Скотт Фитцджеральд
Опять в Вавилоне
— Где теперь Кэмпбелл? — поинтересовался Чарли.
— В Швейцарии. У мистера Кэмпбелла оказалось слабое здоровье, мистер Уэйлс.
— Жаль… А Джордж Хардт?
— Этот вернулся в Штаты и опять работает в своей фирме.
— Ну, а Снегирь? Что слышно о нем?
— Мистер Сноубэрд заходил на прошлой неделе. Во всяком случае, его приятель мистер Шэфферд находится сейчас в Париже.
Только две фамилии из списка полуторагодовалой давности. Чарли нацарапал в записной книжке адрес и вырвал листок.
— Увидите мистера Шэфферда, передайте ему это, — сказал он. — Это адрес мужа моей свояченицы. В отеле я еще не устроился.
В общем его ничуть не разочаровало, что в Париже не оказалось старых знакомых. Но уж больно странной казалась эта непривычная тишина в баре отеля «Риц». Теперь этот бар уже не казался больше американским, теперь он чувствовал себя здесь культурным посетителем, а не так, словно весь бар принадлежал ему одному. Что говорить, бар опять сделался французским. Это спокойствие поразило его уже, когда он вылез из такси и увидел, как швейцар, у которого раньше в этот час бывало особенно много работы, сплетничает о чем-то с официантом у входа для служащих. Проходя по коридору мимо когда-то шумного дамского отделения бара, он услышал только чей-то одинокий скучающий голос. Он свернул по коридору и прошел футов двадцать по толстому ковру, по старой привычке уставившись прямо перед собой, потом решительно ступил на порог и оглядел зал, но встретился глазами только с единственным посетителем за угловым столиком, который равнодушно посмотрел на него из-за газеты.
Чарли направился к стойке и справился о Поле, главном бармене, который в добрые старые времена подкатывал к бару в собственном автомобиле, сделанном на заказ. Но оказалось, что как раз сегодня Поль отдыхает на своей загородной вилле, и поэтому о всех новостях ему стал рассказывать Алекс.
— Не надо, Алекс, мне хватит, — сказал он, увидев, что тот опять берется за бутылку. — Я теперь здорово сократился.
Алекс поздравил его и сказал:
— Весьма похвально, сэр. Пару лет назад я бы просто не поверил в такую возможность.
— Думаю, что удержусь, — заверил его Чарли. — Во всяком случае последние полтора года я только и делаю, что удерживаюсь.
— Что нового в Штатах?
— В Штатах я не был уже несколько месяцев. Теперь у меня дела в Праге, представляю там пару концернов. Там обо мне ничего не знают.
Алекс понимающе улыбнулся.
— Ты еще не забыл холостяцкую вечеринку, которую устроил здесь Джордж Хардт? — спросил он. — Кстати, что стало с Клодом Фессендалем?
Алекс доверительно понизил голос.
— Он в Париже, но сюда больше не кажет глаз. Поль его не пускает. Больше чем за год он довел свой счет в «Рице» до тридцати тысяч франков, считая все выпивки, завтраки и, как правило, обеды. А когда Поль потребовал наконец заплатить по счету, он подсунул ему фальшивый чек.
Алекс сочувственно покачал головой.
— Просто непостижимо, если вспомнить, каким щеголем он был. А теперь раздобрел и сделался вот таким. — И он изобразил руками яблоко.
Чарли понаблюдал за группой чопорных девиц, устраивающихся за угловым столиком.
Этим ничего не делается, думал он. Будут акции подниматься или падать, будут люди разоряться или богатеть, работать или бездельничать, эти преуспевают в любом случае. В баре было тоскливо. Он попросил кости и разыграл с Алексом, кому платить за выпивку.
— Вы к нам надолго, мистер Уэйлс?
— Дней на пять. Хочу повидать свою дочурку.
— Ах да, ведь у вас дочка…
За окном сквозь унылый дождь расплывчато мерцали огненно-красные, голубоватые и призрачно-зеленые рекламы. Близился вечер, на улицах стало оживленнее, засветились бистро.
