Ф. Скотт Фицджеральд
Писатель после полудня
Проснувшись, впервые за последние несколько недель он почувствовал себя лучше; умозаключение было «от противного»: сегодня утром у него ничего не болело. На мгновение прислонился к косяку двери из спальни в ванную, чтобы убедиться, что у него не кружится голова; нисколько — даже когда он нагнулся, чтобы достать из-под кровати домашнюю туфлю.
Стояло солнечное апрельское утро. Он не знал, сколько сейчас времени, потому что часы уже давным-давно не заводил. Пройдя через всю квартиру на кухню, он заметил, что дочь позавтракала и ушла; принесли утреннюю почту — значит, уже десятый час, не меньше.
— Я, пожалуй, прогуляюсь сегодня, — сказал он экономке.
— Пойдёт вам на пользу! Погода замечательная! — Она была родом из Нового Орлеана; и черты лица, и смуглая кожа — все, как у араба.
— Сварите два яйца, как вчера, а еще поджарьте тост, и подайте апельсиновый сок и чай!
На некоторое время он задержался в комнате дочери просмотреть почту. Обычная надоедливая корреспонденция, ничего интересного; в-основном, счета, реклама и непременный школьник из какой-нибудь Оклахомы, жаждущий его автограф к себе альбом. Сэм Голдвин вполне может взяться за фильм о балете со Спесивцевой в главной роли, а может и не взяться — придётся подождать, пока мистер Голдвин не вернется из Европы, где у него может родиться ещё с десяток новых идей. «Парамаунт» спрашивает разрешения на использование стихотворения из одной из его книг, но они не знают, то ли это цитата, то ли его собственное произведение? А может, они хотят какую-нибудь строчку для названия фильма? Как бы там ни было, никаких прав на эту собственность у него уже не было — права на «немой» фильм он продал много лет назад, а права на «звуковой» были проданы в прошлом году.
«Не везёт мне с кино! — подумал он. — Знай свой шесток, приятель!»
За завтраком он выглянул в окно; на другой стороне улицы был студенческий городок, и студенты спешили на лекции из одного здания в другое.
— Двадцать лет назад я тоже бегал на лекции… — сказал он экономке; та рассмеялась своим юным смехом.
— Выпишите мне чек на расходы, если уходите! — попросила она.
— А я пока ещё никуда не ушёл. Часа два-три поработаю и ближе к вечеру пойду.
— На машине поедете?
— На этой развалюхе?! Да ни за что! За полтинник её продал бы, честное слово! Поеду на автобусе, на верхней площадке.
После завтрака он минут на пятнадцать прилёг. Затем пошёл в кабинет работать.
Сегодня у него по плану был рассказ для журнала; текст к середине становился так слаб, что всё разваливалось. Сюжет напоминал карабканье по бесконечной лестнице, в нём не было ничего, что могло бы удивить, а герои, которые позавчера так бодро начали, сегодня не годились даже для газетного комикса с продолжением.
«Да, мне действительно надо прогуляться, — подумал он. — Вот бы съездить в долину Шенандоа, или на лодке в Норфолк!»
Но оба варианта были нереальны; для них требовались время и энергия, а у него не было ни того, ни другого; всё, что у него ещё оставалось, надо было беречь для работы. Он прошёлся по рукописи, подчеркивая красным карандашом удачные предложения, и сунув удачное в папку, неторопливо разорвал остаток рассказа и выбросил его в мусорную корзину. Затем прошёлся по комнате и закурил, время от время разговаривая сам с собой.
— Что-о-о-о ж, посмотрим-ка…
— Ита-а-а-к, а теперь… Что там…
— Посмотрим, тепе-е-е-рь…
Через некоторое время он сел и подумал:
«Я просто выдохся… Пару дней вообще не надо было брать в руки карандаш…»
Он стал читать свои заметки из папки с заголовком «Идеи для рассказов», пока не пришла экономка и не сказала, что звонит секретарша — она приходила, только если он её вызывал, потому что сейчас ему нездоровилось.
— Совсем ничего! — сказал он. — Только что порвал всё, что написал. Ни черта хорошего! Сегодня днём пойду гулять.
— Пойдёт вам на пользу! Погода прекрасная!
— Приезжайте лучше завтра днём. Пришла куча почты и счета.
Он побрился; затем, прежде чем одеться, из осторожности минут пять отдохнул. Он разволновался, собравшись на прогулку; ему не хотелось слушать, как мальчишка-лифтёр говорит, что рад вновь его видеть, поэтому он решил спуститься на улицу на грузовом лифте — тот лифтёр его не знал. Он надел любимый костюм, в котором пиджак с брюками не очень друг другу подходили. За шесть лет он купил всего два костюма, зато это были лучшие костюмы — один пиджак от этого, например, стоил сто десять долларов. Поскольку прогулка должна иметь цель — в бесцельной прогулке ничего хорошего не было — он сунул в карман тюбик с шампунем для парикмахера, и ещё маленький пузырёк с «Люминалом».
