кролика и имбирный эль.
Гораций безучастно смотрел, как официант подсчитывал сумму.
— Послушайте, — начал он, — я собирался за вас заплатить. Я же вас пригласил.
Неслышно вздохнув, Марсия поднялась из-за стола и пошла к выходу. Гораций, в совершеннейшем замешательстве, ясно отразившемся на его лице, положил деньги на стол и последовал за ней вверх по лестнице, в вестибюль. Он догнал её уже у лифта, и они обменялись взглядами.
— Послушайте, — повторил он, — я же вас пригласил. Я вас чем-нибудь обидел?
Марсия заметно удивилась, но затем её взгляд смягчился.
— Вы грубиян, — медленно отчеканила она, — и даже не подозреваете об этом!
— Ничего не поделаешь, — сказал Гораций с обезоруживающей прямотой. — Но вы же знаете, что нравитесь мне.
— Вы сказали, что вам не понравилось быть со мной!
— Мне не понравилось.
— Почему?
Неожиданно в темном лесу его ресниц промелькнула молния.
— Потому что. Потому что у меня появилась привычка думать о вас. Последние два дня я только и делал, что думал о вас.
— Ну, если…
— Минутку, — перебил он. — Я еще не закончил. Слушайте: через шесть недель мне исполнится восемнадцать лет. Как только это случится, я приеду в Нью-Йорк, чтобы увидеться с вами. Есть ли в Нью-Йорке такое место, куда мы с вами сможем пойти, чтобы там было не слишком много людей?
— Конечно! — улыбнулась Марсия. — Приходите ко мне в гости. Вы сможете даже заночевать на кушетке, если хотите.
— Я не сплю на кушетках, — коротко заметил он. — Но я хочу вам что-то сказать.
— Конечно, — повторила Марсия, — приходите ко мне.
От радости Гораций не знал, куда деть руки, и сунул их в карманы.
— Отлично — мы будем наедине. Я хочу разговаривать с вами так, как мы говорили в моей комнате.
— Милый мальчик, — рассмеявшись, воскликнула Марсия, — означает ли это, что вы собрались меня поцеловать?
— Да, — почти крикнул Гораций, — я поцелую вас, если только вы этого захотите.
Лифтер уже давно с укоризной смотрел на них. Марсия скользнула за решетчатую дверь.
— Я пошлю вам открытку, — сказала она.
Гораций страстно смотрел на неё.
— Напишите мне! Я приеду после первого января. Мне исполнится восемнадцать.
Когда она скрылась в лифте, он загадочно кашлянул, со смутным вызовом судьбе посмотрел в потолок и пошёл — быстрым шагом.
III
Он снова был в зале. Она заметила его, едва лишь бросив взгляд в кишевший народом манхэттенский зал — он сидел в первом ряду, немного наклонившись вперёд, его серо-голубые глаза смотрели прямо на неё. И она знала, что для него в этот момент во всем мире не существовало больше никого, что все эти напудренные лица и жалобный вой настраиваемых скрипок были для него так же незаметны, как пылинки на мраморной Венере. Внутри неё возникло бессознательное раздражение.
— Дурачок! — чуть слышно произнесла она, и не вышла на бис. — А что они хотят за сотню в неделю — чтобы я изображала из себя заводную куклу? — ворчала она про себя за кулисами.
— Что случилось, Марсия?
— В первом ряду парень, который мне не нравится.
Во время последнего акта, в ожидании выхода, у неё неожиданно проснулась боязнь сцены. Она так и не послала Горацию обещанную открытку. Вчера вечером она притворилась, что не узнала его, и быстро покинула театр сразу же по окончании своего номера, чтобы провести бессонную ночь в своей квартире, вспоминая в очередной раз его бледное, сосредоточенное лицо, его мальчишескую фигуру и безжалостную самоуглубленность, которая её завораживала.
