Владимир Прозоров
Фрэнсис Скотт Фицджеральд, солист «Века Джаза»
…новое поколение, еще больше, чем предыдущее, зараженное страхом перед бедностью и поклонением успеху, обнаружившее, что все боги умерли, все войны отгремели, всякая вера подорвана.
Ф. С. Фицджеральд. По эту сторону рая.
Это новое поколение — ровесники XX века, чье вступление в жизнь совпало с залпом первой мировой войны. Война расколола картину времени, развела в разные стороны «отцов» и «детей». Весной 1919 года возвращавшиеся из-за океана с войны солдаты маршировали по Пятой Авеню, осыпаемые живыми цветами. Война осталась позади, она закончилась победой, и теперь «Америка затевала самый грандиозный, самый шумный карнавал за всю свою историю».
Название карнавалу — «Век Джаза» — придумал Фицджеральд, озаглавив вышедший в 1922 году сборник своих рассказов «Сказки Века Джаза». Век этот уложился в десятилетие двадцатых годов, «которое словно бы сознательно противилось тихому угасанию в собственной постели и предпочло ему эффектную смерть на глазах у всех в октябре 1929 года». «Эффектная смерть» наступила в «черный вторник» 29 октября 1929 года, когда обвальное падение курса ценных бумаг в храме американского бизнеса — нью-йоркской фондовой бирже на Уолл-стрит погребло под собой обманное процветание «веселых двадцатых».
Но это случится через десять лет. А пока… Страну захлестнула волна кажущегося изобилия, роскоши и погони за развлечениями. Экономический бум, казалось, снял остроту социальных противоречий, и Век Джаза даже думать не хотел о политике.
Как скажет Фицджеральд, слово «джаз» в Век Джаза означало «сперва секс, затем стиль танца и, наконец, музыку». Нервные, пульсирующие ритмы джаза наиболее точно отвечали атмосфере лихорадочного веселья. Под эту музыку казавшиеся незыблемыми «моральные устои» пуританской Америки зашатались, а затем с оглушительным грохотом развалились. В моду вошли «неприличные» танго и тустеп. Танцевали ночи напролет, а рассветвстречали в ресторанах Бродвея и 42-й улицы. Ставший распространенным автомобиль подарил молодежи возможность при необходимости быстро и легко обрести уединение. «Сухой закон» лишь подстегнул тягу к «запретному плоду». Старшеклассницы по ночам читали «Любовника леди Чаттерлей» и в шестнадцать лет без труда отличали виски от джина в своем бокале. «Я целовалась с десятками мужчин, — говорит одна из героинь Фицджеральда. — Впереди, скорей всего, еще десятки».
Но во всем этом великом празднестве был привкус «нервной взвинченности», как будто поколение Века Джаза предчувствовало близкий конец карнавала и жадно стремилось жить сегодняшним днем, так как не верило в день завтрашний. Как мотыльки на огонь, мальчики и девочки «веселых двадцатых» летели к разочарованию и краху.
Фрэнсис Скотт Фицджеральд стал героем, пророком и живым символом Века Джаза. В своей недолгой инепростой жизни он воплотил его легкомысленное изящество, мишурный блеск и внутреннюю тревогу, мучительное ощущение зыбкости и пустоты.
***
Ф. С. Фицджеральд родился на Среднем Западе, в столице штата Миннесота городе Сент-Поле. По материнской линии он принадлежал к богатой семье Макквиллан, основу благосостояния которой заложил дед писателя Филип Фрэнсис — ФФ, оставивший после смерти торговую фирму с ежегодным миллионным торговым оборотом. Отец же был из известной, но обедневшей семьи из штата Мэриленд. Этому не лишенному обаяния человеку не хватало жизненной энергии, какого-то внутреннего стержня, что обрекало его на судьбу неудачника, на разорения и увольнения. В результате семья целиком зависела от помощи богатых родственников, «денег дедушки». Здесь намечается двойственность положения Скотта, оборачивающаяся для самолюбивого и легкоранимого юноши нелегкими психологическими комплексами и травмами.
В пятнадцать лет Скотт отправился в католическую школу-пансион Ньюмен на Восточном побережье неподалеку от Нью-Йорка. Он был одновременно самоуверен и застенчив, сильно зависел от настроения, большое внимание уделял собственной внешности, изысканно одевался, прекрасно танцевал, неплохо играл в американский футбол. Фицджеральд нравился девушкам, а вот одноклассники считали, что он слишком любит разглядывать себя в зеркале и привлекать внимание к собственной персоне. Скотт легко сходился с людьми, но не допускал к чему-то глубокому, скрытому внутри.
В школе Скотт начал много читать — без особого разбора. К этому времени относятся и его первые литературные опыты: рассказы для школьного журнала и небольшие пьесы для школьного драмкружка.
Осенью 1913 года Фицджеральд поступает в один из самых престижных университетов США — Принстонский. Он с энтузиазмом окунулся в университетскую жизнь с её традициями и студенческими проделками, клубами и литературными журналами, музыкальными спектаклями и принципиальными футбольными матчами с вечным соперником — Йэльским университетом. На учебу оставалось не слишком много времени. Пришлось даже взять академический отпуск, сославшись на болезнь, и пропустить год.
Весной 1916 года Америка вступила в мировую войну Фицджеральд сдает экзамен и получает звание лейтенанта. Во время зимней трехмесячной подготовки в форте Ливенворт командиром отделения у него был капитан Айк Эйзенхауэр — будущий герой второй мировой войны и президент США в 1952 — 1960 годах. Затем его перевели в Алабаму, где части ожидали отправки на фронт. Скотт с нетерпением ждал этого момента, но так и не дождался. Война окончилась.