Такси он поймал на углу бульвара Капуцинов. Перед ним в окне машины проплыла в своем розовом величии площадь Согласия, когда же такси переехало через Сену и устремилось вдоль Левого Берега, Чарли вдруг остро ощутил всю буржуазную провинциальность этих кварталов.
Он попросил шофера свернуть к Авеню Опера, хотя это было совсем не по дороге. Просто его вдруг снова потянуло увидеть, как голубой вечер расстилается по великолепному фасаду, и вообразить, что сигналы такси, наигрывающие первые ноты модного мотивчика, были не просто гудками, а трубным гласом второй Империи. Перед книжным магазином Брентано уже опускали железные решетки, за узорной чугунной оградой ресторана Дюваля обедали беспечные парижане. Ему никогда не доводилось обедать в по-настоящему дешевом парижском ресторане, где за четыре с половиной франка и восемнадцать сантимов можно было получить обед из пяти блюд, включая вино. Он и сам не понял, почему вдруг пожалел, что никогда не обедал в таких местах.
«Я сам себе испортил этот город, — думал он. — Я этого не сознавал, но дни мелькали, и так пролетело два года, а потом все прошло, и меня не стало…»
Ему было тридцать пять лет, и у него была располагающая внешность, ирландская живость его лица умерялась глубокой складкой на переносице. Когда он надавил кнопку звонка в доме на улице Палатин, эта складка обозначилась еще резче, до самых бровей, и он ощутил в животе противную тошноту. Из-за спины служанки, вышедшей на звонок, стрелой вылетела хорошенькая девчушка лет девяти и с визгом «папочка!» бросилась ему на шею, забарахтавшись, как рыбка, в его объятиях. Ухватив за ухо, она повернула его лицо к себе и крепко прижалась к нему щекой.
— Пышечка ты моя маленькая! — растроганно выговорил он.
— Папочка приехал! Лапочка! Мой па-почка!
Она потащила его в гостиную, где вся семья уже поджидала его в полном сборе. С Марион он поздоровался сдержанно, тщательно следя за тем, чтобы в его голосе не прозвучало ни неприязни, ни напускного энтузиазма, — впрочем, Марион ответила на его приветствие весьма холодно, хотя и попыталась сгладить эту холодность, улыбнувшись его дочери особенной, подчеркнуто теплой улыбкой.
Мужчины обменялись дружеским рукопожатием, и Линкольн Питерc на мгновенье задержал руку на плече гостя.
Гостиная была теплая и по-американски комфортабельная. Дети беззаботно носились по ней, поминутно скрываясь за желтыми портьерами дверей, которые вели в другие комнаты. Было шесть часов вечера, и энергичное шипенье газовых конфорок и французский говор, доносившиеся из кухни, предвещали близость обеда. Но Чарли ни на секунду не покидало напряжение, ему казалось, что он слышит бешеные удары своего сердца. Уверенность он черпал только в дочери, которая то и дело подбегала к нему с неразлучной куклой в руках — его подарком.
— Поистине великолепно! — бодро заявил он, отвечая на вопрос Линкольна, как идут его дела. — Дел у меня по горло, только вот разъезжать особенно не приходится. Словом, пока все идет хорошо, как никогда. Чертовски хорошо. Через полмесяца собираюсь перевезти в Прагу свою сестру, надоело жить одному. Мой прошлогодний доход оказался даже выше, чем в те времена, когда у меня водились деньги. Все дело в том, что эти чехи…
Это бахвальство преследовало одну особую цель.
Однако, подметив в глазах Линкольна легкую настороженность, он быстро переменил тему.
— Какие у вас чудесные дети, такие воспитанные и ухоженные!
— Мы тоже считаем, что твоя Гонория умница.
С кухни вернулась Марион. Неужели эта долговязая американка с беспокойными глазами когда-то была свежей и красивой?
Чарли и раньше не замечал своей свояченицы и всегда удивлялся, когда слышал, что она хороша собой. Инстинктивная неприязнь между ними возникла с самого начала.
