М. Ландор
«Братья» романиста
(А. Н. Горбунов. Романы Френсиса Скотта Фицджералда. «Наука». М. 1974. 151 стр.)
История приблизила Фицджералда к нашим дням, как мало кого из западных художников 20-х и 30-х годов. Новые поколения оказались очень чутки к «оттенку бедствия», неизменно присутствующему в его лучшей прозе, полной тревожных раздумий и предчувствий.
Имя Фицджералда возникает в «Восьми с половиной»: по эстетической атмосфере многие кадры Феллини сходны со сценами «сладкой жизни» у американского романиста, а пережитое им самим в 30-е годы предвещает внутреннюю тему этого фильма — мучительную жажду правды у известного режиссера, слишком хорошо знакомого с коммерческими соблазнами и давлением. На «старину Гэтсби» неожиданно любовно оглядывался герой Сэлинджера: для него этот поэтичный роман — противоположность «липе» и в жизни и в искусстве. Тут было и соотнесение новой, открытой повестью о Холдене, ситуации человеческой затерянности среди богатства с той, что стала уже классической.
В книге А. Горбунова романы Фицджералда живут в десятилетиях, находя отклик в прозе и кино, в Америке и Европе. Это первая у нас книга о Фицджералде, и она помогает читателю ориентироваться в достаточно богатой и весьма разнородной литературе о нем в США, Поэт и критик «века джаза» вводится здесь в широкий контекст споров и поисков на Западе между войнами. А. Горбунов внимателен и к исследованиям, специально посвященным мастерству Фицджералда, его технике письма или его «поздней манере»: их выводы, то принимаемые, то оспариваемые, неизменно присутствуют в его собственных разборах. За этой работой ощущается и долгая жизнь романов Фицджералда в критике.
Сам писатель перед смертью уподобил свои романы — братьям: «Гэтсби — мой воображаемый старший брат, Эмори — младший, Энтони — беспокойный, а Дик — сравнительно удачный, но все они далеки от совершенства…» Для А. Горбунова эти известные слова стали отправной точкой исследования. Ведь в них не только вечное недовольство Фицджералда сделанным, но и единство и динамика его творческой жизни. Каждой большой его вещи критик посвящает особую главу, — едва ли не наиболее удачны две последние, о романах 30-х годов,- и они заставляют ощутить стремление художника к совершенству и в отчаянные для него годы, свежесть и новизну романов, которые он не успел дописать или переписать, как хотел.
Весь внутренний мир Фицджералда открывается, в его признании, за героями-романтиками его молодых и зрелых лет, И А. Горбунов в своей книге о романах должен не раз выйти за рамки этого жанра, чтобы духовное развитие Фицджералда предстало ясно и отчетливо. Критик пишет, например, об «Алмазе величиной с отель „Ритц“ как о романтической притче, близкой традиции Готорна, и как об острой „провидческой“ вещи современника, чувствовавшего, что процветание 20-х годов, с его блеском и видимой непреложностью, весьма зыбко. А. Горбунов обращается и к поэтической исповеди Фицджералда, его очеркам из цикла „Крах“, убеждая, что без этих горьких, беспощадных к себе страниц писательской самокритики едва ли был бы мыслим творческий подъем, пережитый романистом в последние годы.
Два брата — „младший“ и „беспокойный“ — из ранних больших вещей Фицджералда сопоставлены в книге диалектически. „По эту сторону рая“ (1920) был роман-дебют, написанный от имени послевоенной молодежи и принятый ею как свой; позднее требовательный к себе автор с иронией писал о его претенциозности, Но сегодня критик видит в нем и то, что осталась характерным для творческой личности Фицджералда: особую восприимчивость к интересам, разговорам и оттенкам живой речи современников — и присутствие поэзии в его прозе, поэзии, столь заметно повлиявшей на стиль романов и входящей — сегодняшними и классическими строками — в самое их художественную ткань, В „Прекрасных и о&реченных“ (1922) не было обаяния новизны, но объективно, по точному замечанию А. Горбунова, Фицджералд добился здесь большего: „беспокойный“ герой и его круг показаны во втором романе с критической дистанции. Впрочем, ирония автора тут еще навязчива: синтеза поэзии и трезвого анализа Фицджералд достигнет в книге о „старшем“ брате — „Великом Гэтсби“.
