Абель Исаакович Старцев
Скотт Фицджеральд и «очень богатые люди»
1
В своем известном рассказе «Снега Килиманджаро» Хемингуэй говорит от лица героя, американского писателя Гарри (в историю жизни которого вносит автобиографические мотивы):
«Он вспомнил беднягу Скотта Фицджеральда и его романтический восторг перед ними (богачами. — А. С.) и как он написал однажды рассказ, который начинался словами: „Очень богатые люди не похожи на нас с вами“. И как кто-то сказал Скотту: „Без сомнения. У них больше денег“. Но Фицджеральд не понял шутки. Он считал их особой расой, окутанной дымкой таинственности. И когда он убедился, что они совсем не такие, это согнуло его не менее, чем все остальное».
Разговор «кого-то» с Фицджеральдом не выдуман Хемингуэем. «Очень богатые люди не похожи на нас с вами» — это из рассказа Фицджеральда «Молодой богач». А в блокнотах Фицджеральда можно найти краткую запись: «У них больше денег. Острота Эрнеста» (из чего, кстати, следует, что Фицджеральд вполне оценил остроумный ответ собеседника).
Прочитав «Снега Килиманджаро», Фицджеральд заявил своему бывшему другу протест. Хемингуэй не принял протеста и ограничился тем, что в новом издании «Снегов» снял имя Фицджеральда, «бедняга Фицджеральд» стал называться «беднягой Джулианом».
Весь эпизод относится к истории личных взаимоотношений этих двух знаменитых американских писателей, и можно было бы предоставить его их биографам. Однако авторитет писательского имени Хемингуэя придал сердитым строкам из «Снегов» чрезмерную популярность, и до сей поры склонные к сенсации авторы используют их, чтобы представить в превратном виде социальную и моральную позицию Скотта Фицджеральда.
На самом деле нельзя согласиться ни с тем, что Фицджеральд испытывал якобы «романтический восторг» перед американскими богачами, ни с той оценкой дальнейшей судьбы Фицджеральда, какую Хемингуэй дает в приведенных строках (отчасти имея в виду его роман «Ночь нежна» и статьи «Краха»).
Верно, что в ранние годы своей писательской деятельности молодой Фицджеральд зачастую глядит на «большие деньги» в США и на их обладателей пристальным, как бы «зачарованным» взглядом.
Но верно и то, что уже в самом начале его «зачарованность» богачами ограничена ощущением чуждости этих людей коренным интересам, чувствам и нуждам огромного большинства народа, от которого писатель не отделял и себя.
И чем дальше, тем более этот мотив становится «нервом», движущим противоречием всего развития Фицджеральда.
Вот то начало рассказа, на которое ссылается Хемингуэй:
«Позвольте мне рассказать вам об очень богатых людях. Они не похожи на нас с вами. Они владеют богатством и упиваются им с малых лет, и это в них что-то меняет. Они вялы, когда мы жестки, и циничны, когда мы доверчивы, — и все это, если вы не рождены очень богатым, вам трудно будет понять. В глубине души они полагают, что они достойнее нас, — потому что нас судьба предназначила защищаться от бедности и страдания. Даже когда они глубоко проникают в наш мир или падают так, что становятся ниже нас, — все равно они полагают, что достойнее нас. Они — другие, чем мы».
Если взять рассказ в целом — это серия зарисовок из жизни нью-йоркского миллионера, — то в нем не найти следов «романтического восторга». Наряду с очевидным интересом к избранной теме, четко улавливаются настороженность и антипатия автора.
Через десять лет, в одной из статей «Краха», Фицджеральд, обозревая свои молодые годы, специально коснулся своего отношения к «очень богатым людям», причем с характерным для него обостренным желанием прояснить свою точку зрения, быть до конца откровенным.
«Я жил… не доверяя богатым, — пишет Фицджеральд, — но тем не менее стремясь заработать достаточно денег, чтобы приобщиться к той несвязанности, изяществу, которые иные из них вносили в свою жизнь…»
Далее, анализируя свои чувства к имущему классу, он говорит о «стойком недоверии» к нему, о «враждебности», но притом добавляет, что эти чувства питались не «убежденностью революционера», а скорее «медленно тлеющей ненавистью крестьянина [к землевладельцу]».
Последние слова не случайны и довольно метки. «Тлеющая ненависть крестьянина» может включать на первых порах и некоторую ослепленность богатством, и горькую зависть (в какой-то мере то и другое присутствует у молодого Фицджеральда), но позже перерастает в тяжелый гнев и в начатки классового сознания.
Если бы Скотт Фицджеральд стоял на позиции, какую ему приписывает Хемингуэй, то полемическая шутка последнего, вероятно, имела бы некое демократическое острие. Действительно, если ваш оппонент фетишизирует богатство и богатых людей в капиталистическом обществе и окутывает их «дымкой таинственности», то возразить на это, что богачи те же люди, но только у них больше денег в кармане, — значит призвать к трезвому взгляду на вещи.
Но на самом деле в слова «богачи не похожи на нас с вами» Фицджеральд вкладывает гораздо больше реального содержания, чем это кажется Хемингуэю.