— Как ты находишь Гонорию? — спросила Марион.
— Превосходно. Я поразился, увидев, как здорово она выросла за эти 9 месяцев. Все дети отлично выглядят.
— Скоро уже год, как мы не вызываем врача. Как ты находишь Париж?
— Странно, что теперь здесь так мало американцев.
— А я так просто этому не нарадуюсь! — Марион даже покраснела от волнения. — По крайней мере, теперь хоть можно войти в магазин без того, чтобы тебя приняли за миллионершу.
— Но это было не так уж плохо, — возразил Чарли. — Мы жили здесь королями, окруженные магическим сиянием доллара. А вот сегодня в баре… — он осекся, но было уже поздно, — сегодня в баре я не увидел никого из своих старых знакомых.
Она взглянула на него быстро и пристально.
— Думается, что баров с тебя уже достаточно.
— В бар я забежал на минуту. Пью я теперь только один раз в день, не больше.
— Кстати, не выпить ли нам перед обедом по коктейлю? — оживился Линкольн.
— Я уже сказал, что пью только по одному разу в день, и свою сегодняшнюю норму я выполнил в баре.
— Надеюсь, что ты и впредь станешь ее придерживаться.
В тоне Марион чувствовалась откровенная неприязнь, но Чарли только усмехнулся: препирательства с этой женщиной совсем не входили в его планы. Даже эта ее неприязнь была ему только на руку, и он знал, что должен терпеть. Ему хотелось, чтобы они первыми высказали свое предположение о цели его визита.
За обедом он никак не мог решить, на кого больше похожа Гонория: на него или на мать. Только бы она не унаследовала ни одной из тех черт, которые довели их обоих до катастрофы. Его вдруг захлестнула волна любви к дочке. Ему казалось, что он точно знает, что нужно для нее сделать. Он верил в силу характера, верил так сильно, что ему хотелось вернуться на целое поколение назад и опять поверить в существование этой силы как в нечто бесконечно ценное. Все остальное ничего не значило.
Ушел он сразу же после обеда, но не в отель. Любопытно было опять побродить по ночному Парижу и взглянуть на него глазами, более трезвыми и рассудительными, чем в былые дни. Он зашел в казино, купил себе билет на откидное место и посмотрел, как исполняет свои шоколадные арабески Джозефин Бейкер. Через час он вышел из казино и пошел вверх по улице Пигаль и дальше на площадь Бланш по направлению к Монмартру. Дождь перестал, и перед сияющими кабаре высаживались из машин люди в вечерних туалетах, прогуливались проститутки, парами и в одиночку подстерегая добычу, попадалось много негров.
Он прошел мимо одних освещенных дверей, из-за которых доносилась музыка, и, задумавшись, остановился. Это было кабаре Бристора, сколько времени и денег извел он здесь! Немного подальше он наткнулся еще на одно излюбленное место встреч и необдуманно открыл дверь. В то же мгновение грянул заждавшийся оркестр, пара профессиональных танцоров сорвалась из-за столика, и к нему с криком устремился метрдотель.
— Добро пожаловать, мосье, сейчас здесь будет полно народа!
Он поспешно ретировался. Для всего этого нужно быть пьяным, подумал он.
У Зелли было еще закрыто, мрачные и зловещие дешевые отели вокруг были погружены в темноту, но на площади Бланш света было больше и больше толпилось шумных парижан. «Пещеры Поэта» уже не стало, но громадные пасти кафе «Ад» и «Рай», ощерившиеся друг на друга через улицу, по-прежнему зияли. Теперь они заглатывали скудное содержимое туристического автобуса — немецкую, японскую и американскую пары, которые, как ему показалось, посмотрели на него с испугом.