В Алабаме произошли два решающих в судьбе Фицджеральда события: он написал роман под названием «Романтический эгоист» и встретился с девушкой по имени Зельда Сейр, чья неукротимая жажда жизни не уступала его собственной. «Единственное назначение женщины, — любила говорить она, — это вносить сумятицу в жизнь мужчин».
С Фицджеральдом это ей вполне удалось. После увольнения из армии он оказывается на распутье. Издательство отклоняет его роман, журналы не печатают рассказы, а Зельда разрывает помолвку. Пройдя через черную полосу полного отчаяния, которое он топит в вине, Фицджеральд с решимостью отчаяния садится за переделку своего романа. Все его надежды связаны с ним: или — или…
В сентябре 1920 года издательство «Скрибнерс» принимает переработанный вариант первого романа Фицджеральда под новым названием «По эту сторону рая». А в ноябре Зельда обещает выйти за него замуж. Следующей весной в конце марта выходит роман, а 3 апреля в соборе святого Патрика на Пятой Авеню в Нью-Йорке Скотт обвенчался с Зельдой. Жизнь подарила ему всё, о чем он мечтал.
Роман «По эту сторону рая» имел шумный успех, а его автор тут же стал знаменитостью. Сегодня ажиотаж вокруг первой книги Фицджеральда выглядит не очень понятным. В ней заметны следы ученичества, роман неровен, композиционно рыхл, сюжет едва угадывается, характеры персонажей очерчены расплывчато. В текст включено много стихотворных отрывков — как самого Фицджеральда, так и его любимых романтических поэтов, — а также сцены, построенные по драматическому принципу: с репликами персонажей и авторскими ремарками, что тоже не способствует художественному единству.
Роман откровенно автобиографичен. Он строится как цепочка эпизодов из жизни молодого человека Эмори Блейна и напоминает популярный в XIX веке «роман воспитания». Детство героя, взаимоотношения с родителями, учителями, сверстниками, учеба в школе в Принстонском университете… Среди действующих лиц легко угадываются прототипы из окружения автора.
Но лирический дневник «романтического эгоиста» стал «исповедью сына века». Первый роман Фицджеральда оказался удивительно созвучен настроению и мировосприятию того поколения, которое, как выразился современник Фицджеральда писатель Бадд Шульберг, «было оглушено взрывами, даже не побывав на войне».
Новым, неожиданным и даже несколько шокирующим был сам тон книги — своеобразная смесь самолюбования и самоиронии, а также та смелость, с которой Эмори признается в своих затаенных чувствах и желаниях: «…пускай будет правящая верхушка, кучка счастливчиков, только я сам хочу быть одним из них», «очень уж я не люблю добиваться чего-нибудь тяжелым трудом», «я хочу, чтобы мне было интересно, чтобы мной восхищались».
Когда начинается война, он относится к ней «подобно зрителю, забавлявшемуся мелодрамой» и надеется, что «спектакль будет долгий и крови прольется достаточно». Тем не менее Эмори идет на фронт и участвует в военных действиях. Правда, в романе об этом сказано только косвенно: в сознании Эмори проносится «осенний день во Франции», когда он залег со своим взводом в высокой траве и готовился открыть огонь. Это понятно — ведь сам Фицджеральд на фронте не был.
Автор «По эту сторону рая» демонстративно порывает с моралью и опытом предыдущего поколения. Это подчеркнуто эпиграфом — стихотворной строчкой из Руперта Брука: «По эту сторону рая мудрость — опора плохая» (отсюда и название). Молодежи не нужна смешная «мудрость» стариков.
Поколение Эмори Блейна смотрит на мир с «вне-нравственной» точки зрения, не желая притворяться и фальшивить. Оно не доверяет ни учености философов, ни законам общества: «Жизнь — чёртова неразбериха… футбол, в котором все игроки «вне игры», а судьи нет, и каждый кричит, что судья был бы на его стороне». Судьбы мира их не заботят. Розалинда (чуть-чуть замаскированная Зельда) заявляет: «Люблю солнце и красивые вещи, и чтоб было весело, и до смерти боюсь ответственности… Мои заботы — это загорят ли у меня ноги, когда я летом поеду на море».
Стоит ли биться над неразрешимыми вопросами? Не лучше ли махнуть рукой на несправедливости и несовершенства мира и жить, как живется? «Эмори выключал из сознания все мысли, оставляя только грезы о туманной стране, где солнце вечно струится сквозь пьяную от ветра листву. Зачем думать, терзаться, что-нибудь делать?.. Пусть дни бегут: печаль, воспоминания, боль — все это там, далеко, и, прежде чем опять к ним приобщиться, так хочется побыть здесь безвольным и молодым».
В последних главах романа Эмори, тяжело переживший разрыв с Розалиндой, окончательно лишившийся всех иллюзий, отправляется в Принстон — чтобы подвести черту под этапом жизни. По дороге он вступает в разговор с попутчиками и несколько неожиданно выступает с осуждением общественной системы, при которой кто богаче, тому достается самая прекрасная девушка, при которой художник без постоянного дохода вынужден продавать свой талант пуговичнику-фабриканту». Но Эмори не принимает всерьез свой социальный гнев. Просто он сам не знает, куда его качнет, куда уведет судьба и собственная прихоть. Герой уверен в одном: «Если не посвятить жизнь поискам святого Грааля, можно провести ее не без приятности».
Эта нехитрая мысль поколением «ровесников века» была воспринята как откровение. Ведь уже начинался карнавал Века Джаза, и «в воздухе пахло золотым бумом, с его роскошествами, бескрайним разгулом, безнадежными попытками старой Америки спастись с помощью сухого закона».