В «Молодом богаче» Фицджеральд, прежде чем приступить к рассказу, делает такое «методологическое» замечание: «Единственно верный способ показать вам Энсона Хантера (имя молодого миллионера. — А. С.) — это взглянуть на него, как если бы он был иностранцем, и держаться такого взгляда».
Фицджеральд не только не склонен здесь к взгляду, что американские миллионеры — это те же американцы, только богатые, но предлагает художнику, имея в виду максимальную верность изображения, рисовать их как иностранцев в своей стране.
Он считает их замкнутой группой внутри нации, настолько привилегированной, кастово солидарной и чуждой народу, что постоянно сравнивает их с феодальной верхушкой в средневековой Европе.
В том же «Молодом богаче» Фицджеральд пишет: «В восточных штатах деньги все еще в некотором смысле феодальная привилегия, способствующая образованию кланов». О чикагских миллионерах Уорренах в «Ночь нежна» он говорит как о «феодальной династии». И о себе самом в «Крахе», в свете личных своих отношений с «очень богатыми», он говорит, что его томил постоянный страх, как бы кто-либо из богачей, с которыми он водился, не задумал бы вдруг осуществить свое «право сеньора» и отнять у него жену.
Если даже считать эти сближения метафорическими, то метафоры — одного и того же ряда.
Идя дальше, надо сказать, что Фицджеральд не только не соглашался, что богачи «такие же люди», но время от времени приходил к заключению, что они в некотором смысле вовсе не люди.
Здесь нельзя обойти вниманием социально-фантастический гротеск молодого Фицджеральда «Бриллиант величиной с отель Ритц».
В этом рассказе Фицджеральд рисует американского сверхмиллионера как лишенного всех человеческих чувств эксплуататора и злодея, опьяненного властью маньяка, которого общество, защищая себя и не имея иного выбора, должно уничтожить.
Обращаясь от сатирических гипербол «Бриллианта» к более систематическому анализу современной американской жизни, Фицджеральд сохраняет в полной мере свой взгляд на «очень богатых».
Том Бьюкенен и Дэзи в «Великом Гэтсби» бесчеловечны на грани преступности не из-за какой-либо аномалии в их личном характере, но прежде всего в силу своей «клановой» принадлежности к криминальному в социальном и экономическом смысле классу «очень богатых людей»; они губят других людей с равнодушием и легкостью, показывающей, как они чужды всем тем, кому «судьба предназначила защищаться от бедности и страдания».
С особенной силой этот взгляд Фицджеральда проведен во втором его знаменитом романе — «Ночь нежна».
2
Роман не имел успеха при выходе, был сочтен неудачей писателя, и до сего дня американская критика относится к нему недоброжелательно и с сомнением. Между тем он имеет решающее значение для характеристики социальной позиции зрелого Скотта Фицджеральда.
Вкратце о фабуле и о структуре романа.
В главном своем действии (если не считать экскурса в предысторию героев) «Ночь нежна» охватывает пять лет, с 1924-го по 1929 год, и рассказывает о группе американцев — в основном богатых людей и художественной богемы, — живущих в эти годы в Европе. Центральные эпизоды романа развертываются во Франции, Швейцарии, Италии.
Структура романа несколько экспериментальна. Компонуя сюжет, автор черпает из поэтики кинематографа, применяет монтажные переходы и ретроспекции, «наплывы» из прошлого в настоящее.
Озадаченный и огорченный неудачей романа, Фицджеральд задумал перестроить его композицию, в частности хронологически «выпрямить» развитие сюжета. Уже после смерти писателя была однажды сделана попытка издать «Ночь нежна» в этом новом виде. Выяснилось, однако, что Фицджеральд не довел свой пересмотр до конца. И предпочтительной остается прижизненная авторская редакция.
Юная американская актриса Розмэри Хойт, путешествуя по Европе, заезжает на несколько дней на Ривьеру и встречает там соотечественников, завсегдатаев тамошних мест. Это тесный кружок удивительно интересных, на ее взгляд, и умеющих наслаждаться жизнью людей, в центре которого врач-психиатр Дик Дайвер и его жена, очаровательная Николь.
Получив приглашение на званый вечер на виллу «Диана», поставленный на широкую ногу дом Дайверов на Ривьере, Розмэри ближе наблюдает участников их кружка. Это нью-йоркский композитор Эйб Норт, его жена Мэри и Томми Барбан, красавец и забияка, поклонник Николь. Обаяние светскости и изящества Дайверов кружит голову девушке, и она со всем пылом юности влюбляется в Дика Дайвера, по мановению руки которого движется и сияет этот необыкновенно притягательный для нее мир.
В этих начальных главах первой книги романа мир Дайверов показан по преимуществу зачарованными глазами Розмэри Хойт.
Далее участники празднества на Ривьере переезжают в Париж, где развлечения их продолжаются, и Дик Дайвер по-прежнему выступает в качестве хозяина и устроителя общих веселий. Они кутят в дорогих ресторанах, совершают покупки в фешенебельных магазинах, бывают в светских домах и даже однажды ночью разъезжают по городу в инкрустированной серебром личной машине персидского шаха.