Провинциал-мечтатель со Среднего Запада рассматривается А. Горбуновым в разных измерениях. Современный Тримальхион, с киновеликолепием его вечеров, ставший почти символом „века джаза“,- и стародавний янки, с юности учившийся дорожить каждым часом, на манер „простака Ричарда“. Эти сопоставления Гэтсби — фантазера с захолустной фермы и гангстера высокого полета — с героями Петрония и Франклина показывают поэтическую и историческую многомерность героя книги. Разбор ее ведет здесь к критическим раздумьям о судьбе „американской мечты“ в ХХ веке.
(Не во всем, однако, соглашаешься с А. Горбуновым, чересчур порою „заземляющим“ книгу. Ведь о „даре надежды“, поражающем в Гэтсби рассказчика, мы узнаем еще до его истории — поэтический акцент есть в самой композиции романа. И едва ли стоит упускать, среди других, то измерение, о котором сказал Фицджералд в письме к Хемингуэю: „Мануэль Гарсиа — это несомненно Гэтсби“,- иначе говоря, для Фицджералда и его герой — тоже „Непобежденный“, подобно хемингуэевскому матадору.)
А. Горбунов приводит известную горькую мысль, афористически выраженную писателем в 1925 году: „… Америка — это история луны, которая так. и не взошла“, В книге точно говорится, что эта мысль стала „неотъемлемой частью замысла“ трех зрелых романов Фицджералда. И интересно показано, как преломилась она в романе „Ночь нежна“. Там проводится параллель между талантливым психиатром Диком Дайвером и знаменитым полководцем северян Грантом. Оба — провинциалы, дождавшиеся своего часа: перед Диком было если не поле сражений, то поле современной науки, к которой он был призван. Но он растратил свой дар, блистая и внутренне опускаясь в кругу „очень богатых“, — и это для Фицджералда не новая американская судьба после судьбы Гранта, в годы президентства окруженного воротилами, что обернулось невероятной коррупцией — для страны и личным крушением — для героя-воина.
В талантливом психиатре критик видит художника, создающего призрачный мир для больной жены. Талант и дорогие забавы американцев в Европе, высшие духовные стремления и компромиссы — в этих поворотах, столь близких новейшему искусству, рассматривает критик этот роман. Он показывает, что далеко за пределы изображаемого момента выходит весь выведенный Фицджералдом гротескный хоровод, эти лица и маски пережившего себя мира,- и то, какую современную силу получает здесь питаемый давними строфами Китса поэтический протест романиста против неравенства.
„Последний магнат“ должен был стать самым крупным из братьев: одаренный продюсер Монро Стар был задуман как человек крайностей, - подобно Гэтсби, — совмещающий в себе финансиста и романтика, художника и владыку киномира. А. Горбунов дает почувствовать масштаб неописанной Фицджералдом трагедии: столкновение надежд и реальности Нового света должно было быть на этот раз особенно острым. Причем реальность здесь — поры кризиса, с отчетливой и в Голливуде поляризацией сил.
О духовной эволюции Фицджералда, о его месте в истории американского романа споры, порою острые, идут и поныне. Книга А. Горбунова включается в них. Выделим два-три вопроса.
Самые разные толкования вызвали слова Т.-С Элиота в письме Фицджералду, что „Великий Гэтсби“ — первый шаг, который американская проза сделала со времен Генри Джеймса. Проницательно здесь уже то, что за „Гэтсби“ видится движение всей прозы. Но устанавливает ли этот отклик поэта истинную литературную перспективу? А. Горбунов принимает его в том смысле, что в „Гэтсби“ едва ли не впервые в американском романе XX века „лирика во всеуслышание заявила о своих правах“.
Мне кажется, что этот отзыв интереснее всего как реакция поэта на поэтически-„провидческое“ качество таланта Фицджералда. А. Горбунов точно соотносит Долину Шлака, сгущенный образ цивилизации без жизни и в пору кичливого процветания, с элиотовской „Бесплодной землей“. Эта чуткость к атмосфере времени, к трагедиям и катастрофам, взрывающим благополучие, отличала и Фицджералда 30-х: вдумываясь в судьбы цивилизации, он одним из первых среди американских прозаиков заинтересовался Кафкой.
В то же время острый отзыв поэта едва ли определяет сколько-нибудь достоверно место „Гэтсби“ в американской прозе. В 1921 году С. Льюис с гордостью сообщал издателю, что Фицджералд восторженно принял „Главную улицу“: само собой, в этом романе о провинции ему был близок поэтический порыв и бунт героини. А перед смертью он писал дочери: „Сестра Керри“, почти первое, что дал американский реализм, чертовски хороша…» И здесь явно речь идет о человечески-прекрасном и значительном среди гнетущей обыденности. Фицджералд был вовлечен в поэтические поиски большого романа США, сталкивавшего мечтателей и «чистые души» из глубинки с коммерческой реальностью страны и века. Между Джеймсом и «Гэтсби» вовсе не было лирического «провала».