На этом «празднике жизни» Скотт и Зельда были главными действующими лицами. Вот как описывает Фицджеральда на гребне успеха его биограф Э. Тернбулл: «Он излучал понимание и некое откровение, которые заставляли вас трепетать в его присутствии. Он воплощал в себе американскую мечту — молодость, красоту, ранний успех — и верил в эти атрибуты счастья так страстно, что наделял их определенным величием».
Что же, Фицджеральдам было что праздновать. И делали они это от души: «Мы живем без оглядки». Репутацию «первой пары Века Джаза» надо было поддерживать, и здесь неистощимая на выдумки Зельда не уступала Скотту, они «дополняли друг друга, как джин и вермут в коктейле». Эксцентричные выходки и проделки, безобидные и не очень, многодневные кутежи и дебоши постепенно делали их славу скандальной. Такой образ жизни не располагает к продуктивной работе. Но через два года после первого романа Фицджеральд выпускает второй — «Прекрасные, но обреченные».
Верно говорят, что вторая книга для писателя — самая опасная. А тут еще успех «По эту сторону рая» поднял планку ожиданий на такую высоту… «Прекрасные, но обреченные» были встречены с разочарованием. Действительно, в романе есть следы спешки, недостаточной требовательности, не всегда отчетлив авторский замысел. Но в нем налицо и неожиданно острый и безжалостный взгляд на себя и свое поколение, горькое предвидение его — и своей собственной — печальной судьбы, которой Фицджеральду, увы, не удалось избежать.
Карнавальный стиль жизни требовал больших расходов, а Скотт и Зельда принципиально не желали считать деньги. Фицджеральд начал писать рассказы «на продажу» для журнала «Пост» и других коммерчески» изданий. Это отвлекало от главного — работы над следующим романом.
Весной 1924 года, после провала на Бродвее пьесы Скотта «Недотепа», Фицджеральды решили сменить обстановку и отправились в Европу. Там в 1925 году и был завершен роман «Великий Гэтсби», одно из центральных произведений всей американской литературы XX века, в котором, возможно, дано самое глубокое раскрытие величия и крушения «американской мечты».
В этом лучшем романе Фицджеральда ярко проявилось особое и удивительное качество его прозы, которое критики назвали потом «двойным видением». Сам писатель считал это «способностью одновременно удерживать в сознании две прямо противоположные идеи». С помощью «двойного видения» Фицджеральд показывает жизненные явления и события с разных точек зрения. Возникающая при этом некоторая неясность, противоречивость — не издержки производства, а особое свойство авторской манеры, придающее повествованию Фицджеральда глубину и неоднозначность, многоплановость и многослойность. Своим третьим романом Фицджеральд доказал, что он не «золотой мальчик» Века Джаза, а писатель огромной трагической силы.
Тема романа связана с важнейшим компонентом «американской мечты» — богатством. Отношения Фицджеральда с миром «очень богатых людей» весьма не просты и требуют отдельного разговора. На этот разговор вызывает сам писатель. Вот как он начинает свой рассказ «Молодой богач»: «Позвольте рассказать вам об очень богатых людях. Они не похожи на нас с вами. С самого детства они владеют и пользуются всякими благами, а это не проходит даром. и потому они безвольны в тех случаях, когда мы тверды и циничны, когда мы доверчивы, так что человеку, который не родился в богатой семье, очень трудно это понять. В глубине души они считают себя лучше нас, оттого что мы вынуждены собственными силами добиваться справедливости и спасения от жизненных невзгод. Они из другого теста».
Этот пассаж вызвал насмешки, в частности, со стороны друга-врага Фицджеральда Эрнеста Хемингуэя. С ним Скотт познакомился и подружился в Париже, но затем их отношения складывались сложно, омрачались соперничеством. В известном рассказе «Снега Килиманджаро» Хемингуэй съязвил по поводу «восторженного благоговения» «бедняги» Скотта Фицджеральда перед богатыми, которых он считал особой расой, окутанной дымкой таинственности».
Но здесь все сложнее. Сам Фицджеральд и в детстве, и вюности — в школе и университете — был среди богатых, но не был одним из них. Он всегда остро ощущал себя чужим и позднее признавался в «постоянном недоверии и враждебности к так называемому праздному классу» и «медленно тлеющей ненависти» к его представителям. При этом в повседневной жизни Фицджеральд очень часто не мог противостоять тому игровому стилю жизни, той раскованности и иллюзии всесилия, которое дают деньги и принадлежность к замкнутому клану «очень богатых». Зато в своем творчестве онраз за разом в форме притчи-иносказания (рассказ «Алмаз величиной с отель «Ритц») или детального социально-психологического анализа (роман «Ночь нежна») неизменно показывает смертельную опасность, которую несет нормальному человеку соприкосновение с этим миром перевернутых ценностей и искаженных понятий.
Сюжет «Великого Гэтсби» прост, даже банален. Недоброжелательная критика назвала роман «приукрашенным анекдотом», к тому же не слишком правдоподобным. Но фабулой отнюдь не исчерпывается содержание этой книги, отразившей болезненное очарование Века Джаза и его уродство, высокий романтический идеал «американской мечты» и его приземленное практическое воплощение, оборачивающееся обманом и подделкой.
Рассказ в романе ведется от лица молодого человека с Запада Ника Каррауэя. Сам он прямо не участвует в сложно завязанном клубке страстей и событий, но роль его не сводится к служебной. О себе он с некоторой самоиронией говорит: «Я считаю себя одним из немногих честных людей, которые мне известны». И это действительно так, хотя Ник вовсе не кичится своей честностью, не пытается судить и учить других. Его видение событий и оценка их важны в романе как точка отсчета, общечеловеческая норма нравственной устойчивости в колеблющемся мареве миражей Века Джаза.