Но в этих парижских главах выясняется то, чего Розмэри не увидела на Ривьере, — сумрачная и трагическая подкладка беспечальной по видимости жизни этих людей.
Талантливый музыкант и умница Эйб Норт — алкоголик; он давно утопил в вине свой талант, потерял способность работать и понимает, что ему не вернуть прошлого. Его жена за веселой улыбкой прячет страх и отчаяние.
Николь душевно больна. Это скрываемая от света и тщательно охраняемая друзьями печальная тайна Дайверов.
И доктор Дайвер, на здравый смысл и добрую волю которого пока что в значительной мере опирается этот непрочный мирок, тоже не так устойчив, как может показаться при поверхностном взгляде. Он в преддверии кризиса, который может в любую минуту бросить его во власть разрушительных сил, властвующих в жизни его близких.
Первая книга романа завершается кровавым финалом, убийством — одного за другим — двух посторонних людей, случайными нитями связанных с Дайверами и Нортами. Негр Петерсон попадает в ловушку прямо в отеле у Дайверов, и его окровавленный труп лежит на постели у Розмэри.
Тут действие временно приостанавливается, и вся первая часть новой книги романа целиком посвящена предыстории Дика Дайвера и Николь.
Талантливый медик-американец приезжает в Европу специализироваться по психиатрии и встречает в Швейцарии юную соотечественницу, пациентку местной лечебницы для душевнобольных. Николь принадлежит к вырождающейся семье чикагских миллионеров Уорренов, и начало ее болезни связано с тем, что ее почти еще девочкой растлил Девре Уоррен, ее отец. Сейчас Николь увлечена молодым доктором Дайвером, и эта привязанность постепенно становится целительным фактором для се неустойчивой психики, путем к выходу из болезни. Дайвер, сам полюбивший девушку, стоит перед выбором — исчезнуть из ее жизни или жениться на ней. Выбор не может быть легким: он включает решение целого ряда личных и профессионально-медицинских проблем. Дайвер беседует со старшей сестрой и опекуншей Николь Бэби Уоррен, которая с холодной расчетливостью богачки излагает ему «встречный» проект их семьи: выдать замуж больную Николь за врача, чтобы не тревожиться более о ее судьбе и здоровье. Доктор Дайвер с презрением относится к этому плану Уорренов «купить для Николь врача». Он женится на ней по любви и намерен продолжить свою блистательно начатую врачебную и научно-литературную деятельность.
Остальные главы второй книги романа продолжают развитие фабулы, с тем, однако, важным различием, что теперь и Дик, и Николь не являются более загадкой и драматизм их жизни предстает в обнаженном виде.
Дайверы сперва на Ривьере, куда они возвращаются после описанных событий в Париже, а затем на швейцарском зимнем курорте. Две главы посвящены жизни Дайверов при швейцарской лечебнице для душевнобольных, в которой Дик совладелец и лечащий врач.
Последние восемь глав отведены полностью доктору Дайверу, его внутренним трудностям и сомнениям, нисхождению его с «вершин» к моральному краху.
Как вестники катастрофы к нему приходят два печальных известия. В кафе в Мюнхене он узнает от заезжих американцев о гибели Эйба Норта, избитого до смерти в каком-то подпольном ночном кабаке в Нью-Йорке. Вслед за тем приходит депеша о смерти его отца, старика священника, с которым у доктора Дайвера с детства связаны представления о долге перед людьми, о порядочности. Дик едет в США на похороны отца, оттуда в Рим, гонимый надеждой увидеть Розмэри Хойт; встречается с ней, их любовь на мгновение вспыхивает и тотчас же гаснет, оставляя разочарование и горечь. Последние главы рисуют падение Ричарда Дайвера. Пьяный, он затевает драку с Шоферами в Риме, преисполняется хмельной американской заносчивости и презрения к «итальяшкам»; потом, жестоко избитый в итальянской полиции, попадает в тюрьму, откуда его вызволяет Бэби Уоррен, сестра его богатой жены.
В третьей книге романа Дик Дайвер, опустошенный и сломленный, обрывает все главные связи с миром, в котором жил эти годы.
Сперва в Швейцарии приходит к концу его врачебная деятельность. Он и сам считает, что утратил необходимую «профессиональную этику».
Затем он теряет вкус к людям того круга, в котором вращался все эти годы, и сам теряет привлекательность в их глазах.
Затем приходит конец его браку с Николь. «Поверженный», он больше ничем не может быть ей полезен; к тому же она и сама больше в нем не нуждается. Дик толкает ее к сближению с Томми Барбаном.
Он мобилизует свои душевные силы, чтобы с достоинством удалиться со сцены.
Последнее, что сообщается о блистательном Ричарде Дайвере: он — спившийся врач-неудачник, практикующий ради заработка в маленьких городишках где-то в штате Нью-Йорк.
3
Одной из главных претензий американских критиков к автору «Ночь нежна» была «необоснованность», как они утверждали, падения Ричарда Дайвера.
Между тем, поставленный в общий контекст развития социальной мысли Фицджеральда, замысел романа обнаруживает высокую убедительность.
И механизм гибели Ричарда Дайвера освещен в «Ночь нежна» с достаточной ясностью.