То, что он все-таки приехал, вызвало у неё неосознанное сожаление — как будто на неё нежданно-негаданно свалилась какая-то нежелательная ответственность.
— Вундеркинд! — вслух произнесла она.
— Что-что? — переспросил комедиант, находившийся в этот момент рядом с ней.
— Нет-нет, ничего — просто вырвалось.
На сцене ей стало лучше. Её танец… Она всегда чувствовала, что простое созерцанние красивой девушки у некоторых мужчин вызывает ничуть не менее фривольные мысли, чем её танец. Он стал гвоздем программы.
Окраины, центр, обеденный час.
Приливы, отливы, Луна — все для нас…
А он не смотрел на неё! Она ясно видела это. Он пристально разглядывал замок, изображенный на заднике, с таким же выражением, что и тогда, в баре. Её захлестнула волна раздражения — он критиковал её!
Я страстью охвачен, и музыки ритм
Уносит меня далеко. Этот ритм —
В окраинах, в центре…
Непреодолимое отвращение неожиданно охватило её. Как в первый раз она с ужасом оглядела публику. Не вожделение ли отразилось на бледном лице в первом ряду, не отвращение ли опустило уголки губ рядом сидящей девушки? Её плечи — эти трясущиеся под музыку плечи — да ей ли они принадлежат? Происходит ли это всё на самом деле? Эти плечи были созданы вовсе не для подобных движений!
Пускай все считают, что танцы плохи —
Святой Витт замолит все наши грехи.
Пусть прахом летит этот мир — ну а я…
Контрабас и скрипки слились в финальном аккорде. Она замерла на цыпочках, стараясь сохранить равновесие, все её мускулы были напряжены, юное лицо остановилось, она неподвижно смотрела в зал — этот взгляд одна девушка впоследствии описывала как «такой изысканный, загадочный» — а затем, не поклонившись, бросилась за кулисы. Вбежала в гримерную, сбросила с себя концертное платье, надела обычное и, выбежав на улицу, поймала такси.
В квартире было тепло — квартира была небольшой, на стенах висели художественные репродукции, на полках стояли книги Киплинга и О’Генри, которые она однажды купила у голубоглазого коммивояжера и изредка перечитывала. В комнате стоял гарнитур из нескольких стульев, не очень удобных, и лампа с розовым абажуром, на котором были изображены ласточки в удушливо-розовых облаках. В комнате было несколько красивых безделушек, безжалостно враждебных друг другу, жертв чужих беспокойных вкусов, изредка приводившихся в действие. Завершала обстановку огромная картина в дубовой раме — вид Пассайка с железной дороги в Эри. Всё вместе выглядело отчаянной полуэкстравагантной, полуубогой попыткой создать обстановку радости и веселья. Марсия отдавала себе отчет в том, что попытка не удалась.
Вот в эту комнату и вошел «вундеркинд», и неловко взял её за руки.
— Я все время шел за вами, — сказал он.
— Ах!
— Я хочу, чтобы вы вышли за меня замуж, — сказал он.
Её руки протянулись к нему. Она сдержанно-страстно поцеловала его в губы.
— Вот как?
— Я люблю вас, — сказал он.
Она снова его поцеловала, а затем с легким вздохом упорхнула от него, полулегла в кресло и затряслась от смеха.
— Ты… вундеркинд! — воскликнула она.
— Очень хорошо, зовите меня, как вам нравится. Я как-то сказал вам, что я на десять тысяч лет старше вас — так и есть.
Она снова засмеялась.
— Мне не нравится, когда меня отвергают.
— Никто никогда больше не посмеет вас отвергнуть.
— Омар, — спросила она, — почему вы решили на мне жениться?
«Вундеркинд» встал и засунул руки в карманы.
— Потому что я люблю вас, Марсия Мидоу.
И она перестала звать его Омаром.
— Милый мальчик, — сказала она, — вы знаете, я вас почти люблю. В вас что-то есть — не могу сказать, что — что заставляет мое сердце биться чаще всякий раз, когда вы рядом со мной. Но, дорогой мой…
Она замолчала.
