Ю. В. Ковалев
«Американская мечта» в творчестве Ф. С. Фицджералда
К тому времени, когда Ф. С. Фицджералд умер, он уже был полузабыт: в американской критике о нем писали, как об«ярком мотыльке, чей век был краток». Славу, популярность его относили к области модных увлечений и похоронили вместе с «веком джаза». Прошло, однако, совсем немного времени, и в 50-е годы началось активное возрождение Фицджералда. Были переизданы его книги, написана его биография, опубликована его переписка, появилось несколько монографий и даже роман о нем. Его творчеством заинтересовались историки литературы в Англии, Франции, Италии. Ныне статьи о нем исчисляются сотнями. В общем, очевидно, что творчество Фицджералда — явление серьезное и в высшей степени характерное для американской литературы, что оно отражает целую эпоху в развитии американского сознания.
И в нашей стране, правда с некоторым запозданием, американисты обратили на него внимание. Он занимает почетное место в монографиях М. О. Мендельсона, Я. Н. Засурского, А. И. Старцева и других; есть и специальная книга о нем, написанная А. Горбуновым. Защищено немало кандидатских диссертаций, в которых исследуются различные существенные аспекты творчества Фицджералда, а в центре неизбежно стоят вопросы метода. Совершенно естественно, что в названных работах затронуты проблемы связи творчества Фицджералда с идеологической и литературной традицией, идущей из XIX века, и с социальной и духовной жизнью Соединенных Штатов Америки в период между двумя войнами.
Проблемы эти изучаются и трактуются по-разному. Изучение их ведет нередко к разноречивым выводам, а Фицджералд предстает как первооткрыватель нового метода. Поэтому необходимо внести ясность в некоторые вопросы, основательно запутанные в нашем литературоведении.
Один из таких вопросов — вопрос «Фицджералд и американская мечта» — ни один исследователь не обходит молчанием. При этом понимание «американской мечты» более или менее соответствует дефиниции, предложенной А.М. Зверевым, который, как известно, выделяет три основные составные части этого понятия: веру в то, что ресурсы американской земли необозримы и материальное изобилие суждено здесь без исключения; убеждение, что лишь в Америке человек становится полностью свободным от сословных, идеологически: образовательных и прочих ограничений и получает возможность в полной мере проявить себя как личность; уверенность, что в Америке право на счастье предоставлено всем, а шансы добиться счастья для всех равны и все решают лишь личные качества человека, его умение распорядиться обстоятельствами, которые для него создает судьба.
Такая трактовка понятия «американская мечта» в целом не вызывает возражения. Существуют и другие трактовки, в коих также можно найти рациональное зерно. Не в них дело, Дело в самой постановке проблемы. «Американская мечта» как таковая не интересовала Фицджералда, как не интересовала она и других его современников — Вулфа, Хемингуэя, Фолкнера, О'Нийла, хотя Фицджералд действительно развенчал популярное представление о равнозначности богатства и счастья. Если можно говорить о роли «американской мечты» в творчестве Фицджералда, то лишь в определенном аспекте, под особым углом зрения, рассматривая отношение писателя не столько к этому социальному мифу, сколько к методам его существования и прискорбным результатам, к которым эти методы привели.
Начнем с того, что понятие «американская мечта» как социально-этический миф приобрело широкое хождение в литературе, искусстве, критике, общей культурологии, философии в годы после второй мировой войны, хотя, конечно, нельзя сказать, что в 20—30-е годы оно было вовсе не известно. Обращаясь к трудам по истории, социальной психологии, истории литературы и искусства Соединенных Штатов, написанным в 50—70-е годы, мы неизбежно наталкиваемся на «американскую мечту» как один из важнейших факторов, предопределяющих специфику развития национального сознания. Ни один феномен не занимает в этих трудах столь важного места, как «американская мечта». Более того, она сделалась предметом художественного исследования в целом ряде романов, рассказов, пьес, повестей, кинофильмов. Наиболее характерным примером здесь, вероятно, может послужить известный роман Нормана Мейлера, который так и называется — «Американская мечта». Заметим, кстати, что формула «американская мечта» сделалась в наше время столь широко употребительной, что само выражение сплошь и рядом утрачивает свой первоначальный смысл, границы его расплываются и могут включать в себя все, что угодно: и пуританскую идею о божественной миссии переселенца, и мысль о свободном человеке на свободной земле, призванном построить «новый Эдем», и франклиновскую нравственную доктрину третьего сословия, и даже беззаветную апологию богатства как высшей жизненной цели в духе Горацио Элджера. Более того, в разные эпохи смысл этого понятия воспринимался по-разному. Именно поэтому мы должны четко представить себе историческую обусловленность интерпретации понятия в данных обстоятельствах.