Молодой американский интеллигент из небогатой семьи, он мечтает об успехе в науке, хочет служить людям. Но, женившись на дочери чикагского миллионера, как бы сходит с рельсов своего жизненного пути. Он самоуверенно полагает, что сможет рядом с миллионами сохранить независимость, но миллионы «ассимилируют» его, приспособляют к себе, пока он полностью не утрачивает моральные стимулы своей жизни и деятельности, идет к падению и краху.
Проходит семь или восемь лет, пока ему удается полностью осознать размеры понесенной утраты:
«Он себя потерял, кто знает, когда, в какой именно час, день, неделю, месяц или год. Когда-то он умел проникать в суть вещей, решать самые сложные уравнения жизни, как простейшие случаи простейших болезней. Но за годы, прошедшие с того дня, как он впервые увидел Николь на Цюрихском озере, эта способность в нем притупилась» [1].
Он уточняет неприглядную суть катастрофы:
«Его купили… И каким-то образом он допустил, что весь его арсенал оказался упрятанным в уорреновских сейфах».
И подводит предварительные итоги:
«Восемь лет я потратил зря, пытаясь научить богачей азбуке человеческой порядочности… Но отчаиваться рано. У меня еще много неразыгранных козырей на руках».
Доктор Дайвер, как явствует из дальнейшего, ошибается здесь по двум очень важным, в конечном счете решающим пунктам.
Во-первых, хотя он и считает, что до того, как породнился с Уорренами, он умел «проникать в суть вещей» и «решать самые сложные уравнения жизни», истинного места уорреновских миллионов в окружающей жизни и грядущей роли их в своей личной судьбе он распознать не смог. И симптомы поразившей его социальной болезни тоже остались для этого проницательного врача-психиатра неясными и неопознанными.
И во-вторых, когда он полагает, что у него еще много козырей в руках и он отыграется, он опять допускает ошибку — козырей у него уже не осталось. Он может только выйти из игры, что он и делает. Слов нет, конечный бунт доктора Дайвера против миллионов, уход в моральное небытие предпочтительнее примирения с миллионами, но не имеет в себе никаких перспектив на победу даже в далеком будущем.
Автор дает возможность проследить на страницах романа происхождение иллюзий и слабостей Ричарда Дайвера.
Когда к концу мировой войны 1914 — 1918 годов «счастливчик Дик», у которого с юных лет все так славно складывалось, прибывает в Швейцарию, он имеет очень смутное представление о социальных реальностях окружающей жизни как в США, так и в Европе. «Когда Дик приехал в Цюрих, — пишет Фицджеральд, комментируя с грустной иронией путь своего героя, — у него было меньше ахиллесовых пят, чем понадобилось бы, чтобы снабдить ими сороконожку, но все же предостаточно». Автор возводит иллюзии Дика Дайвера к специфической форме американских иллюзий и американского оптимизма. «То были иллюзии вечной силы и вечного здоровья и преобладания в человеке вечного начала, — пишет Фицджеральд, — иллюзии целого народа, порожденные ложью прабабок на американском фронтире, под волчий вой убаюкивавших своих младенцев, напевая им, что волки далеко-далеко».
Молодой Дайвер тоже считает, что волки «далеко-далеко». И уверенность эта предопределяет его поражение в моральном поединке с богатством Уорренов. Уоррены «покупают» врача для Николь, допуская ее брак с доктором Дайвером. Дик с высоты своего интеллекта и образованности презирает Бэби Уоррен и считает, что ему будет легко парировать ее замыслы. Спору нет, он умнее Уорренов, но деньги в капиталистическом обществе имеют свою «хитрость», победить которую можно, только отвергнув в самой основе господство их обладателей. Сильная только своими деньгами Бэби Уоррен побеждает доктора Дайвера по всем пунктам, и жизнь его движется в орбите Уорренов и в целом по их программе. Даже те его действия, которые кажутся самостоятельными, — литературно-научная деятельность или занятия практической медициной — постепенно теряют значение жизненно важных поступков, лишаются своей социальной функции, перестают быть служением людям.
Кем же стал доктор Дайвер в качестве мужа наследницы чикагских миллионов?
Дик Дайвер пытается создать для себя, для Николь и своих друзей некий специально им конструируемый вариант привлекательной жизни. Это жизнь богатых людей, но освященная вкусом и внешним изяществом. Одни лишь «вершки» ее, как бы вовсе без «корешков», уходящих и в грязь и в кровь. Артистизм и насмешливый ум доктора Дайвера позволяют ему при этом разыгрывать роль «чародея», украшателя жизни, устраняющего из Дорогостоящих и редкостных развлечений ту грубость и «дурнотонность», которыми отмечена жизнь заурядного, вульгарного богача и его прихлебателей.
Однако надолго он не может скрыть от себя, что двигатель этой жизни — миллионы Николь. «Заливавший его поток вещей и денег», «все растущая роскошь дайверовского обихода» — это неоспоримые факты его повседневной жизни.