— Но что?
— Многое. Хотя бы то, что вам всего восемнадцать, а мне почти двадцать.
— Ерунда! — перебил он. — Можно сказать, что мне пошел девятнадцатый год, а вам сейчас — девятнадцать. Это делает нас почти ровесниками — не считая тех десяти тысяч лет, о которых я вам уже говорил.
Марсия рассмеялась.
— Но ведь есть еще другие «но». Ваши родители…
— Мои родители! — яростно воскликнул «вундеркинд». — Мои родители попытались сотворить из меня монстра! — Его лицо стало малиновым от мысли о том, что он сейчас скажет. — Мои родители могут убираться к черту и оставаться там хоть навсегда!
— Господи! — встревожено воскликнула Марсия. — Вот так вот сразу? На гвоздях, я полагаю?
— На гвоздях? Да, — возбужденно согласился он, — на чем угодно! Чем больше я думаю о том, как они пытались вырастить из меня маленькую засушенную мумию…
— Что заставляет вас так считать, — тихо спросила Марсия, — я?
— Да. На кого бы я с тех пор ни посмотрел — все вызывали у меня зависть, потому что все уже давным-давно знали, что такое любовь. А раньше я звал это чувство «животным инстинктом», — Боже мой!
— Есть еще одно «но».
— Какое?
— А на что мы будем жить?
— Я пойду работать.
— Вы учитесь в колледже.
— Вы думаете, что мне так уж нужен этот диплом?
— Но вы хотите быть магистром, не правда ли?
— Да! Что? Я хотел сказать — нет!
Марсия рассмеялась, быстро подошла к нему и устроилась у него на коленях. Он страстно обнял её и неуклюже поцеловал где-то в районе шеи.
— Ты, кажется, счастливый, — прошептала Марсия, — но это из разряда иррационального.
— О, не будь такой благоразумной!
— Ничего не могу поделать, — сказала Марсия.
— Я ненавижу расчетливых людей!
— Но мы…
— О, замолчи!
И так как Марсия не умела изъясняться жестами, ей пришлось подчиниться.
IV
Гораций и Марсия поженились в начале февраля. В академических кругах и Йеля, и Принстона это стало настоящей сенсацией. Гораций Тарбокс, имя которого мелькало в воскресных приложениях центральных газет, когда ему ещё не исполнилось и четырнадцати, отказывался от блестящей академической карьеры, отказывался от верного шанса стать мировой величиной в американской философии! И всё это ради «хористки» — репортеры стали именовать Марсию «хористкой» для эффекта. Шумиха продолжалась с неделю, а потом сама собой стихла — как это всегда и случается с подобного рода историями.
Они сняли квартиру в Гарлеме. После двухнедельных поисков, во время которых уверенность в практической ценности академических знаний была безжалостно похоронена, Горацию удалось найти место клерка в «Южно-американской экспортной компании» — от кого-то ему довелось услышать, что экспорт сейчас на подъеме. Марсия собиралась играть еще несколько месяцев — по крайней мере, до тех пор, пока он не «станет на ноги». Для начала ему дали сто двадцать пять долларов жалованья, пообещав, конечно же, что оно будет удвоено всего лишь через несколько месяцев — так что Марсия отказывалась даже обсуждать возможность лишиться тех ста пятидесяти в неделю, которые ей исправно платили.
— Нас можно звать «голова и плечи», дорогой, — мягко заметила она, — и плечам придется потрястись еще немножко, пока хорошенько не встряхнется голова.
— Я ненавижу твою работу, — печально возразил он.
— Но, — решительно ответила она, — твоего жалованья не хватит на квартиру. Не думай, что мне нравится выступать на публике — мне не нравится. Я хочу принадлежать только тебе. Но мне кажется, что я буду выглядеть дурочкой, если только и буду делать, что сидеть в комнате, ждать тебя и считать солнечных зайчиков на обоях. Когда ты будешь получать три сотни в месяц, я уволюсь.