Ник приезжает на восточное побережье и поселяется на Лонг-Айленде неподалеку от Нью-Йорка. Рядом с домиком, который он снимает, — роскошная вилла неизвестного богача, а напротив через залив — дом его старых знакомых, четы Бьюкененов. Том и его жена Дэзи, двоюродная сестра Ника, — из клана «очень богатых», привыкших удовлетворять все свои прихоти.
Том Бьюкенен — плечистый крупный блондин, «лучший левый край Нью-Хэйвена», «человек с норовом». Его надменные манеры, физическая мощь («жестокое тело» — говорит о нем Фицджеральд), дерзкий взгляд и резкий голос подавляют собеседника и таят скрытую угрозу. Том нетерпим к чужому мнению и придерживается откровенно расистских взглядов: «…от нас, от главенствующей расы, зависит не допустить, чтобы другие расы взяли верх».
У Дэзи с мужем не все гладко: у Тома, по слухам, есть какая-то «особа» на стороне. С ней он вскоре без стеснения знакомит Ника: это жена хозяина гаража Джорджа Уилсона Миртл. Гараж Уилсона стоит на полпути между Уэст-Эггом, где живут герои романа, и Нью-Йорком в Долине Шлака, как Ник называет угрюмый пустырь — «призрачная нива, где шлак всходит, как пшеница>. Миртл не отличается красотой или изяществом, зато она несет свое тело с «чувственной повадкой», а «в каждой жилочке тлеет готовый вспыхнуть огонь». Наверное, это и привлекло избалованного женским вниманием Тома.
А на вилле у соседа справа вечерами звучит музыка. в синеве сада вьются мужские и женские силуэты. звенят бокалы, слышится смех: здесь справляет бесконечный праздник нувориш, о котором пока известно только имя — Джей Гэтсби. Роскошь выставлена напоказ — до безвкусицы, до шаржа: «На столах, в сверкающем кольце закусок, выстраивались окорока, нашпигованные специями, салаты, пестрые, как трико арлекина, поросята, запеченные в тесте, жареные индейки, отливающие волшебным блеском золота». В дом Гэтсби являются без приглашения и ведут себя как в загородном увеселительном заведении. Но Ник получает приглашение по всей форме — церемонное послание от Гэтсби ему вручает шофер в ливрее.
Ник приходит «на вечеринку» и попадает в водоворот незнакомых лиц. Он пытается найти хозяина, но к кому ни обращается, никто не знает, как его найти. Зато слухов о Гэтсби — с избытком: «мне говорили, что когда-то он убил человека», «во время войны он был немецким шпионом», совсем уж дикие — «племянник фон Гинденбурга и троюродный брат дьявола» и более реальные — «бутлеггер» (подпольный спекулянт спиртным — незаконный, но крайне доходный промысел в годы «сухого закона» в Америке).
Когда Ник все-таки встречает Гэтсби, впечатление у него двойственное: у Гэтсби удивительная улыбка — «полная неиссякаемой ободряющей силы». А когда улыбка исчезает, перед вами — «расфранченный хлыщ, лет тридцати с небольшим, отличающийся почти смехотворным пристрастием к изысканным оборотам речи».
О своем прошлом Гэтсби говорит туманно: «…родился на Среднем Западе в богатой семье, из которой уже никого нет в живых. Вырос я в Америке, но потом уехал учиться в Оксфорд — по семейной традиции… Все мои родные умерли, и мне досталось большое состояние… И тогда я стал разъезжать по столицам Европы, ведя жизнь молодого раджи». Он намекает на какую-то печальную историю, которая произошла с ним много лет назад и которую он никак не мог забыть. Во время войны Гэтсби, по его словам, «всячески подставлял себя под пули», но его, «словно заколдованного, смерть не брала». Он был произведен в майоры и «награжден орденами всех союзных держав».
Трудно сказать, правда это или нет. Но наконец выясняется часть тайны Гэтсби: он купил этот дом и закатывает свои балы, потому что в доме напротив, за заливом, живет Дэзи. Эти двое встречались раньше. Четыре года назад Дэзи (тогда не Бьюкенен, а Фей) и молодой офицер Джей Гэтсби были без памяти влюблены друг в друга.
Постепенно из отдельных кусочков складывается картинка. Джеймс Гетц (настоящее имя) из Северной Дакоты, сын простых фермеров-неудачников, выдумал себе Джея Гэтсби в полном соответствии со вкусами и понятиями семнадцатилетнего юноши и превратил эту выдумку в реальность. Несколько лет он провел при стареющем миллионере Дэне Коди — «из тех необузданных пионеров, которые в конце прошлого века вновь принесли на восточное побережье Америки буйную удаль салунов и публичных домов западной границы». На яхте Коди в качестве стюарда, помощника, капитана, секретаря он три раза обошел вокруг континента. А потом началась война, и для Джея Гэтсби, «человека ниоткуда», без прошлого, которого приказ в любой момент мог зашвырнуть за тридевять земель, офицерский мундир послужил плащом-невидимкой и пропуском в «высший свет». В компании других офицеров он пришел в дом Дэзи, где царило богатство и беззаботное веселье.
Женщины не были тайной для Гэтсби, он умел обращаться с ними и привык брать «все, что мог взять хищнически, не раздумывая». С Дэзи он тоже поначалу думал взять, что обломится, и уйти. И взял, а вот уйти не смог. Вместо этого «обрек себя на вечное служение святыне». Слишком отличалась от всего, что он раньше видел в жизни, эта девушка — «вся светлая, как серебро, благополучная и гордая — бесконечно далекая от изнурительной борьбы бедняков».
