С. В. Моташкова
Кризис национальных иллюзий в произведениях Ф. Скотта Фицджеральда и А. П. Платонова, сравнительно-типологический анализ
Одна из важнейших функций художественной культуры — вбирать в свои образы, символы, метафоры то, что также метафорически можно назвать «духом времени». При этом «дух времени», или неуловимо-подвижный фрагмент менталитета в особых время-пространственных, социокультурных и национально-этнических координатах, сохраняется гораздо надежнее и дольше в эстетических кодах и глубинах произведения, чем в прямой речи документально-публицистических памятников.
Как бы ни был велик и объективен художник, ему не дано запечатлеть все воспроизводимое им время с тем же бесстрастием, которое свойственно самой жизни. Поэтому анализ художественных произведений в аспекте запечатленного «духа эпохи» одновременно выявляет и особенности избранного мастером ракурса в эстетическом освоении современности, и своеобразие его собственного художественного видения.
Одним из важнейших ракурсов, позволяющих осмыслить особенности самосознания народа на каком-либо переломном этапе развития национальной жизни, является наиболее влиятельная или даже господствующая идеология, воспринимаемая как цель поступательного движения страны. Такой целью в США в 20-е годы ХХ века была особая модификация «американской мечты» в эпоху послевоенного экономического «процветания». В России в это время был взят курс на строительство коммунизма, т.е. на реализацию утопической идеи.
При всех различиях в масштабах дарования, органической глубине художественных миров, творчество Ф. Скотта Фицджеральда (1896-1940) в США и А.П.Платонова (1899-1951) в России в наибольшей степени вобрало в себя комплекс проблем, связанных с национальными иллюзиями. Их произведения содержат в себе не только сложные формулы эпохи, но и сырой материал сомнений, раздумий, неясностей, в которых подчас больше информации о «духе времени», чем во внутренне целостных, избегнувших сложнейших противоречий художественных явлениях.
Эти писатели кажутся, на первый взгляд, совершенно далекими друг от друга, даже не сопоставимыми и по своему мировосприятию, и по образу жизни, и по культурологическому кругозору. Это не совсем так, но многие внешние различия столь очевидны, что их можно оставить без специального рассмотрения, сосредоточившись на том главном, принципиально важном, что писателей сближает и позволяет выявить своеобразие эстетически воспроизведенной ими эпохи.
В художественном осмыслении проблем своего времени и своей страны они шли разными, в сущности, прямо противоположными путями, но к сходному художественному результату. Фицджеральд — с университетской высоты образованного среднего американца. При этом каждый из них стремился выявить типологические, даже своего рода архетипические черты «героев» своего времени, воплощающих в себе оптимистические стороны национальной мечты (утопии). Оба нашли таких героев, осмысленных ими как антигерои, в среде национальной элиты. Ф. Скотт Фицджеральд — среди «прекрасных и проклятых» представителей богатейших семейств страны. А. П. Платонов — среди все увереннее утверждающей себя партийно-государственной бюрократии. Знаменательно, что в повести «Котлован» (1929-1930) инвалид Жачев, взявший на себя привычную в стране большевиков роль «экспроприатора экспроприаторов», так оценивает добытую им у «товарища Пашкина» еду: «У меня есть буржуйская пища» (1).
Отношение обоих художников к возвышенным временем слоям населения было необычайно сложным и противоречивым до амбивалентности. Оба они случайно и в то же время закономерно оказались в этой среде. Фицджеральд — после бурного успеха его первого романа «По эту сторону рая» (This Side of Paradise, 1922). Платонов — как выходец из бедняков (новая искусственная элита), инженер с высшим образованием, преданный своей профессии. Но в то же время каждый из них в притягивающей их воображение среде ощущал себя аутсайдером, вдвойне посторонним — и в связи с особенностями оценивающего эстетического сознания, и из-за собственных представлений об «американской мечте», с одной стороны, и о коммунистической идее — с другой. Такую же позицию сближения-дистанцирования занимают и духовно близкие им герои, наделенные артистическим даром — Ричард Дайвер («Ночь нежна»), Саша Дванов («Чевенгур»).