И несмотря на то, что гордость его была сильно уязвлена, Горацию пришлось согласиться, что она говорит мудро.
Март сменился апрелем. Май объявил ультиматум паркам и прудам Манхэттена, и они были счастливы подчиниться. Гораций, у которого не было никаких привычек — у него ведь просто не было времени на их формирование — оказался покладистым мужем, и так как у Марсии не могло быть собственных мнений по поводу занимавших его предметов, в семье практически не происходило никаких серьезных столкновений. Их мысли вращались в различных сферах. Марсия выступала в роли практичного «мастера на все руки», а Гораций то по-прежнему существовал в привычном ему мире абстрактных идей, то с ликованием спускался на землю, чтобы воздать толику почитания и обожания своей жене. Она постоянно изумляла его — свежестью и оригинальностью мышления, активной и чистой жизненной энергией и никогда не изменявшим ей юмором.
Марсия перешла работать в вечернее шоу, и её коллеги ясно видели, как она гордится интеллектом своего мужа. Они знали Горация только как тощего, с плотно сжатыми губами, инфантильного на вид молодого человека, каждый вечер встречавшего и отвозившего её домой.
— Гораций, — сказала Марсия как-то вечером, когда они, как обычно, встретились у выхода в одиннадцать вечера, — ты выглядел как призрак, когда стоял спиной к фонарям. Ты теряешь в весе?
Он неопределенно помотал головой.
— Не знаю. Мне сегодня прибавили жалованье, сто тридцать пять долларов, и…
— Не важно, — строго сказала Марсия. — Ты убиваешь себя, работая по ночам. Ты все читаешь и читаешь эти книжищи по экономии…
— Экономике, — поправил Гораций.
— Да, ты читаешь каждую ночь, когда я уже вижу десятый сон. И ты уже снова начал сутулиться, как до свадьбы.
— Но, Марсия, я должен…
— Нет, ты не должен, дорогой. Кажется, в данный момент хозяйка лавочки — я, и я не дам своему парню разрушить свое здоровье и испортить глаза. Ты должен заниматься гимнастикой.
— Я занимаюсь. Каждое утро я…
— Да, я видела. Эти твои гантели даже у чахоточного не поднимут температуру и на градус. Я имею в виду настоящую физкультуру. Ты должен ходить в гимнастический зал. Помнишь, ты как-то говорил мне, что был таким хорошим гимнастом, что тебя даже пытались выставить на соревнования от колледжа и ты не выступал только потому, что на тот день у тебя была назначена встреча с Герби Спенсером?
— Мне нравилась атлетика, — задумчиво сказал Гораций, — но спорт отнимет у меня слишком много времени.
— Ладно, — сказала Марсия, — я предлагаю тебе сделку. Ты начинаешь заниматься, а я обещаю прочесть одну из тех книжек в темном переплете.
— «Дневник» Пипса? Тебе должно понравиться. Он пишет достаточно популярно.
— Не для меня. Это будет что-то вроде пережевывания стеклянной тарелки. Но ты все время говоришь мне, что это расширит мой кругозор. Так вот: ты ходишь в гимнастический зал три раза в неделю, а я принимаю одну большую дозу Пипса.
Гораций задумался.
— Ну что ж…
— Ну давай, соглашайся! Ты для меня будешь прыгать на трапеции, а я для тебя попытаюсь впитать в себя немного культуры.
Гораций в конце концов дал согласие, и в течение всего жаркого лета три, а то и четыре вечера в неделю проводил, занимаясь на трапеции в гимнастическом зале Скиппера. А в августе он признался Марсии, что это позволило ему с большей эффективностью заниматься умственным трудом в течении дня.
— Mens sana in corpore sano, — сказал он.