— Настоящий невротик! — произнёс он, оглядев себя в зеркало. — Побочный продукт идеи, шлак прогоревшей мечты!
II
Он пошёл на кухню и попрощался с экономкой, словно отбывал на «Литл-Америку». Однажды во время войны он из чистой бравады реквизировал паровоз и проехал на нём из Нью-Йорка в Вашингтон, чтобы вовремя вернуться в часть из «самоволки». А теперь осторожно стоял на углу улицы, дожидаясь, пока не зажжется зеленый свет, хотя молодежь перебегала улицу, не обращая никакого внимания на автомобили. На автобусной остановке под зелеными листьями деревьев было прохладно, и он вспомнил последние слова «Каменной стены» Джексона: «Переправимся на ту сторону реки и отдохнём в тени деревьев». Все эти герои Гражданской войны, кажется, в одночасье осознали, как они на самом деле устали: и Ли вдруг съёжился, превратившись в другого человека, и Грант принялся судорожно строчить мемуары.
В автобусе всё было так, как ему и хотелось: на верхней площадке, кроме него, ехал всего один пассажир, и несколько кварталов по пути покрытые листьями ветки стучали в стекла. Ему стало грустно: наверное, скоро эти ветки обрежут. Вокруг было столько всего! Он попытался сформулировать, какого цвета были дома на одной из улиц, но вспомнилось лишь старое мамино манто, в котором она ходила в театр: оно переливалось всеми цветами, и в то же время было бесцветным, просто отражая свет. Где-то на церкви колокола играли «Приидите, верные» и он удивился — до Рождества было еще месяцев этак восемь. Колокольный звон он не любил, но когда однажды на похоронах губернатора колокола заиграли «Мэриленд, мой Мэриленд», у него даже слёзы на глаза навернулись.
На университетском футбольном поле выравнивали газонокосилками траву, и ему в голову пришло название и сюжет: «Косильщик лужаек», или «Как растёт трава» — о том, как человек годами работает, ухаживая за травой на поле, и растит сына, который поступит в университет и будет играть в футбольной команде. Но сын умирает молодым, так в университет и не поступив, и человек идёт работать на кладбище, чтобы ухаживать за травой над его головой, а не под его ногами. Рассказы вроде этого часто включают в антологии, но это будет не его типичный рассказ — весь сюжет держался на прямо-таки топорщащемся столкновении противоположностей, обладая при этом жесткой формой, как любой рассказ для популярного журнала; написать его было бы несложно. Многим такой рассказ показался бы превосходным: он получился бы грустным, в нем была бы глубина, он был бы прост для понимания…
Автобус проехал мимо бледного подобия греческого храма — железнодорожной станции, которую оживляли лишь стоявшие перед зданием грузчики в синих рубахах. Пошли деловые кварталы, улицы стали уже, вдруг появились ярко одетые девушки, и все сплошь — красавицы; он подумал, что никогда ещё не видел столько красивых девушек сразу. Были там и мужчины, но все они выглядели как-то глуповато, прямо как он в зеркале, и ещё там были старые некрасивые женщины, и тут же среди девушек стали попадаться некрасивые и неприятные на вид. Но в основном девушки были красивые, на всех были яркие разноцветные платья, и всю дорогу от шестого до тридцатого на лицах — ни забот, ни тревог, одно лишь приятное предвкушение, соблазнительное и безмятежное. Жизнь на мгновение показалась ему ужасно приятной, и ему совсем не хотелось с ней расставаться. Он подумал о том, что, может быть, совершил ошибку, слишком рано добившись успеха?
Он вышел из автобуса, осторожно держась за поручни, и прошёл пешком квартал до парикмахерской, которая располагалась на первом этаже гостиницы. Прошёл мимо магазина спортивных товаров и посмотрел на витрину — ничего интересного, кроме уже потемневших перчаток для бейсбола в чехле. Следующим был магазин мужской одежды, и он надолго задержался у витрины, глядя на темные однотонные рубашки и на рубашки в клеточку. Десять лет назад летом на Ривьере писатель и ещё несколько его знакомых купили себе темно-синие рубахи, как у тамошних рабочих — так, наверное, и зародился этот стиль. На клетчатые рубашки было приятно смотреть, они были яркие, словно униформа, и он подумал: как было бы хорошо, если бы сейчас ему было двадцать лет, и он направлялся бы в какой-нибудь пляжный клуб, весь такой нарядный, словно закат на картине Тернера или восход на картине Гвидо Рени.