Оба мастера слова проявили сложнейшую рефлексию в восприятии национальных идеалов. Подчас их отношение к ним кажется столь пафосным, что вызывает критическую аберрацию у их восприемников (2). Ошибка, допущенная Хемингуэем, который оценил отношение Фицджеральда к верхам американского общества как восторженное, основываясь на заявлении повествователя из рассказа «Богатый парень» (3), может быть воспринята как несправедливая, но все же не случайная. Однако упрощение, «выпрямление» мировоззренческих позиций каждого из писателей не может быть продуктивным, так как оставляет за пределами любой прямолинейной оценки большой избыток художественного материала.
На наш взгляд, одна из причин сохраняющейся загадочности в мировоззрении и творчестве обоих писателей по отношению к национальным идеологиям-целям заключается в том, что каждый из них был носителем и проводником собственной мечты-утопии, которая, однако, росла из одного корня с национальной. Иначе трудно понять, почему осознание того, что элита только компрометирует мечту-утопию, сопряжено у обоих писателей не только с пародийно-сатирическим отстранением, но и с глубоко проникшей в художественное сознание горечью и болью разочарования, драматизмом утраченной надежды.
И Фицджеральд, и Платонов в своих художественных мирах, особенно в наиболее репрезентативных произведениях, проходят вместе с героями полный трудных, подчас трагических испытаний путь от романтически-пафосного восприятия мира, оцениваемого простодушными и доверчивыми идеалистами, до крушения иллюзий, в которых социальное наполнение невозможно отделить от личного. Для героев Платонова крушение иллюзий всегда чревато омертвением души или даже гибелью. У Фицджеральда в рядах идеалистов, в сущности, только одна смерть — Гэтсби, но она наступает не от внутренних, а от внешних причин. Писатель скорее констатирует или психологически выявляет процесс распада души наивных и беспечных героев, позволивших увлечь себя химерами мотыльковой жизни в карнавалах «джазового века».
Обе мифологии требовали жертвоприношений. Искренне одушевленные строительством коммунизма, герои Платонова не жалеют ни здоровья, ни жизни для его грядущего торжества. В его поздних произведениях такое самопожертвование подчас обретает мрачную окраску: В «Котловане» герои на глазах физически истаивают. В «Ювенильном море» (1934) главная героиня Надежда Босталоева расплачивается своей любовью и жизнью нерожденного ребенка за необходимые для совхоза стройматериалы. В романах Фицджеральда герои, олицетворяющие мечту, предстают красивыми, изысканными, интеллектуально развитыми, необычайно свободными и раскованными. Но им свойственна, как правило, душевная пустота, алчно впитывающая все внешние впечатления.
Именно здесь особенно явственно обнаруживает себя расхождение надежд каждого из писателей с национальными мифами и иллюзиями. Демократическая утопия Платонова и аристократическая — Фицджеральда, в отличие от обеих национальных идей в их пропагандистско-упрощенном виде, видят в материальном благополучии одно из важных, но не исчерпывающих средств к достижению примерно одной и той же цели — духовной гармонии или царства достойных, счастливых и одухотворенных людей.
Несовпадение национальных и собственных надежд приводит к типологическому сближению задач и принципов творчества обоих писателей: постоянному и неуклонному разоблачению не только элиты, олицетворяющей официальную национальную мечту, но и самой общественно-политической и нравственной атмосферы своих стран, способствующей развитию неправильных, искаженных представлений и норм. Эти тенденции становятся все более заметными во второй половине 20-х годов, обостряясь вслед за приближением к поворотному для обеих стран, роковому 1929 году.
К этому времени все чаще и решительнее в творчество писателей входит «вавилонская» тема во множестве своих модификаций и элементов. У обоих писателей национальный комплекс идей получает возможность художественной реализации. У Платонова — в романе «Чевенгур» (1925-1929), У Фицджеральда — почти во всех его произведениях. Но если у Платонова реализация коммунистической утопии носит условно-фантастический характер, то у Фицджеральда воплощение американской мечты воспроизводит подлинную лихорадочную погоню за наслаждениями в «век джаза».