— Не верь в это! — ответила Марсия. — Я как-то пробовала патентованное лекарство и пришла к выводу, что всё это вздор. Лучше заниматься спортом.
Однажды вечером — уже наступил сентябрь — к Горацию, повторявшему свои упражнения на кольцах в полупустом зале, обратился задумчивый толстяк, который уже несколько вечеров с заметным интересом наблюдал за ним.
— Слушай, парень, а можешь сделать ту штуку, которую ты вчера делал?
Гораций заулыбался с высоты.
— Я сам это придумал, — сказал он. — Меня вдохновила четвертая теорема Евклида.
— Из какого он цирка?
— Он уже умер.
— Небось, сломал себе шею, выполняя этот трюк. Я сидел тут вчера и думал, что ты наверняка сломаешь себе шею.
— Вот как? — сказал Гораций, и, перепрыгнув на трапецию, выполнил трюк.
— Что, ни шея, ни плечи не болят?
— Поначалу болели, но за неделю я написал об этом quod eras demonstrandum.
— Гм…
Гораций свободно повис на трапеции.
— Не думал заняться этим профессионально? — спросил толстяк.
— Да нет.
— Будешь получать хорошие деньги, если сможешь делать такие трюки так легко.
— А вот еще, — энергично бросил Гораций, и толстяк разинул рот от удивления, наблюдая, как Прометей в розовом трико снова победил богов и сэра Исаака Ньютона.
На следующий вечер Гораций вернулся с работы домой и застал заметно бледную Марсию, лежавшую на диване в ожидании его прихода.
— Сегодня я два раза падала в обморок, — без лишних предисловий начала она.
— Что?
— То. Видишь ли, через четыре месяца у нас появится ребенок. Доктор сказал, что мне надо было прекратить танцевать еще две недели назад.
Гораций сел и задумался.
— Я рад, конечно, — меланхолично сказал он. — Я имею в виду, рад, что у нас будет ребенок. Но нам предстоят серьезные расходы.
— У меня двести пятьдесят долларов в банке, — с надеждой сказала Марсия, — и еще мне на днях заплатят жалованье за эти две недели.
Гораций быстро подсчитал итог.
— Вместе с моим жалованьем у нас получится четырнадцать сотен за ближайшие полгода.
Марсия еще больше побледнела.
— И все? Конечно, можно поискать место певицы на этот месяц. А в марте я снова смогу выйти на работу…
— Да ты что! — резко оборвал её Гораций. — Ты останешься дома. Так, посмотрим — нам придется платить врачу, и няньке, да еще и горничной. Значит, нужно раздобыть побольше денег.
— Ну что ж, — устало сказала Марсия, — я не знаю, что теперь делать. Всё теперь держится только на голове. Плечи выходят из дела.
Гораций поднялся и надел пальто.
— Куда ты собрался?
— Есть одна идея, — ответил он. — Я скоро вернусь.
Через десять минут, на пути к гимнастическому залу Скиппера, он уже спокойно удивлялся сам себе, забыв об иронии. Как бы он смеялся сам над собой еще год назад! Как бы развеселились все без исключения, узнай они об этом! Но, однажды открыв дверь на стук самой жизни, ты всегда позволяешь многому войти вместе с ней.
Зал был ярко освещен, и когда его глаза привыкли к свету, он увидел задумчивого толстяка, усевшегося с большой сигарой на куче тряпичных матов.
— Слушайте, — прямо начал Гораций, — вы серьезно говорили вчера, что я могу зарабатывать деньги своими трюками на трапеции?
— Ну, да, — удивленно сказал толстяк.
— Я все обдумал, и я хочу попробовать. Могу выступать по вечерам и по субботам — да в любое время, если деньги действительно хорошие.
Толстяк поглядел на часы.
— Ну что же, — сказал он, — надо повидаться с Чарли Палсоном. Он возьмет тебя сразу, как только увидит, как ты работаешь. Сегодня уже поздно, но завтра я его приглашу.