Хотя Гэтсби специально не создавал впечатления о собственном богатстве, все же он обманывал Дэзи, молчанием вселяя в нее уверенность в том, что перед ней — человек ее круга, на которого можно положиться в будущем. Но он-то был перекати-поле без гроша в кармане, И какие бы подвиги он ни совершал на войне, все равно шансов у него не было. Дэзи устала ждать, её закрутило в вихре балов и свиданий, а потом появился Том Бьюкенен с внушительной фигурой и солидным положением в обществе, который в качестве свадебного подарка мог предложить жемчужное колье стоимостью в триста пятьдесят тысяч долларов. И она вышла за него замуж, хотя за день до свадьбы и напилась как сапожник и рыдала, перечитывая письма от Гэтсби, и посылала подругу вниз сказать всем, что «Дэзи пер-редумала».
А теперь Гэтсби вернулся из тех далеких дней. Что ему нужно? Ведь как резонно говорит ему Ник Каррауэй, «нельзя вернуть прошлое».
« — Нельзя вернуть прошлое? — недоверчиво воскликнул он. — Почему нельзя? Можно!
Он тревожно оглянулся по сторонам, как будто прошлое пряталось где-то здесь, в тени его дома, и чтобы его вернуть, достаточно было протянуть руку.
— Я устрою так, что все будет в точности, как было, — сказал он и решительно мотнул головой».
Так вот для чего вся эта бьющая через край роскошь! Показать, что теперь он не беднее Тома, вот посмотрите, у него два огромных шкафа набиты только одеждой из Англии, там у него специальный человек закупает всё, что нужно, одних сорочек — целые стопки. В наивной и трогательной спешке доказать Дэзи, что теперь всё в порядке, ему есть, что предложить ей, он мечет их перед ней — «сорочки в клетку, в полоску, в крапинку, цвета лаванды, коралловые, салатные, нежно-оранжевые, с монограммами, вышитыми темно-синим шелком».
Не в сорочках, конечно, дело. Дэзи не слишком счастлива с Томом, а старое чувство не погасло, и такая любовь и преданность просто не могут не тронуть женское сердце. И раз теперь Гэтсби вошел в число людей ее круга и в состоянии ее обеспечить, что ж, она готова любить его и уйти от мужа к своему первому возлюбленному.
У Фицджеральда все строится на колеблющихся полутонах, тонких намеках. Но суть от этого не меняется, и развязка, которая уже близка, это докажет. А подготовит её неожиданное сравнение: когда Ник запнется, подыскивая определение для голоса Дэзи: «В нем звенит…», Гэтсби вдруг закончит: «В нем звенят деньги». Решающее объяснение происходит в раскаленном от жары и накала страстей номере-люксе нью-йоркского отеля «Плаза». «Ваша жена вас не любит, — бросает Гэтсби Бьюкенену, — она никого никогда не любила, кроме меня… Дэзи уходит от вас». Но Том отвечает словами, «тяжелыми, как удары»: «К кому? К обыкновенному жулику, который даже кольцо ей на палец наденет ворованное?» (Он еще раньше пообещал, что «возьмется и выяснит», кто, черт побери, этот Гэтсби.)
И пусть это не совсем правда и Гэтсби не «обыкновенный жулик», но действительно, он — не настоящий «очень богатый человек». Он — «из банды Мейера Вулфшима», знаменитого афериста, его шальные деньги — от незаконной торговли спиртным, подпольного букмекерства и других еще более темных дел. Его волшебный замок — на сыпучем песке. Гэтсби пытается защищаться, спорить, но Дэзи отстраняется от него, уходит в себя, «и в конце концов он умолк, только рухнувшая мечта еще билась, оттягивая время, цепляясь за то, чего нельзя было удержать».
Торжествуя победу, Том с «великодушным презрением» настаивает на том, чтобы Дэзи ехала домой вдвоем с Гэтсби. Когда они проезжали мимо гаража Уилсона, любовница Тома Миртл ссорилась с мужем. Думая, что в большом желтом автомобиле — Том, она с криком выбежала на дорогу. Машина не успела ни свернуть, ни затормозить. А за рулем была Дэзи.
Поздно вечером Ник видит у дома Бьюкененов Гэтсби, который, беспокоясь за Дэзи, собирается караулить «на случай, если он вздумает мучить ее из-за того, что вышло в «Плазе».
Ник возвращается в дом и видит Дэзи и Тома за кухонным столом, на котором — холодная курица и две бутылки пива. Он что-то горячо ей доказывает, а она согласно кивает в ответ головой: «Казалось, они дружно о чем-то сговариваются». Так оно и было. А Гэтсби всё смотрел на окно Дэзи — «одинокий страж, которому нечего было сторожить».
На следующее утро, когда Ник приходит в дом Гэтсби, тот, «весь сникший то ли от физической, то ли от внутренней усталости», по-прежнему говорит, что ждет звонка Дэзи. Но никто так и не позвонил, и не мог позвонить: Дэзи и Том вместе уехали еще рано утром и не оставили адреса. И Нику показалось, что Гэтсби «уже и сам не верил в этот звонок, и, может быть, уже не придавал этому значения».
Не придавал значения… Мир, державшийся на верности одной единственной всепоглощающей мечте, рухнул. Не то чтобы приз в этой игре нельзя было завоевать, просто выяснилось, что он был поддельным и не стоил усилий. Очарование ушло. Огонь погас. Нелепый выстрел нелепого серо-шлакового человека, который вдруг вышел из-за кустов и убил Гэтсби, может быть, по-своему был «ударом милосердия». Его застрелил Уилсон, думавший, что сводит счеты с виновником смерти своей жены. Никто так и не догадался, с чего это взбрело ему в голову. Никто, кроме Ника. Да, конечно, это Том Бьюкенен указал Уилсону на Гэтсби и тем самым расправился с соперником чужими руками так же верно, как если бы сам спустил курок. И автор, вместе с рассказчиком избегающий однозначных оценок, предъявляет «очень богатым» прямое обвинение: «Они были беспечными существами, Том и Дэзи, они ломали вещи и людей. а потом убегали и прятались за свои деньги, свою всепоглощающую беспечность или еще что-то, на чем держался их союз, предоставляя другим убирать за ними».