Расщепление социальной личности доктора Дайвера оказывается не менее опасным и разрушительным, чем расщепленность психики у его пациентов. Волшебство рушится, а с ним вместе и принятая им на себя роль всеобщего кумира и украшателя жизни. Наступает тот день, когда он вынужден сказать себе: «Я как Черная смерть. Я теперь приношу людям только несчастье».
Душевная одаренность Ричарда Дайвера — вне сомнения. Она выделяет его и в профессиональной врачебной среде, и в созданном им светском кругу. Фицджеральд сочувствует своему герою, порой горячо жалеет его. Уже чувствуя свой закат, в гостях у Мингетти в бессонную ночь Дик вслушивается в доносящиеся до него заунывные песнопения молящихся мусульман… «…И ему, в его душевной опустошенности и усталости, захотелось, чтобы молящиеся помолились и за него, но о чем, он не знал, разве только о том, чтобы не затопила его с каждым днем нарастающая тоска».
Дайвер слишком опустошен, чтобы подняться над своим поражением, попытаться вернуть себе волю к борьбе.
И ему не на кого опереться. Сумрачный скептицизм Эйба Норта, нежелание признать ни за самим собой, ни за миром какие-либо достоинства, должен быть предпочтен фальсификации искусства и жизни, которой занимается модный писатель Маккиско. Но в той стадии морального безразличия, в какой пребывает Эйб Норт, его отрицание не может уже выполнять никакой положительной, очистительной роли в искусстве.
«Они стояли в неловком молчании, подавленные могучей личностью Эйба, который высился перед ними, как остов потерпевшего крушение корабля… Нельзя было… позабыть о его свершениях, пусть неполных и беспорядочных и уже превзойденных другими. Но пугала неослабная сила его воли, потому что прежде это была воля к жизни, а теперь — воля к смерти».
Каковы бы ни были первоначальные достоинства и достижения этих людей, сейчас они не только жертвы буржуазной цивилизации, но также продукты ее распада, зараженные се ядами.
Если внимательно приглядеться, члены дайверовского кружка не так уже далеко ушли от столь презираемых ими «дурнотонных» прожигателей жизни и их паразитов, отличаясь, по существу, только воспитанностью и блеском. И плоды их изящной игры, скольжения по жизни, снимания пенок не так безобидны, как может показаться с первого взгляда. Умнейший Эйб Норт в пьяном угаре вовлекает желающего ему услужить человека в смертельно опасную ситуацию и не находит в себе ни охоты, ни воли, чтобы его спасти. А изящнейший доктор Дайвер направляет свои таланты на то, чтобы поскорее убрать труп убитого негра и не запутать своих друзей и себя в это неприятное дело. Смерть ни в чем не повинного человека проходит для них почти незамеченной.
И Розмэри Хойт не так идиллична, как может показаться на первых страницах романа, когда она предстает в ореоле наивной влюбленности. В моральные руководители ей дана ее мать, госпожа Спирс, образец business woman — американской «деловой женщины». Скудость духовного мира юной актрисы и мизерность ее артистического сознания должны послужить довольно пессимистическим гороскопом для ее будущего. При второй встрече с Дайвером, в Риме, повзрослевшая Розмэри наделена уже всеми задатками в меру стандартной восходящей звезды Голливуда.
Несколько слов о Николь.
Фицджеральд наделяет Николь большой женской прелестью и делает ее на первых порах чуждой или, во всяком случае, малоприкосновенной отталкивающим чертам се старшей сестры — расчетливости и агрессивной самоуверенности богачки. Обаяние Николь позволяет ей также стать подходящей партнершей для Ричарда Дайвера в затеянной им игре, в которой богатство и власть богатых людей как бы свободны от наиболее отталкивающих классовых атрибутов. Однако дальше автор показывает, что эти особенности Николь, отделяющие ее от прочих Уорренов, в огромной степени определялись ее болезнью, которая «приглушила» родовые черты ее личности и вынуждала ее, опираясь на мужа, заимствовать временно некоторые принадлежащие лично ему черты. Позднее все это меняется вместе с выздоровлением Николь и обретенной ею независимостью в поступках. Она обретает и жесткую волю к утверждению своих интересов, если надо — за счет других. Те характерные отношения, которые связывали ее десять лет с Диком и привели к восстановлению ее поколебленной личности (и краху его личности), один американский автор, пишущий о Фицджеральде, называет «духовным каннибализмом» или же «вампиризмом». Действительно, хоть мы и не знаем, как происходит перекачивание жизненных соков из Дика в Николь, есть какая-то зловещая симметричность в восхождении Николь от несчастья к расцвету личности и движении доктора Дайвера от расцвета к падению и краху.
Мы еще успеваем увидеть новый «холодный, немигающий взгляд Николь» и услышать, как ее голос становится «чеканным голосом ее деда». О дальнейшем Фицджеральд говорит так:
«Все устройство Николь было рассчитано на полет, на движение — с деньгами вместо крыльев и плавников. Грядущая перемена должна была лишь восстановить истинный порядок вещей…»
Эта новая Николь проявит себя под стать своей старшей сестре и станет достойной наследницей чикагского миллионера. И в этом смысле ее брак с Томми Барбаном, современным кондотьером имущих классов, почти символичен.