Толстяк был верен своему слову. Чарли Палсон действительно появился в зале на следующий день и провел час, в изумлении наблюдая, как чудо-гимнаст невероятными параболами проносился в воздухе, а на следующий вечер он привел с собой двух тучных господ, которые выглядели так, будто родились, попыхивая толстыми сигарами и разговаривая о деньгах низкими, страстными голосами. В следующую субботу торс Горация Тарбокса совершил свое первое появление в профессиональном качестве на гимнастическом шоу в «Парке Кольмана». Несмотря на то, что число зрителей приближалось к пяти сотням, Гораций нисколько не нервничал. С детства он читал доклады перед публикой и хорошо овладел фокусом сценического самоотстранения.
— Марсия, — весело говорил Гораций тем же вечером, — я думаю, что мы потихоньку выбираемся из этой чащи. Палсон считает, что сможет устроить мне выход на «Ипподроме», а это означает контракт на всю зиму. «Ипподром», ты же знаешь, довольно большая…
— Да, кажется, я о нем слышала, — перебила Марсия, — но мне бы хотелось узнать побольше об этом твоем трюке. Это ведь не «смертельный номер»? А то они всё больше похожи на попытки публичного суицида…
— Ничего особенного, — тихо сказал Гораций. — Но только если ты сможешь придумать более изящный способ уйти из жизни, чем рискнуть ради тебя, то тогда это и будет та самая смерть, которой я себе желаю.
Марсия поднялась и крепко обняла его.
— Поцелуй меня, — прошептала она, — и скажи «любимая». Мне нравится слушать, как ты называешь меня «любимая». И принеси мне завтра какую-нибудь книжку. Что-нибудь лёгкое и занимательное, не Сэма Пайпа. Я просто не знаю, чем заняться днем. Я хотела писать письма, но мне некому их посылать.
— Пиши мне, — сказал Гораций, — я буду их читать.
— Если бы я умела, — очень тихо сказала Марсия. — Если бы я только знала все слова, я бы написала тебе самое длинное в мире письмо о любви — и никогда бы не устала его писать.
Прошло два месяца. Марсии, естественно, становилось все хуже, и несколько ночей подряд на арену «Ипподрома» выходил очень усталый и нервный атлет. Следующие два дня его место занимал еще более бледный юноша, почти не срывавший аплодисментов. Но по прошествии двух дней снова появился Гораций, и те, что сидели в первых рядах, могли заметить выражение блаженного счастья на лице юного акробата даже в тот момент, когда он беззвучно проносился в воздухе в самом апогее своего изумительного и уникального разворота плечами. После этого выступления он смеялся в лифте и, поднимаясь по лестнице в квартиру, перескакивал сразу через пять ступенек — а затем осторожно, на цыпочках, вошел в тихую комнату.
— Марсия, — прошептал он.
— Привет, — слабо улыбнулась она ему. — Гораций, я хочу, чтобы ты кое-что для меня сделал. Загляни в верхний ящик моего комода, ты увидишь там большую кипу бумаги. Это книга — что-то вроде книги — Гораций, я написала её за эти три месяца, пока лежала в постели. Я хочу, чтобы ты передал её Питеру Бойсу Уэнделу, который напечатал мое письмо в газете. Он сможет сказать, хорошая ли это книга. Я писала её так, как думалось, так же, как я писала то письмо. Это история обо всем, что со мной случилось. Ты передашь её ему, Гораций?
— Да, дорогая.
Он наклонился над постелью, положил свою голову рядом на подушку и начал гладить её светлые волосы.
— Милая моя, — мягко сказал он.
— Нет, — пробормотала она, — зови меня так, как я тебе говорила.
— Любимая, — страстно прошептал он, — любимая, любимая …
— Как мы её назовём?
Гораций задумался. Они оба замолчали, счастливые и немного усталые.