На кладбище гроб с телом Гэтсби проводили его беспомощный и растерянный старичок отец, слуги из дома. Ник да еще один похожий на филина человек — из всей толпы евших и пивших в его доме гостей. Дэзи не прислала ни телеграммы, ни даже цветов.
Вернемся к заглавию романа. Что в нем — ирония по адресу выскочки-спекулянта в дурацком розовом костюме, закатывающего пиры потешающимся над ним исподтишка кутилам-нахлебникам? Да, оттенок иронии есть, хотя она в большей степени направлена не против самого Гэтсби, а против той «ядовитой пыли, которая подымалась вокруг его мечты». Ник, для которого Гэтсби поначалу воплощал все, что он искренне презирал, признает затем, что «в этом человеке было поистине нечто великолепное», «редкостный дар надежды, романтический запал». Гэтсби выделяется среди окружающих, как гигант среди пигмеев. И когда Ник, не зная, что видит Гэтсби в последний раз, кричит ему: «Ничтожества на ничтожестве, вот они кто. Вы один стоите их всех вместе взятых», здесь уже нет никакой иронии. Да, Гэтсби подлинно велик — силой чувств, верностью мечте, готовностью и способностью своротить горы ради ее достижения.
Но в чем же скрытый изъян мечты Гэтсби, приведший его к краху и гибели? Увидеть его поможет сопоставление с Клайдом Гриффитсом из «Американской трагедии» Драйзера. Сначала бросается в глаза контраст: тотради проникновения в мир «очень богатых» утопил любящую его женщину, а Гэтсби бросил завоеванное им богатство к ногам своей любимой. Но потом видно глубинное сходство: оба они верят в богатство как единственную возможность достижения своих целей и желаний. И оба готовы использовать любые средства, которые окажутся под рукой. И оба гибнут: Гриффитс — потому что мелок и слаб, Гэтсби — потому что слишком «велик», слишком романтик и идеалист, чтобы ужиться в холодном, циничном и расчетливом мире, в котором всему проставлена цена и даже в голосе любимой «звенят деньги».
Завершается роман размышлениями Ника, за которыми, конечно же, сам автор. Они помещают частный случай — трагическую историю Гэтсби — в общий контекст судьбы нации, ее истории, ее идеалов, ее надежд. Глядя на зеленый огонек на другой стороне залива, Ник вспоминает самое начало Америки — «древний остров, возникший некогда перед взором голландских моряков — нетронутое зеленое лоно нового мира. Шелест его деревьев… был некогда музыкой последней и величайшей человеческой мечты; должно быть, на один короткий, очарованный миг человек затаил дыхание перед новым континентом, невольно поддавшись красоте зрелища…»
Гэтсби, как и миллионы его соотечественников, верил в этот зеленый огонек мечты, обещавшей счастье и успех. Ему казалось, что «его мечта так близко, стоит протянуть руку — и он поймает ее. Он не знал, что она навсегда осталась позади, где-то в темных далях за этим городом, там, где под ночным небом раскинулись неоглядные земли Америки».
Как истинный американец Гэтсби был сотов бороться за свою мечту. Даже если удача отвернулась сегодня, что ж, «не беда — завтра мы побежим ещё быстрее, еще дальше станем протягивать руки… И в одно прекрасное утро…»
Только утро это все не наступает, жизнь подсовывает подделку под мечту, серебряные девочки оказываются продажными, героические мальчики подаются в бутлеггеры, а зеленый остров прорезают Долины Шлака. И роман завершается на щемящей ноте: «Так мы и пытаемся плыть вперед, борясь с течением, а оно все сносит и сносит наши суденышки обратно в прошлое».
***
Суденышко самого Фицджеральда после завершения «Великого Гэтсби» попадает в затяжную полосу штормов. Роман, увы, не имел того успеха, на который его автор надеялся и которого книга вполне заслуживала. Большую часть времени Фицджеральды по-прежнему проводят во Франции, в Канне и Антибе. Погоня за коммерческим успехом превращает писательскую работу в тяжелую поденщину. Копящееся напряжение требует разрядки. Их выходки становятся все сумасброднее. Им многое прощалось: они могли быть такими милыми и обаятельными. Но все чаще вечера заканчиваются пьяными скандалами, оскорблениями, ломкой мебели и битьем посуды. Несколько раз Скотт ввязывался в драки и попадал в полицию. Жизнь покатилась под уклон.
Что-то треснуло в отношениях Скотта и Зельды. Она не хотела больше мириться с ролью «жены писателя». У нее появились странности, она то замыкалась, то с головой уходила в новые увлечения — сначала живопись, потом балет. В апреле 1930 года в Париже с ней случился приступ психической болезни. С диагнозом «шизофрения» ее поместили в лечебницу в Швейцарии. Выздоровление шло медленно, а когда появилась надежда, что болезнь отступила, в феврале 1932 года последовал рецидив. Потом будут недолгие периоды просветления, но Зельда уже никогда не вылечится до конца. Королева бала навсегда останется в сумеречном мире теней.
Болезнь жены — тяжелейший удар для Фицджеральда. Вызванная им депрессия усугубляется полным расстройством финансовых дел. Поправить их он пытается работой на «фабрике грез» — в Голливуде. Без успеха — писатель такого таланта не может втиснуть себя в поточное производство сценарного сырья. Все сильнее зависимость от алкоголя, которым Фицджеральд успокаивает расстроенные нервы и подстегивает слабеющую творческую энергию. Предлагаемое лечение от алкоголизма он отвергает, боясь, что это может разрушить эмоциональный мир его личности.