4
В 1932 году, приступая вплотную к работе над «Ночь нежна», Фицджеральд наметил в составленной для себя беглой записи основной замысел будущего романа:
«Задача романа следующая — показать природного идеалиста, так сказать, пренебрегшего саном священника, который, по разным причинам, поддается жизненным идеалам буржуазной верхушки; восходя по социальной лестнице, он теряет свой идеализм и свой талант, кончает беспутством и пьянством» [2].
Образ Ричарда Дайвера, каким он дан в «Ночь нежна», в общих чертах отвечает этому предварительному наброску.
Однако в тех же заметках были намечены еще другие черты в интеллектуальном облике будущего центрального персонажа романа.
В разработке его характера Фицджеральд пишет: «Фактически он коммунист-либерал-ндеалист, моралист в состоянии бунта». А к концу этой предположительной записи, намечающей жизненный путь Дика, читаем, что прежде, чем возвратиться назад в США, Дик «отправляет сына в Советскую Россию», чтобы «воспитать его там», — иными словами, хочет вырастить своего сына чуждым буржуазному миру.
Нет оснований толковать эти строки Фицджеральда гак, что он хотел сделать доктора Дайвера коммунистом в собственном смысле слова. Это мало вязалось бы с первой из приведенных характеристик, да и последующая («коммунист-либерал-идеалист») тоже крайне противоречива. Речь идет, надо думать, все о том же «природном идеалисте», но соприкоснувшемся с коммунистической критикой буржуазного общества и признавшем в какой-то мере се обоснованность и справедливость.
Так или иначе, можно считать установленным, что у Фицджеральда был план пойти в идейно-политической характеристике своего героя много дальше, чем он это сделал в окончательном тексте романа.
Тут надо отметить, что в лице Томми Барбана он выводит не просто опасного драчуна, считающего войну и убийство своей профессией, а воинствующего защитника капиталистического порядка. В первой книге романа, на вечеринке у Дайверов, Барбан так объясняет, почему он участвует в колониальных и контрреволюционных войнах: «Я дрался с рифами потому, что я европеец, и я дерусь с коммунистами потому, что они хотят отнять у меня мою собственность». Когда несколько лет спустя Дайвер встречает Барбана в Мюнхене, то застает его с неким князем Челищевым, русским белогвардейцем, только что нелегально вывезенным с помощью Барбана из Советской России. Оба хвастливо сообщают Дику, что при переходе границы убили троих красноармейцев. «Три молодых жизни непомерно большая цена за этот мумифицированный пережиток прошлого», — размышляет про себя Дик.
Если бы Фицджеральд провел до конца первоначально задуманный план и создал в лице доктора Дайвера политического антагониста Барбану, он открыто вывел бы книгу за пределы проблематики буржуазного общества. Трудно теперь сказать, в силу каких причин он от этого отказался. Быть может, при разработке характера Ричарда Дайвера он убедился, что подобная идейная целеустремленность тому не по силам, превышает его возможности. В том же конспекте будущего романа он не раз говорит о недостаточной внутренней стойкости своего героя.
Однако, хотя Фицджеральд и отказался от мысли сделать доктора Дайвера носителем и идеологом отрицания буржуазного мира, не следует думать, что этот замысел бесследно прошел для романа. Основная мысль не ушла, и она присутствует в тех элементах анализа и оценки изображаемой жизни, которые время от времени освещают ход действия. Только этот анализ и эти оценки исходят уже не от Ричарда Дайвера, а от самого автора.
В самом начале романа, описывая восторг Розмэри Хойт, упивающейся «расточительными шалостями» и изяществом Дайверов, Фицджеральд пишет, что ей не дано было знать, что «все это не так просто и не так невинно, как кажется… тщательно отобрано на ярмарке жизни… и составляет часть кабальной сделки с богами. ..». «Дайверы, — добавляет он, — в эту пору стояли на самой вершине эволюции целого класса… Но уже были налицо приметы качественных изменений, чего не замечала и не могла заметить Розмэри».
Дальше, описывая опьяняющие Розмэри закупки множества дорогих и красивых вещей, которые Николь производит в парижских фешенебельных магазинах, Фицджеральд переходит к анализу, в котором желание постичь до конца логику жизни этих людей соседствует с очевидным убеждением писателя, что выносимый им обвинительный приговор выражает объективное движение истории:
«Они покупали вещи не так, как это делает дорогая куртизанка, для которой белье или драгоценности — это, в сущности, орудия производства и помещение капитала, — нет, тут было нечто в корне иное…»
Далее Фицджеральд перечисляет работников разных сфер производства и всевозможных специальностей, гнущих спину во всех странах мира, «платящих Николь свою десятину».
«То была сложная система, работавшая бесперебойно в тряске и в грохоте, и от того, что Николь являлась частью этой системы, даже такие ее действия, как эти оптовые магазинные закупки, озарялись особым светом, подобным отблескам пламени на лице кочегара, стоящего перед открытой топкой. Она наглядно иллюстрировала очень простые истины, неся в самой себе свою неотвратимую гибель…»
Фицджеральд не касается в романе жизни и борьбы угнетенных и эксплуатируемых миллионов, подавляющего большинства человечества, платящего Николь десятину, но этот суровый, прерывающий действие голос не оставляет сомнений, что автор пишет свою картину на видимом ему историческом фоне. И неожиданное уподобление социальной окраски действий Николь «ярким отблескам пламени на лице кочегара» сводит эту исполненную утонченности жизнь буржуазной элиты к некоторым «простым истинам», относящимся к ее экономической подоплеке, классовой сути и неотвратимой судьбе.