— Мы назовём её Марсия Хьюм Тарбокс, — наконец сказал он.
— Почему Хьюм?
— Потому что это он нас познакомил.
— Неужели? — пробормотала она, полусонная, полуудивленная. — Я думала, его звали Чарли.
Её веки сомкнулись, и спустя мгновение медленное, размеренное колыхание одеяла на её груди наглядно продемонстрировало, что она крепко заснула.
Гораций на цыпочках подошел к комоду и, открыв верхний ящик, нашел кипу исписанных небрежным почерком страниц. Он взглянул на титульный лист:
Марсия Тарбокс
Сандра Пипс,
или
Синкопированная
Он улыбнулся. Значит, Сэмюэл Пипс все-таки произвел на неё впечатление. Он перевернул страницу и начал читать. Он еще шире улыбнулся — и продолжил читать. Прошло полчаса, и он внезапно осознал, что Марсия проснулась и смотрит на него с постели.
— Милый, — послышался шепот.
— Да, Марсия?
— Тебе понравилось?
Гораций кашлянул.
— Кажется, я зачитался. Просто отлично!
— Дай её Питеру Бойсу Уэнделу. Скажи ему, что у тебя были высшие баллы в Принстоне и что ты точно знаешь, что книга хорошая. Скажи ему, что это — бестселлер.
— Хорошо, Марсия, — нежно сказал Гораций.
Её веки снова сомкнулись, и Гораций подошел к постели, поцеловал её в лоб и задержался на мгновение, с нежностью глядя на неё. Затем он вышел из комнаты.
Всю ночь перед его глазами плясали небрежный почерк, постоянные грамматические и орфографические ошибки и нестандартная пунктуация. Он просыпался несколько раз за ночь, исполненный доброжелательной бессмысленой симпатии к желанию души Марсии излить себя в словах. Для него в этом было нечто неопределенно-патетическое, и впервые за несколько месяцев он вспомнил о своих собственных полузабытых мечтах.
Ему хотелось написать серию книг, популяризующих новый реализм, подобно тому, как Шопенгауэр популяризовал пессимизм, а Уильям Джеймс — прагматизм.
Но жизнь рассудила иначе. Жизнь всегда хватает людей и заставляет их цепляться за летящие кольца. Он рассмеялся, вспомнив стук в дверь, прозрачную тень в Хьюме, угрозу поцелуя.
— И это всё ещё я, — вслух удивленно произнес он, лежа на постели, окончательно проснувшись. — Это я — тот человек, сидевший в Беркли, опрометчиво рассуждавший о том, будет ли стук действительно существовать, если бы не было уха, его слышащего. Этот человек — я! Меня могли бы посадить на электрический стул за все его преступления!
— Бедные неосязаемые души, пытающиеся материализоваться! Марсия с её написанной книгой, я — с ненаписанными моими… Долго выбираем себе посредника, а затем берем, что дают — и счастливы этим!
V
«Сандра Пипс, или Синкопированная», с предисловием Питера Бойса Уэндела, репортера, стала печататься «с продолжением» в «Джордан Мэгэзин», а в марте появилась отдельным изданием. С самого начала публикации она привлекла широкое и пристальное общественное внимание. Довольно тривиальный сюжет — девушка из провинции Нью-Джерси приезжает в Нью-Йорк, чтобы выступать на сцене — рассказанный просто, но со своеобразной живостью и постоянным призвуком печали, выражавшемся в неадекватности языка; всё вместе обладало неотразимым очарованием.
Питер Бойс Уэндел, который — так уж получилось — как раз в это время ратовал за обогащение американского литературного языка путем немедленного введения в словари всех выразительных жаргонных слов, выступил в качестве ярого апологета и метал громы и молнии в поддержку нового таланта, ярко выделяясь на фоне остальных умеренных литературных обозревателей.