К тому же нельзя сбрасывать со счета и его индивидуальную трактовку у разных авторов. Норман Мейлер, скажем, и Шервуд Андерсон вкладывали в эту формулу разный смысл и потому, что они жили в разное время, и потому, что их жизненный опыт и соответственно взгляды на мир были различны. По-видимому, большинство недоразумений проистекает из того, что исследователи не делают необходимого разграничения между американской мечтой как социально-этическим идеалом, если угодно, мифом, и принципиальными методами его реализации. В основе мифа лежит благородный просветительский, демократический идеал. В основе способа его реализации — нравственная доктрина третьего сословия, сформулированная Франклином в «Автобиографии», в «Афоризмах бедняка Ричарда» и в памфлете «Путь к богатству».
Такое разграничение сделалось особенно необходимым, когда стало очевидно, что методы, освященные буржуазной этикой, привели к результатам, в корне противоположным изначальному стремлению. В истории Соединенных. Штатов осознание этого и, соответственно, горькое разочарование происходило как бы двумя волнами: первая приходится на 40—50-е годы XIX века, т. е. на эпоху зрелого романтизма, пытавшегося выработать идеологическое противоядие стяжательскому пафосу буржуазной этики. Вторая — на 10—20-е годы XX столетия.
Хотелось бы обратить внимание на специфическую идеологическую ломку, происходившую в эти годы, т. е. в 10-20-е годы нашего века. До первой мировой войны американское сознание было ориентировано на буржуазно-демократическую идеологию и просветительскую этику. Благородное прошлое страны воплощалось в монументальных фигурах отцов-основателей — Вашингтона, Джефферсона, Адамса, Хэнкока, а родоначальником американской нравственности, наук и искусства считался Франклин. Романтическая эпоха в историческом сознании нации поблекла тогда и как бы не существовала; если и было что, то было случайно. Никто питал специального интереса к творчеству Купера, Эдгара По, Готорна. О Мелвилле вообще позабыли.
Затем началось разрушение святынь. Об отцах-основателях стали отзываться иронически. Дэвид Лоуренс позволил себе язвительную штудию о Франклине как о творце нравственного кодекса, созданного словно по заказу мультимиллионера Эндрю Карнеги, которому надо было как-то держать рабочих в узде. И дело даже не в том, что Лоуренс написал такое сочинение, но в том, что американцы с удовольствием его читали и неоднократно переиздавали.
Чем дальше, тем стремительнее шел процесс переоценки привычных, устоявшихся духовных ценностей, в том ценностей морально-философского и социально-нравственного характера. Это естественно повлекло за собой и значительную эстетическую переориентацию в сознании американцев. Сам этот процесс разрушения святынь и переоценки ценностей был неизбежным следствием широкого осознания того факта, что попытка реализовать «американскую мечту», опираясь на принципы буржуазной нравственности, привела к чудовищным результатам, прямо противоположным идеальным предначертаниям, — неравенству вместо равенства, закрепощению вместо свободы, страданию вместо счастья и т.д.
Фицджералд не только не стоял в стороне от этого процесса, но был захвачен им с необыкновенной силой. Как художника его внимание привлекла к себе именно проблема равенства. Мысль о том, что демократия (американская, конечно), восторжествовавшая в свое время над аристократией» над системой наследственных привилегий, над замкнутой кастой, которая возвышалась над народом, презирала законы и жила в глубоком убеждении о собственном превосходстве, мысль о том, что эта демократия породила новую аристократию, чудовищно напоминающую аристократию старую, жгла сознание писателя. Аристократия, рожденная демократией, -это представление в сознании Фицджеральда превратило в свое время в навязчивую эстетическую идею. Отсюда его постоянный и пристальный интерес к так называемым «очень богатым людям».
Заметим попутно, что Фицджералда интересовали не происхождение богатства и даже не его причины, а психология, внутренний мир новой аристократии.
«Очень богатые люди» — термин, введенный Фицджералдом. Он шире, чем его значение. Это не обязательно люди, у которых много денег. И даже не всякий человек, у которого много денег, относится к «очень богатым людям». У Энсона Хантера, например, в рассказе «Молодой богач», денег немного, и он даже работает, но тем не менее он относится к касте «очень богатых». У Гетсби в «Великом Гетсби» денег куры не клюют, но все-таки его нельзя причислить к «очень богатым», хотя он стремится к. тому всей душой.
Среди рассказов Фицджералда есть один, который представляет в данном случае специальный интерес: это «Молодой богач», о котором уже упоминалось. Во вступительной части рассказа имеются знаменательные строчки: «Начни описывать отдельного человека — не успеешь оглянуться, как оказывается, что создал тип. Я вам вот что скажу об очень богатых: они не такие, как мы с вами. Обладание и наслаждение даны им сызмальства, и от этого с ними что-то такое происходит, от чего они делаются податливы там, где мы сохраняем твердость, циничнытам, где мы доверчивы, и понять, что тут и как, очень трудно, если ты не родился богатым. В глубине души они думают, что они лучше нас. Даже когда они нисходят в наш мир и опускаются ниже нас, они все равно думают, что они лучше нас, они не такие, как мы с вами».