Вакханалия развлечений богатых людей и их окружения на страницах романа, ее пустота и никчемность, нервный предел, на котором находятся все эти люди, тоже свидетельствуют о глубине кризиса имущей верхушки, ее паразитическом загнивании и вырождении.
В каркас старинного дома на тихой парижской улице в Сен-Жерменском предместье встроен сверхмодный модернистский чертог, и каждый вновь входящий чувствует себя так, «словно его ударило током или ему предложили на завтрак овсянку с гашишем». Хозяйка этого современного чуда — «еще одна стройная богатая американка, бесконечно пожинающая плоды национального просперити», а гости — «американцы и англичане, которые всю весну и все лето неумеренно прожигали жизнь и теперь в своих поступках следовали первому побуждению, часто непостижимому для них же самих… могли вдруг сорваться в ссору, истерику или неожиданный адюльтер». С ними соседствует другая группа гостей — приживалов при этих богатых людях, и весь супермодный, на грани чудовищности, салон уподоблен современному Франкенштейну.
На принадлежащей англичанину-богачу Голдингу белоснежной моторной яхте «Марджин», которую в последней книге романа посещают Дик и Николь, прожигают жизнь «ошалелые невропаты, притворяющиеся равнодушными», поднявшие знамя «распада и разрушения».
Эти и другие подобные эпизоды, сцены разгула и человеческого падения в романе Фицджеральда — Эйб Норт в баре Ритца, пьяная драка Дика Дайвера в Риме, арест Мэри Мингетти и леди Каролейн Сибли-Бирс на Ривьере, богатые дегенераты в швейцарской психиатрической клинике — своей едкой горечью и в то же время проницательной силой заставляют новейших читателей романа Фицджеральда сопоставлять «Ночь нежна» с появившейся четверть века спустя «Сладкой жизнью» Федерико Феллини. Ощущение, что речь идет о чем-то более крупном и важном, чем судьбы героев романа, не оставляет читателя и заражает его глубокой тревогой. Феллини однажды уподобил свой фильм фреске, изображающей кораблекрушение. Сходное чувство вызывает и «Ночь нежна». Книга написана о моральном крушении буржуазного мира.
5
Если сравнить «Ночь нежна» с «Великим Гэтсби», станет видно, насколько сложный и трудный путь был пройден писателем.
Радикально меняется сама атмосфера романа. В «Ночь нежна» больше нет той цельности чувств, поэтичности красок, которые так восхищают в «Великом Гэтсби». Мир героев романа расколот иронией и рефлексией; ослаблена вера; нет накала страстей. Гэтсби, даже преданный и обманутый, сохраняет свой романтический пафос, умирает несдавшимся, непримиренным. Окончательный разрыв Дика Дайвера и Николь, их последнее объяснение втроем с Барбаном проходит на фоне остаточных всплесков той суеты, которая составляла их жизнь. Искусно контрапунктируя, автор вводит в эту прощальную сцену снижающие мотивы и интермедии. Фанфаронство Барбана, душевная вялость Дика, эгоизм Николь исключают всякую героику чувств.
В «Ночь нежна» мир сияет только снаружи. Внутри же он сумрачен, грустен, оставляет мало надежды. Заглавие романа — строка из Китса. В своей «Оде к соловью» английский поэт-романтик рисует волшебное царство ночи. Ночь — нежна, но в ее владениях нет света, там тьма и душное тление. То, что Фицджеральд избрал эту строку из Китса, не значит, что он прельщен красотой умирания. Скорее это прощание с романтикой. В «Ночь нежна» Фицджеральд трезвее и зорче, чем в первом романе. Социальный мотив выходит на авансцену.
В центре обоих романов Фицджеральда одна из важнейших социальных и моральных проблем буржуазной цивилизации — опасность для общества в целом самовластия в нем, командного положения «очень богатых людей», их бесконтрольного права навязывать обществу свои взгляды на справедливость, нравственность, красоту.
В некоторых отношениях эта проблема вдвойне и втройне актуальна для американской жизни, для буржуазной цивилизации в США, потому что буржуазное по преимуществу происхождение и развитие американского общества долгое время мешало созданию в интеллигентной среде и в широких народных массах социалистического противовеса идеалам буржуазии.
Проблема возможностей, связанных с материальным богатством, как уже говорилось, всегда занимала Фицджеральда, и он с неотрывным вниманием, подчас завороженным взором, вглядывался в новейших мидасов и крезов, расшифровывая их поступки, пытаясь постичь их тайны.
Молодой Фицджеральд вырос и был воспитан в сфере действия американо-буржуазного мифа, согласно которому богатство увенчивает человека или, во всяком случае, служит необходимейшим из компонентов идеального состояния личности.