Едва ли можно и отгораживать Андерсона как рассказчика по преимуществу от поисков, которые привели американский роман к «Великому Гэтсби». Ведь Фицджералд. как раз в 1925 году с восторгом писал о ритмах «Уайнсбурга», — и в лирических пасажах о снегах и тусклых фонарях провинции, о зеленой Америке и относимых течением современниках эти ритмы ожили в его романе. К предыстории «Гэтсби» относится и признание Фицджералда в письме Андерсону, что вызвавшая споры андерсоновская книга «Множество браков» (1923) «остается» с ним и «преследует» его. Этот роман-фантазия, с его исходной мыслью о любви как безумии в современном мире, в Америке бизнеса, явно дал творческий импульс будущему автору «Гэтсби».
Другой вопрос. Если говорить о лирике, заявившей о своих правах в американском романе 20-х годов, то естественно вслед за «Гэтсби» назвать «Фиесту» и «Взгляни на дом свой, Ангел». Сам Фицджералд находил у авторов этих трех книг «семейное сходство» — в их прозе, по его словам, живет «стремление к точной фиксации через память» глубоко пережитого ими опыта. Сказано, однако, это было в 1934-м — в год публикации романа «Ночь нежна». И его отзывы о Хемингуэе и Вулфе (в большой своей части известныё читателям журнала (См. подборку «Ф. Скотт Фицджеральд. Из писем», переведенную и прокомментированную А. Зверевым, - «Вопросы литературы», 1971, № 2) заставляют задуматься об особого рода творческом контакте Фипджералда и этих его друзей-сверстников именно в 30-е. Дарование и возможности обоих Фицджералд оценивал очень щедро, порою не без гомеровских преувеличений, во, в общем, критически-проницательно. А об их вещах, публиковавшихся в 30-е годы, мог отозваться и сдержанно, и сурово, и колко. Конечно, здесь сказывалось, что эти прозаики шли несхожими путями (оставляя даже в стороне разные вкусы и непростые личные отношения). Но за максимализмом Фицджералда, за его критической пристрастностью стояло ощущение общей художественной задачи поколения: он щедр и полон воодушевления,, , считая, что его друзьям она более всего по плечу, - он безжалостен и к ним, когда, с годами, эта задача кажется ему так и не решенной. Но безжалостен и к себе, не думая уклоняться сам от ее решения, переделывая — уже в конце жизни — давно напечатанную «Ночь». А друзья-романисты, отнюдь не всегда внимавшие его советам и предостережениям, раньше многих поняли, что в этом романе о поколении «лучшие страницы его прозы» (Вулф), что Фицджералд, с прежних времен, стал писать «вдвое лучше» (Хемингуэй). В романе «Ночь нежна» они уловили движение художника в 30-е.
А. Горбунов подводит к этой теме с другой стороны. Он веско говорит о Марксе как самом важном для Фицджералда философе (что обычно игнорируют его американские биографы). И о «Капитале», захватившем романиста времен кризиса своей критической силой, позволившем ему взглянуть на свой мир извне и глубже вникнуть в него, Хочется к этому добавить: Фицджералд читал «Капитал» глазами современного поэта, и не случайно в его письме о стихах Китса появились слова о «марксизме, горящем в душе коммуниста»,- с этой книгой для него связано и ощущение революционной поэзии в XX веке, И как вывод из опыта 30-х, как итог и завет звучат ныне слова Фицджералда молодым писателям: «Читайте Маркса», — для автора «Ночи» и «Магната» это так же важно и насущно, как и читать самых больших прозаиков XIX и XX веков.
В одном из известных нашему читателю писем Фицджералда Хемингуэю говорится о том, что он считал самым высоким в искусстве: «Достоевского с его широким, обращенным ко всем сердцем я всегда любил больше других европейцев». Wide appeal — широкая обращенность — это было качество и американца, думавшего о своих героях как о «братьях» и создавшего «братьев» для многих поколений и стран. В его столь живой для нас мир и вводит книга А. Горбунова.
Опубликовано в издании: Вопросы литературы, 1975, № 6. (рецензия).