Хватит с меня этого поиска изощренных удовольствий, сказал он себе. Вся эта погоня за пороком и мотовством казалась теперь детской забавой, и он вдруг ясно понял значение слова «развеяться» — развеяться в воздухе, стать ничем… Он вспомнил, как в предрассветные часы выматывал себя до полного изнеможения, бросаясь вместе с такими же, как он, неприкаянными от одного злачного места к другому, вспомнил тысячефранковые билеты, брошенные в оркестр за исполнение только одного-единственного номера, вспомнил сотенные бумажки, отданные швейцару только за то, чтобы тот вызвал такси.
Но это все было выброшено не зря. Все, даже наиболее дико промотанные деньги, были взяткой судьбе, брошенные за то, чтобы не помнить того, что нужно было помнить и о чем он будет помнить всегда — отнятого ребенка и могилу жены в Вермоне.
В ярком свете пивного бара с ним заговорила какая-то женщина. Он поспешно заказал ей ужин и затем, избегая ее зазывающего взгляда, сунул ей в руки двадцать франков и, взяв такси, поехал подыскивать себе отель.
***
Утро второго дня было ясным, осень выдалась великолепная, и погода установилась футбольная. Вчерашнюю подавленность сняло как рукой, и теперь его радовали даже прохожие на улицах.
В полдень они с Гонорией сидели друг против друга в единственном знакомом ему ресторане, который не напоминал об обедах с шампанским и затянувшихся завтраках, которые начинались в два часа дня и заканчивались в неясные, смутные сумерки.
— Ну, так как же, возьмем мы с тобой что-нибудь из овощного?
— Что ж, давай возьмем.
— Есть шпинат, капуста, морковь, бобы.
— Тогда лучше капусты.
— А больше из овощей ты ничего не хочешь?
— За завтраком я всегда ем только одно овощное блюдо.
Официант притворялся обожающим детей. «Ну разве не прелесть эта девочка И разговаривает как настоящая француженка!»
— Ну, а что на дессерт? Или дессерт мы закажем после?
Получив заказ, официант удалился. Гонория выжидательно взглянула на него:
— Что мы будем делать потом?
— Прежде всего мы отправимся в тот игрушечный магазин, что на улице Сен-Оноре, и купим там все, что ты захочешь. А потом поедем в цирк.
В глазах ее появилась нерешительность.
— В цирк мне пойти хочется, а игрушки мне больше не нужны.
— Почему?
— Игрушек у меня и так уже много. И потом мы же теперь… не очень богаты.
— Мы и не были никогда богаты. Но сегодня мы купим все, что ты пожелаешь.
— Хорошо. — Она согласилась без возражений.
Когда была жива ее мать и при девочке находилась гувернантка-француженка, ему приходилось бывать с нею строгим, но теперь словно вся его душа раскрылась и возродилась для новой доброты и терпимости — теперь, когда у Гонории не стало матери, его первейшей обязанностью будет заменить ей мать, быть для нее и отцом и матерью одновременно.
— А теперь я хочу с вами познакомиться! — вдруг сказал он очень серьезно. — Но прежде позвольте представиться. Я — Чарлз Уэйлс, коммерсант из Праги.
— Ой, папочка! — восхищенно вскричала она и покатилась со смеху.
— А как зовут вас, сударыня? — упорствовал он, и она моментально включилась в игру.
— Меня зовут Гонория Уэйлс, сударь, и проживаю я на улице Палатин в Париже.
— Надеюсь, вы не замужем?
— Нет, не замужем.
— Но я вижу у вас ребенок, мадам?
— То есть я была раньше замужем, а теперь я осталась одна, — сказала она, не желая расставаться с куклой даже на минуту. — Мой муж умер, — быстро придумала она.
— Ну, и как же зовут вашу дочку?
— Симона. Я назвала ее Симоной в честь моей лучшей школьной подруги.
— Кстати, меня очень радуют твои успехи в школе.
— В этом месяце я была третьей, — похвастала она. — Элси, — это была ее кузина, — оказалась, кажется, только на восемнадцатом, а Ричард — тот где-то в самом конце.
— Ты любишь Ричарда и Элси?
— О да, Ричарда я очень люблю, да и Элси тоже.