Фицджералд редко высказывался с подобной откровенностью и прямотой.
Из приведенного отрывка, если перевести его метафоры на логический язык, со всей очевидностью следует, что в понимании писателя «очень богатый человек» — это тип, что это тип прежде всего психологический и, наконец, что подобный тип возникает только во втором, третьем и последующих поколениях.
Можно сказать, что для Фицджералда очень богатые люди — это наследственная аристократия доллара, обязательно наследственная. Мир очень богатых — это мир замкнутый, кастовый. Он соприкасается с более широким миром, но соприкосновение это потребительское. Он покупает, использует, губит и выбрасывает все, что попадает в его орбиту. Войти в этот мир и даже соприкоснуться с ним для всякого, кто к нему не принадлежит, — означает погибнуть, как погибли Гетсби или Дик Дайвер в романе «Ночь нежна». Нравственное дыхание этого мира отравлено ядом и сравнивать его, вероятно, следовало бы не с «Падением дома Ашеров», как это делают некоторые исследователи, а, скорее уж, с готорновским «Садом Рапачини».
Трудно согласиться с теми исследователями, которые утверждают, что изображение мира очень богатых людей — это развенчание «американской мечты». Нет, это развенчание методов, с помощью которых делались попытки реализации мечты, по которые привели к возникновению чудовищного нравственного и психологического феномена, весьма далекого от изначального благородного и демократического идеала.
Мир «очень богатых» — это, если угодно, прообраз общества потребления на его первоначальной кастовой ступени, Только в этом смысле можно говорить об отношении Фицджералда к «американской мечте». Кстати говоря, сам Фицджералд почти никогда этого термина не употреблял.
Как и всякий художник, критически исследующий те или иные явления эпохи, Фицджералд должен был обладать некоторой системой критериев, положительных ценностей, дабы суждения и художественные выводы его не оборачивались бесплодным нигилизмом, если этот писатель не стоял в стороне от магистральных духовных движений своего времени.
Передовые мыслители и писатели, осознавшие, подобно Фицджералду, убогий нравственный результат деятельности, вдохновленной «американской мечтой», презрели утилитаризм и прагматизм «духа просперити» на индивидуальном и национальном уровне, культ богатства и комфорта, и попытались выработать новые духовные критерии и принципы. Не станем входить в подробности, они общеизвестны. Заметим только, что в этой попытке духовной переориентации существенное место занимало стремление возродить идеальные ценности прошлого, по-новому осмыслить великое наследие романтической поры, идеология которой содержала в себе мощную струю антибуржуазности. Именно в эти годы появились новые концепции духовного прогресса нации, в том числе в области культуры, искусства, литературы, социологии и политической мысли.
Именно тогда Ван Вик Брукс создавал свой капитальный труд «Писатель и американская жизнь», Паррингтон — «Основные течения американской мысли», а Ирвинг Бэббит читал свои замечательные лекции. Тогда же и началось великое возрождение романтической идеологии и романтической литературы. Американцы снова открыли для себя забытого Мелвилла, полузабытых Готорна и Эдгара По. «Моби Дик» был провозглашен «величайшим американским романом», аоб авторе его, как и о его собратьях, были написаны десятки книг и сотни статей. К новой жизни возродились идеи романтического гуманизма и «беспощадной демократии», как ее называл сам Мелвилл.
В те времена, о которых у нас идет речь, то есть и 20-е годы нашего века, предметом специального интереса вновь стала личность человека, возродились благородные идеалы мужества, честности, верности. Разумеется, всё это на новой основе, на новом витке исторического развития. То было «романтическое Возрождение», последствия которого для литературы оказались весьма значительны. Его влияние испытали все крупные писатели 20-х годов, в том числе и Фицджералд. и Хемингуэй, и Вулф, и многие другие. Такова была историческая, точнее, историко-культурная основа всех тогдашних рассуждений о романтизме Фицджералда.
По-видимому, правильным было бы заключить так: во-первых, в творчестве Фицджералда мы имеем дело не с интерпретацией «американской мечты», а с анализом социальных последствий попыток ее реализации темп методами, какие свойственны буржуазному прогрессу. Во-вторых, Фицджералда привлекали именно психологические аспекты этих последствий, и это заставляло его сконцентрироваться на феномене «очень богатых людей». В-третьих, художественное исследование этого феномена осуществляется им в методологических рамках критического реализма, осложненного, конечно, романтической традицией.
Опубликовано в издании: Зарубежный роман: Проблемы метода и жанра (межвуз. сб. науч. тр.). Пермь, 1982. (с. 91-97).