Век Джаза уходит в прошлое, на дворе — «красные тридцатые» с их забастовками, банкротствами, рабочим движением, литературой социального протеста. От Фицджеральда все это далеко. Он продолжает свою джазовую мелодию. Только звучит она все глуше и печальнее.
И все-таки в 1934 году (через десять лет после «Великого Гэтсби») выходит буквально выстраданный роман «Ночь нежна». Это очень личная книга («моя исповедь» — говорил Фицджеральд) и одновременно — итог «веселых двадцатых» и судьбы поколения «ровесников века».
В сохранившемся в архиве писателя «Общем плане» романа Фицджеральд так формулирует задачу книги: «Роман должен показать идеалиста по природе, несостоявшегося праведника, который в разных обстоятельствах уступает нормам и представлениям буржуазной верхушки, и по мере того как поднимается на верхние ступени социальной иерархии, растрачивает свой идеализм и свой талант, впадает в праздность и начинает спиваться».
К счастью, содержание романа не исчерпывается этой назидательной схемой. А художественное мастерство Фицджеральда достигает в нем уровня изощренной виртуозности стиля, он извлекает из слов тончайшие оттенки смысла, создает яркие зрительные и музыкальные образы мира, подобно своему кумиру английскому поэту-романтику Джону Китсу, из чьей «Оды соловью» он взял название романа.
Время основного действия романа — 1925 — 1929 годы, вторая половина Века Джаза. Кроме того, есть краткие экскурсы в прошлое: конец войны и первые послевоенные годы. Место действия — курорты Французской Ривьеры, Париж, Швейцария. Хотя никто из персонажей прямо не затронут войной, но тень ее раз за разом возникает на страницах романа, создавая тревожный фон камерным, казалось бы, событиям книги.
Роман открывается встречей восемнадцатилетней Розмэри Хойт, только что с успехом дебютировавшей в голливудском фильме «Папина дочка» и теперь путешествующей с матерью по Европе, с компанией американцев, отдыхающих возле Канна на Средиземном море. В центре компании — супружеская чета Дик и Николь Дайвер, рядом с которыми «большинство людей казались неуклюжими, топорными существами». Доктор Дайвер неотразим: глаза сияют яркой стальной синевой, губы сильные и ласковые, «от него исходит сила, заставлявшая людей подчиняться ему с нерассуждающим обожанием» Розмэри влюбляется в Дика, но он женат, и Розмэри, вынуждена признать, что никогда не встречала никого красивее Николь — «ее лицо — лик северной мадонны». У Дайверов двое чудесных детей, они окружены друзьями, вся их жизнь — нескончаемый праздник.
Вот только во время вечеринки в доме Дайверов гостья — миссис Маккиски случайно видит что-то такое, о чем друг Дайверов ни за что не позволяет ей рассказать. И слова Дика: «…наши отношения с Николь — сложные отношения. Здоровье у нее хрупкое, она только кажется здоровой»… И сцена на вокзале в Париже, когда спивающийся композитор Эйб Норт, обиженный покровительственными нотками в голосе друга, с деланной небрежностью роняет намек на «ученый трактат» доктора Дайвера, который тот все никак не может закончить; тогда впервые Розмэри видит «у Дика такое лицо — пустое, лишенное всякого выражения».
Возникает ощущение какой-то грозной тайны, предчувствие беды, нависшей над этими очаровательно-бесшабашными людьми. Наконец, в номере парижского отеля Розмэри становится свидетелем страшной сцены: в ванной комнате Николь на коленях, схватившись за борт ванны, кричит бессвязным, нечеловеческим голосом: «… и не носи мне окровавленные одеяла, чтобы я стирала их…» Николь — душевнобольная, у нее повторяющиеся приступы острой шизофрении.
Здесь повествование возвращается в прошлое, и мы узнаем предысторию брака Дика и Николь. В конце войны Дайвер приехал из Америки в Швейцарию, получив стипендию для изучения психологии. У него есть талант и настойчивость, а также чисто американское качество — «иллюзия вечной силы и вечного здоровья». Он работает над книгой «Психология для психиатров», а на вопрос о планах прямо отвечает, что намеревается «стать хорошим психиатром, и не просто хорошим, а лучшим из лучших».
Случайно Дик знакомится с семнадцатилетней пациенткой психиатрической клиники Николь Уоррен. Затем за восемь месяцев он получает от нее около пятидесяти писем, некоторые из них — бессвязный бред, другие, написанные, когда болезнь отступает, почти нормальные и ясно говорящие, что девушка в него влюбилась. Она тоже нравится Дику, но жениться на душевнобольной означает стать при ней врачом и сиделкой.
Именно это и нужно семье Николь. А семья эта не простая — «Уоррены были по меньшей мере герцогами — только американскими, без титула». И причина болезни Николь — кровосмесительная близость со своим отцом, главой огромной финансовой империи. Идеальный выход — подобрать Николь мужа из молодых психиатров, купить ей домашнего доктора, который бы взял на себя все заботы о ней и держал бы язык за зубами.
Эту роль с «хладнокровным нахальством богачки» и предлагает Дику «железная» сестрица Николь Бэби Уоррен. Ей-то он не слишком нравится, явно неподатлив и чересчур «интеллигент», но если Николь предпочитает…
Доктору Дайверу смешно и противно: надо же, его хотят купить. Нет уж, поищите у себя в Чикаго. Но… Но неповторимая свежесть юных губ Николь, но капли дождя, подобные слезам, на ее фарфоровой коже, но ее трогательная детская улыбка, в которой «вся заблудшая юность мира», но то, как эта запертая в психушку девочка всю себя бескорыстно несет ему, как охапку цветов, но ее жалкая радость… Дик понимает, что не может уйти, что «ее судьба стала их общей судьбой, и это навсегда».