Тема Вавилона у Фицджеральда тесно связана с атмосферой города-вертепа Нью-Йорка, которую оценивает, прямо или косвенно, патриархальное среднезападное сознание. Она же входит в его художественный мир ожиданием неизбежной и чаще всего осуществляющейся расплаты. Но и над чевергурцами, получившими возможность устроить свой мнимый коммунистический рай после изгнания подлинных хозяев, также нависает предчувствие неизбежной трагической развязки. Однако по законам мира искаженных, перевернутых ценностей чаще всего жертвами становятся наивные, простодушные идеалисты. У Платонова гибнет его alter-ego Саша Дванов. В мире Фицджеральда даже делец подпольного бизнеса Гэтсби оказывается душевно чище и нравственно состоятельнее изысканных представителей высшего света. Он и погибает от их предательства и коварства.
Глубоко знаковый для художественного мира Платонова и для его повести «Котлован» характер носит сцена похорон девочки Насти, которую герои любили и баловали как олицетворение далекого коммунизма. Никита Чиклин зарывает ее в землю, предназначенную для строительства «общепролетарской жилплощади» (4). «Зачем ему, — думает странник-философ Вощев, — теперь нужен смысл жизни и истина всемирного происхождения, если нет верного маленького человека, в котором истина стала бы радостью и движением?» (5).
В мире Фицджеральда опровержение национальной мечты происходит как процесс свержения с небес на землю прекрасной, романтически-недоступной дамы его романов. В финале книги «Великий Гэтсби» рассказчик Ник Каррауэй сообщает о навязчивом видении, преследующем его: под эльгрековскими барочно-мрачными небесами носилки с пьяной женщиной в вечернем платье (6)..
Симптоматично также, что на рубеже 1929 и 1930 годов в творчество обоих писателей прямо входит призрак Вавилона — в рассказ Фицджеральда «Опять Вавилон» (Babylon Revisited, 1930) и в повесть Платонова «Котлован», где «общепролетарская жилплощадь», т.е. дом-город, собственно, и представляет собой аналог обращенной не к небесам, а в противоположную сторону Вавилонской башни. И здесь уже особый интерес вызывают не столько сходные черты миров обоих писателей, сколько различия, которые становятся дифференцирующими признаками двух разных стран, культур, исторических судеб и перспектив развития.
Векторы критической оценки развития Фицджеральда направлены на эгоизм и порочность финансовой и промышленной элиты, отказавшейся использовать предоставленные ей возможности и взять на себя ответственность за судьбу страны. Кроме того, объектом сатирического и лирического осмысления писателя становятся судьбы рядовых граждан, поддавшихся очарованию болотных огней эпохи быстротечного процветания. Герой рассказа «Опять Вавилон», потерявший в хмельном угаре «самой дорогостоящей в мире оргии» (7) «века джаза» любимую жену и теряющий дочь, говорит, что «все самое ценное» он потерял не во время кризиса, а «во время бума» (8).
На устранение этих важнейших причин национального кризиса и были обращены реформы Ф. Д. Рузвельта — на ограничение эгоистических устремлений финансовой и промышленной элиты, на демократизацию общественно-политической и экономической жизни, на освобождение страны от иллюзий национального превосходства и безоглядного процветания. В реформаторскую деятельность были вовлечены все ответственные граждане страны.
Отсюда, например, при всей горечи утрат, — отсутствие полной безнадежности в творчестве Фицджеральда. После глубокого духовного кризиса, а затем очищения и покаяния, отраженного в книге-исповеди «Крушение», произошло накопление творческих сил мастера. В этой книге (сборнике эссе) ощущение личного и национального краха неразделимы, и оба подвергнуты глубокому, искреннему, нелицеприятному анализу. В книге «последний магнат» (The Last Tycoon, 1940) писатель вновь обратился к исследованию комплекса проблем, связанных с «американской мечтой» и ее романтическим олицетворением — талантливым молодым продюсером Монро Старом. Здесь выбор места действия был особенно знаковым: Голливуд — конвейер национальных иллюзий — представлял для Фицджеральда глубокий и многосторонний художественный интерес. Однако работа над романом оборвалась со смертью писателя чуть ли не на полуслове.