В одной из статей «Краха», где Фицджеральд самокритически анализирует мир иллюзий и предрассудков, с которым был долго связан, он пишет с горькой иронией, что совершенная личность рисовалась ему как сплав «Джона Пирпонта Моргана, Топема Боклерка (просвещенный английский аристократ, остроумец XVIII столетия. — А. С.) и Франциска Ассизского».
Нечто подобное, видимо, думал и герой «Ночь нежна» Ричард Дайвер.
Если Гэтсби был простаком, воспитанным в ходовых представлениях американского буржуазного общества, и не мыслил себе достижения жизненных целей вне богатства, то Ричард Дайвер образованный человек, способный к самоанализу. Он стоит перед выбором. Ник Каррауэй из «Великого Гэтсби» тоже интеллигент. Но он только наблюдатель. В «Ночь нежна» интеллигент, потерявший себя в лабиринте буржуазного общества и буржуазной морали, становится центральным участником драмы.
Особо надо сказать о личных в широком смысле мотивах, которые Фицджеральд ввел в «Ночь нежна».
Почти нет заметного эпизода во взаимоотношениях Ричарда Дайвера с окружающим миром, который не был бы окрашен личным опытом и личными воспоминаниями автора.
Психиатрический материал в романе — врачи, лечебница, пациенты — собран Фицджеральдом в годы, когда он сам, находясь близ душевнобольной жены, был захвачен этими мучительными для него впечатлениями.
Иногда целые отрезки сюжета выполнены Фицджеральдом по канве собственной биографии. Так, в 1930 — 1931 годах, когда Зельда, жена писателя, лечилась в Швейцарии, Фицджеральд был сперва вместе с ней в Монтре, потом в Гстааде и в Мюнхене, после чего ездил на похороны отца. Эти передвижения с большой точностью воспроизведены во второй книге романа «Ночь нежна».
При всем том Ричард Дайвер не автобиографический образ, и сближение его с автором допустимо лишь в очень ограниченных рамках.
Существенно важен другой личный момент, близость моральной проблемы героя и автора и общая связь ее с неотвратимо встающим перед Фицджеральдом в эти годы вопросом о положении художника в капиталистическом мире.
Главное, что волнует Фицджеральда, — это проблема ответственности каждого человека, и идеолога в первую очередь, за невыполнение своего социального долга и те гибельные последствия, оскудение личности, разрушение таланта, которые ждут художника, отдающего свое творчество на службу успеху.
Всего через два года после выхода в свет «Ночь нежна» Фицджеральд в статьях «Краха» уже ставит всю совокупность этих вопросов на материале собственной жизни и в форме публичной исповеди. В процессе создания романа он, конечно, не мог не «примеривать» трудности и испытания Ричарда Дайвера к себе самому.
В уже упомянутых беглых заметках Фицджеральда к «Ночь нежна» разбор недостатков Дайвера, его малой внутренней стойкости приобретает по временам характерный личный аспект.
«Не хватает суровой силы, прочности на разрыв, которая есть у Бранкузи, Леже, Пикассо», — пишет Фицджеральд.
Все три названных «эталона» — люди искусства, известные тем, что твердо шли избранным ими путем, глухие к соблазну славы, богатства, успеха ценой компромиссов. Отметим, что двое из названных трех художников, Леже и Пикассо, уже связали к этому времени свое имя с борьбой трудящихся масс.
Таким образом, в идейно-художественном самопознании писателя его роман «Ночь нежна» — ступень, ведущая к самокритическим статьям «Краха» и к дальнейшим поискам верной позиции писателя в капиталистическом мире.
Фицджеральду была свойственна редкая сила критического суждения не только об окружающем мире, но и о самом себе. И потому не только его удачи, но также и кризисы — важные вехи в его творческой биографии и несут в себе стимулы для движения вперед.
Надо сказать, что в своем окончательном мнении о «Ночь нежна» Хемингуэй сумел пренебречь и личными антипатиями, и тем нежеланием отдать должное книге Фицджеральда, которое характеризует почти всю современную американскую критику. Сперва объявив «Ночь нежна» неудачей (в письме к самому Фицджеральду сразу по выходе книги), Хемингуэй уже через год писал Максуэллу Перкинсу (общему другу его и Фицджеральда): «Странное дело, по прошествии времени „Ночь нежна“ кажется мне все лучше и лучше». Позже, уже после смерти Фицджеральда, он написал (тоже в частном письме), что «Ночь нежна» — лучшая книга Фицджеральда, что он находит в ней и трагизм, и магию искусства.
Легенды, пристрастные суждения современников постепенно рассеиваются. И неуклонно крепнет слава Фицджеральда как одной из центральных, характерных и важных фигур американского социального романа XX века.
Сноски:
1 «Ночь нежна» цитируется в переводе Е. Д. Калашниковой.
2 Подготовительные заметки Фицджеральда к «Ночь нежна» цитируются по уже названной книге Майзенера (они даны в приложении к книге под литерой «В»).
Опубликовано в издании: Старцев А. И. От Уитмена до Хемингуэя. М.: Советский Писатель, 1981. — (2-е издание, дополненное).