Нет, не деньги «покупают» доктора Дайвера, а мольба о спасении, крик о помощи, нежность и сострадание, чувство ответственности, через которое он не может переступить. Дик оговаривает ряд условий: денег Николь он не касается, во всех семейных расходах определяет свою долю, а личные — оплачивает из собственных средств. Без нее он ездит третьим классом, пьет самое дешевое красное вино, экономит на чем может. Благодаря этому Дику удается сохранять относительную финансовую независимость от миллионов наследницы клана Уорренов.
Но чем дальше, тем сложнее это делать. Николь сознательно или бессознательно старается привязать его к себе неведомым ранее комфортом и недоступными прежде радостями жизни — «нелегко было сопротивляться заливавшему его потоку денег и вещей». Стремительный рост доходов Николь обесценивает врачебный труд доктора Дайвера. Болезнь миссис Дайвер требует постоянного внимания и наблюдения, после обострений нужна смена обстановки, путешествия. Все это делает невозможные ни систематическую клиническую работу, ни серьезные научные исследования. Вот и перекладывает доктор Дайвер листки своего научного труда, не в состоянии завершить его и выпустить в свет (на это и намекал Эйб Норт). Дик непоправимо отстает от развития своей области науки.
Не спасает, а ухудшает ситуацию и покупка клиники; на деньги Уорренов, разумеется, и с тонким расчетом: если Николь будет жить при больнице, можно будет вовсе о ней не беспокоиться. Вот так доктор Дайвер и потерял себя, вот так его все-таки купили, «как платного партнера на танцах», и «каким-то образом он допустил, что весь его арсенал оказался упрятанным в уорреновских сейфах».
В Дике растет неудовлетворенность жизнью, недовольство собой, желание что-то изменить в своей судьбе, явно попавшей в чужую колею. Отсюда — поиск через четыре года новой встречи с Розмэри, краткая любовная связь и разочарование: от себя не уйдешь, «одна у него любовь — Николь».
А Николь чувствует себя все лучше и полностью выздоравливает. И ее начинает тяготить Дик — он напоминает ей о годах болезни, о мрачной тайне, бывшей ее причиной; сегодня она понимает, что может существовать сама по себе, без подпорок, что может испытать нечто новое и волнующее, прежде ей неизвестное. Её раздражает этот в прошлом «зачинщик любых развлечений, проказ и шумных эскапад», а теперь молчаливый и грустный человек с непонятной ей внутренней драмой. Он все больше пьет, ввязывается в ссоры, оскорбляет знакомых, ставит себя — и ее — в смешное и глупое положение.
И вот «что-то наглухо захлопнулось» внутри у Николь. Ее влечет давно неравнодушный к ней ландскнехт XX века Томми Барбан («с тех пор, как мне исполнилось восемнадцать лет, я успел послужить в армиях восьми государств»), покрытый экзотическим загаром и похожий на героя приключенческого фильма. «Неверная женская память» помогает ей забыть и ушедшее чувство, и счастье утра их любви, и то, что Дик для нее сделал и ради нее вынес. Она борется с ним — «своей непревзойденной надменностью существа «высшей касты», «обидой, накопившейся за долгие годы», «своими деньгами и поддержкой сестры» — борется и побеждает.
Больная выздоровела, ни сиделка, ни надсмотрщик ей не нужны. Доктор Дайвер, вы свободны, в ваших услугах здесь более не нуждаются. Николь выходит замуж за Томми Барбана, а Дик возвращается в Америку, работает в провинции практикующим врачом, но что-то не ладится (нетрудно догадаться, что именно), и он скатывается все ниже, а затем и след его теряется.
В момент выхода в 1934 году роман выглядел вызывающе несвоевременным. В самый разгар экономической депрессии Фицджеральд рассказывал о переживаниях прожигающих жизнь на пляжах французских курортов богатых бездельников. Но «актуальные» однодневки тех лет давно никто не помнит, а последний завершенный роман Фицджеральда открывает новые глубины и пласты. И не только о пагубном воздействии богатства, но также и о верности и измене — себе и другим, большой цене маленькой уступки, силе женской слабости и слабости мужской силы, расплывчатости границы между болезнью и здоровьем, реальностью и иллюзией.
Как Джек Лондон в «Мартине Идене», так и Фицджеральд в «Ночь нежна» с пугающей точностью предсказали собственную трагедию. Последние годы жизни писателя были тяжелыми. Его выматывали периоды глубокой депрессии и превращали в калеку запои. Своему литературному агенту он посылает рукописи, которые невозможно разобрать. Фицджеральд делает отчаянные усилия, чтобы выбраться из сгущавшегося вокруг него беспросветного мрака. Зимой 1935/36 года он пишет цикл очерков под общим названием «Крушение» — пронзительный некролог Веку Джаза и самому себе.
Поправить финансовые дела Фицджеральду помогло новое приглашение в Голливуд. Первый раз он приехал сюда в ореоле славы, победителем, теперь — сломленным и побежденным. Ему снова не удалось приспособиться к практике сценарной работы, но все-таки он получил передышку и даже начал новый роман — «Последний магнат», о Голливуде. Оставшийся текст — примерно половина задуманного — говорит о том, что талант его отнюдь не иссяк. А вот сил оставалось все меньше надорванный организм отказывался работать. 21 декабря 1940 года ярчайший солист Века Джаза скоропостижно умер от второго инфаркта. Мелодия — трепетная и нежно-волнующая — оборвалась.
Опубликовано в издании: Прозоров В. Мечта и трагедия. Петрозаводск, 1993 (с. 160-180).