Нравственная и эстетическая рефлексия Фицджеральда на симптоматические проявления кризисного состояния американского общества была не столь всеобъемлющей, но в избранном им аспекте достаточно глубокой и точной. Америка нашла в себе силы, если не избавиться от болезни совсем, то достаточно благополучно справиться с ее острым периодом с помощью решительной терапии рузвельтовских реформ. Однако сами реформы, умонастроение нации в это время по множеству причин в его произведения не вошли или, возможно, не успели себя проявить.
Векторы творчества Платонова все дальше уводят читателей от иллюзий в мертвое или мертвеющее царство советской действительности, из которой все больше уходит живое дыхание жизни и естественность мечты и все чаще верх одерживает лишенная содержания форма. Сам котлован строится на безжизненном месте: «На выкошенном пустыре пахло умершей травой» (9). Непонятные метаморфозы происходят с национальной утопией: «Разные сны представляются трудящимся по ночам — одни выражают исполненную надежду, другие — предчувствуют собственный гроб в глинистой могиле» (10). Мертвечина, гроб, могила — постоянные мотивы «Чевенгура», но еще больше — «Котлована», где в гробах живут, спят люди, играют дети, где, по словам мужика, «у нас и каждый живет оттого, что гроб свой имеет» (11). Сама обращенность котлована вниз, под землю — грозный указатель пути, по которому готова пойти страна — к насильственной ритуализации общественно-политической и частной жизни, к созданию человека, наделенного вместо сердца «пламенным мотором». Другими словами — к омертвению.
В одном из последних крупных произведений осуществляется реализация образа такого «нового человека» — инженера Вермо, героя повести «Ювенильное море». Почти лишенный естественных человеческих чувств, этот преобразователь мечтает даже из мертвого человеческого тела извлекать цветные металлы. Другой герой — муж Фро, из рассказа, названного ее именем, «имел свойство чувствовать величину напряжения тока, как личную страсть» (12).
В своих поздних произведениях Платонов продолжает, как и Фицджеральд, отстаивать право человека на духовное наполнение его жизни, но все больше сближается с национальной литературной традицией защиты живого от агрессивности мертвого царства, даже если оно принимает прогрессивное обличье индустриального общества. Стремясь стать аналогом американской социально-экономической и технической модели, советское индустриальное общество обрекло себя на предсказанную мастером слова неудачу, вновь воспроизведя тенденцию пренебрежения к человеческой личности.
Нравственная и эстетическая рефлексия Фицджеральда на симптоматические проявления кризисного состояния американского общества была не столь всеобъемлющей, но в избранном им аспекте достаточно глубокой и точной. Америка нашла в себе силы, если не избавиться от болезни совсем, то достаточно благополучно справиться с ее острым периодом с помощью решительной терапии рузвельтовских реформ. Однако сами реформы, умонастроение нации в это время по множеству причин в его произведения не вошли или, возможно, не успели себя проявить.
Примечания:
1. Платонов А. Котлован. — Воронеж, 1988. С. 119.
2. В конце 70-х — начале 80-х годов дискуссии о мировоззрении и творчестве А. Платонова, в частности, на его родине — в Воронеже, часто сводились к противостоянию двух позиций: был ли писатель лоялен по отношению к советской власти или относился к ней непримиримо-критически.
3. Хемингуэй Э. Снега Килиманджаро. // Собрание сочинений в 4-х томах, т. 1. — М., 1988. С. 426.
4. Платонов А. Котлован. С. 119.
5. Там же. С. 200.
6. Fitzgerald F. Scott. The Great Gatsby. Kiev, 1973. P.177.
7. Фицджеральд Ф. С. Отзвуки века джаза. // Избранные произведения в 3-х томах, т. 3. — М., 1977. С. 457.
8. Фицджеральд Ф. С. Опять Вавилон. // Избранные произведения, т.3. С. 318.
9. Платонов А. Котлован. С. 98.
10. Там же. С. 125.
11. Там же. С. 139.
12. Платонов А. Фро // Платонов А. Повести и рассказы. Воронеж, 1969. С. 397.
Опубликовано в издании: Новый курс Ф. Рузвельта: значение для США и России. Материалы III нучной конференции. МГУ, 1995. (http://www.amstud.msu.ru/full_text/texts/conf3/23_mot.htm).