Парикмахерская была обширная, сияющая и наполненная запахами. Последний раз писатель ездил в центр города постричься несколько месяцев назад и не знал, что его любимого мастера свалил с ног артрит. Он объяснил другому парикмахеру, как именно нужно наносить бальзам, отказался от газеты и, вполне довольный собой, сел в кресло; ему было приятно ощущать у себя на голове сильные пальцы, вызывавшие чехарду смутных и приятных воспоминаний о других парикмахерских, в которых он когда-то стригся.
Однажды он даже написал о парикмахере рассказ. В 1929 году один владелец парикмахерской в городе, где он тогда жил, сколотил состояние в 300000 долларов, слушая советы местного промышленника, и собрался было отойти от дел. Сам писатель биржевыми спекуляциями не интересовался, а собирался отплыть на пару лет в Европу, чтобы жить там на то, что у него тогда было. В ту осень, услышав о том, как парикмахер потерял все свои деньги, он решил про него написать — разумеется, тщательно замаскировав все детали и оставив для сюжета лишь то, что парикмахер выбился в люди, а затем рухнул в бездну. Тем не менее, до него потом дошла молва, что в городе героя рассказа безошибочно опознали, и тот на него обиделся.
Мытье головы закончилось. Он вышел в вестибюль гостиницы. В ресторане напротив заиграл оркестр; он постоял некоторое время в дверях, слушая музыку. Давно он уже не танцевал — всего пару раз за последние пять лет; зато в рецензии на его последнюю книгу отмечалось, что он был без ума от разгульной ночной жизни, и в той же самой рецензии его охарактеризовали как «неутомимого». Нечто в самом звучании этого слова сломило на мгновение его волю, и почувствовав, как на глаза наворачиваются бессильные слёзы, он развернулся и пошёл обратно. Это было сродни чувству, которое он испытал в самом начале карьеры, лет пятнадцать назад, когда о нём написали, что он обладает «губительной лёгкостью», и он, словно раб на галере, корпел над каждым предложением, только чтобы никто не мог его в подобном упрекнуть.
«Опять я начинаю нервничать, — подумал он. — Нехорошо, совсем нехорошо. Пора домой!»
На остановке пришлось долго ждать, но ездить в такси он не любил, и ещё надеялся: вдруг на верхней площадке автобуса, идущего сквозь зеленую листву бульвара, что-нибудь придёт в голову? Когда автобус, наконец, подъехал, он не без труда забрался наверх по ступенькам, но это того стоило: первое же, что он увидел, была парочка студентов, мальчик и девочка, сидевшие на высоком пьедестале памятника Лафайету, никого не стесняясь и полностью поглощенные друг другом. Их обособленность затронула что-то у него внутри, и он понял, что это даст ему нечто в профессиональном плане — хотя бы по контрасту с растущей уединённостью его собственной жизни и растущей необходимостью вновь и вновь черпать из уже хорошо прореженного собственного прошлого. Нужно было посеять новые семена, и он прекрасно это знал и надеялся, что почва выдержит ещё один урожай. Почва была не самая лучшая, поскольку смолоду у него обнаружилась слабость — его всегда больше тянуло рисоваться самому, а не слушать и наблюдать других.
Вот и его дом. Прежде, чем войти, он взглянул на свои окна на верхнем этаже.
«Квартира известного писателя! — сказал он сам себе. — Интересно, какие изумительные книги он там сейчас строчит? Должно быть, чудесно обладать таким даром — сидишь себе с карандашом и бумагой, и пишешь, пишешь… Работай, когда захочется, ходи, куда пожелаешь…»
Дочка домой ещё не вернулась; из кухни вышла экономка и спросила:
— Хорошо погуляли?
— Великолепно! — ответил он. — Покатался на роликах, сыграл в боулинг, размялся с «Человеком-Горой» Дином и напоследок сходил в турецкую баню! Телеграмм не приносили?
— Ни одной.
— Принесите стакан молока, пожалуйста!
Он прошёл через столовую и вошёл в кабинет; заходящее солнце, на миг отразившись в паре тысяч золоченых книжных корешков на полках, ослепило его. Он довольно сильно устал — сейчас минут на десять приляжет, а дальше видно будет, получится ли у него за те два часа, что остались до ужина, поработать над одной идейкой?
Примечания:
Английское название этого очерка (“Afternoon of an Author”) о творческом застое и отсутствии вдохновения обыгрывает английское название симфонической поэмы Клода Дебюсси “Afternoon of a Faun” («Прелюдия к послеполуденному отдыху фавна»), легшей в основу знаменитой балетной постановки «Русского балета Дягилева» «Послеполуденный отдых фавна» (1912 г.), которая, в свою очередь, была основана на поэме Маллармэ.
Оригинальный текст: Afternoon of an Author, by F. Scott Fitzgerald.