Марсия получила по триста долларов за каждую часть публикации «с продолжением», что пришлось очень кстати, так как, несмотря на то, что ежемесячное жалованье Горация было гораздо больше того, что когда-либо платили Марсии, Марсия-младшая стала часто издавать пронзительные крики, которые родители интерпретировали как требование оказаться поскорее в спокойной атмосфере за городом. Апрель застал их уютно устроившимися в бунгало в Уэстчестере, с местом под будущую лужайку, местом для гаража, местом для всего, в том числе и для звуконепроницаемого кабинета, в котором — как клятвенно было обещано мистеру Джордану — Марсия будет закрываться для занятий бессмертно-нелитературной литературой, как только нужда в ней её дочери хоть немного ослабнет.
«Совсем даже не плохо», — думал Гораций как-то вечером, направляясь домой по дороге со станции. Он обдумывал несколько открывшихся перспектив: четырехмесячный контракт с пятизначной суммой за участие в водевиле и потенциальная возможность снова вернуться в Принстон благодаря гимнастике. Как странно. Когда-то он собирался вернуться туда благодаря философии, а сейчас его нисколько не тронуло известие о приезде в Нью-Йорк Антона Лурье, его былого кумира.
Под его каблуками захрустел гравий. Он увидел, что в гостиной горит свет, а на площадке перед домом стоит большой лимузин. Скорее всего, опять мистер Джордан убеждает Марсию приняться за работу.
Она услышала его шаги и вышла навстречу. Её силуэт чётко обрисовывался на фоне освещенной двери.
— Приехал какой-то француз, — нервно шепнула она, — я не могу повторить его имя, но, кажется, он жутко умный. Надо тебе с ним потрепаться.
— Какой француз?
— Не переспрашивай, все равно не знаю. Он приехал час назад с мистером Джорданом и сказал, что мечтает познакомиться с Сандрой Пипс, и так далее.
Когда они вошли, двое мужчин поднялись со стульев.
— Здравствуйте, Тарбокс, — сказал Джордан. — Я решил познакомить двух знаменитостей. Я привез к вам монсеньера Лурье. Монсеньер Лурье, разрешите вам представить мистера Тарбокса, мужа миссис Тарбокс.
— Неужели Антон Лурье? — воскликнул Гораций.
— О, да! Я не мог не прийти! Я был просто обязан прийти! Я прочел книгу мадам, и я был очарован ею, — он засунул руку в карман, — о, я и про вас читал. В этой газете, которую я сегодня читал, есть и ваше имя.
Наконец он нашел в кармане вырезку.
— Прочтите вслух, — важно сказал он, — там есть и про вас.
Взгляд Горация скользнул к концу текста.
«Яркое явление американской литературы, — значилось там. — Взят новый тон, и этот факт определяет все качества книги. Её появление можно сравнить только с появлением «Гекльберри Финна».
Взгляд Горация скользнул еще ниже — и дальше он в ошеломлении прочитал:
«Марсия Тарбокс связана со сценой не только как зритель, но и как жена артиста. В прошлом году она вышла замуж за Горация Тарбокса, который каждый вечер приводит в восторг юных зрителей „Ипподрома“ своим изумительным номером с парящими кольцами. Говорят, что супруги называют себя „Голова и плечи“, что, без сомнения, является отражением того факта, что ум миссис Тарбокс олицетворяет собой, конечно же, интеллектуальную половину союза, а гибкие и проворные плечи её мужа — несомненно, физическую.
Миссис Тарбокс, кажется, вполне заслуживает незаслуженно забытого звания литературного „вундеркинда“. В свои двадцать…»
Гораций не стал читать дальше и с очень странным выражением внимательно посмотрел на Антона Лурье.
— Я хочу дать вам один совет, — неожиданно хриплым голосом произнёс он.
— О чем вы?
— О стуке. Никогда не открывайте! Пусть себе стучат — оббейте дверь чем-нибудь мягким.
Оригинальный текст: Head and shoulders, by F. Scott Fitzgerald.