— А кого ты любишь больше, дядю Линкольна или тетю Марион? — спросил он осторожно и как бы невзначай.
— Наверное, дядю Линкольна.
Он все больше и больше сознавал, что с ним сидит его дочка. Когда они проходили мимо столиков, вслед им долго тянулся шепот: «Обворожительная!» Вот и теперь люди за соседними столиками не оставляли её своим вниманием, откровенно любуясь ею, словно она была прекрасным цветком, не больше.
— Почему я живу не с тобой? — вдруг спросила она. — Потому что умерла мама?
— Просто тебе нужно было остаться в Париже, чтобы хорошенько подучиться французскому. Папа просто не мог бы позаботиться о тебе как следует.
— И совсем не нужно обо мне заботиться. Я уже все делаю для себя сама.
Когда они выходили из ресторана, их вдруг окликнула какая-то пара.
— Смотри, Лоррэн! Да ведь это же старина Уэйлс! Вот уж действительно встреча!
— Здравствуйте, Лоррэн… Здравствуй, Дунк.
Эти двое возникли словно нежданные тени прошлого: Дункан Шэффер, его товарищ по колледжу, и Лоррэн Коурлз, очень красивая блондинка лет тридцати, одна из многочисленных женщин, помогавших ему скоротатъ те незабываемые месяцы и обращать их в дни.
— Мой муж в этом году приехать не смог, — сообщила Лоррэн в ответ на его вопрос. — Дело в том, что мы дьявольски бедны. Поэтому он дал мне пару сотен на месяц и посоветовал выкручиваться как знаю. Это твоя девчушка, Чарли?
— Может, вы вернетесь, и мы посидим еще? — взмолился Дункан.
— Очень жаль, но я не могу. — Он был даже рад, что располагал таким благовидным предлогом для отказа. Он опять остро ощущал вызывающе чувственную привлекательность Лоррэн, впрочем, его собственный ритм жизни стал теперь уже не тот. И как бы в подтверждение своих слов, он кивком показал им на Гонорию.
— Где ты остановился? — неуверенно спросил Дункан.
Чарли замялся, давать им адрес своего отеля ему не хотелось.
— Пока нигде. Давайте я лучше сам позвоню вам. А сейчас мы собрались в цирк.
— Вот здорово! Это как раз то, чего мне всегда не доставало, — сказала Лоррэн. — Хочу посмотреть клоунов, акробатов и фокусников! Решено, Дункан, мы тоже идем в цирк!
— Сначала нам нужно выполнить одно поручение, — сказал Чарли. — Значит, увидимся в цирке.
— Значит, да. А ты все такой же сноб, Чарли… До свиданья, прелестная крошка!
Гонория заученно присела.
Встреча эта была ему неприятна. Он нравился им потому, что был энергичен и умел действовать, вот их и тянуло к нему, потому что он был сильнее и потому что из его энергии они хотели почерпнуть свои собственные силы.
В цирке Гонория гордо отказалась сидеть на сложенном отцовском пальто. Она была уже личность со своими собственными понятиями, и Чарли охватило еще большее желание передать ей что-нибудь свое, прежде чем она окончательно сформируется. Но что мог он сделать сейчас, когда и сам еще не знал, сумеет ли добиться своего.
Лоррэн и Дункана они увидели в вестибюле во время антракта. Там играл джаз, и Дункан немедленно предложил:
— Давайте чего-нибудь выпьем!
— Хорошо, только не в баре. Давайте возьмем столик.
— А ты, оказывается, примерный папаша!
Рассеянно отвечая Лоррэн, он увидел, что Гонория отвернулась от их столика и смотрит на публику в ресторане, и он невольно подумал о том, что ей приходится видеть. Встретившись с ним глазами, девочка улыбнулась.
— Очень вкусный лимонад, — сказала она.
При чем тут лимонад? Впрочем, что еще она могла ему сказать? Потом, когда они возвращались домой в такси, он притянул ее к себе, и ее головка оказалась у него на груди.
— Ты часто вспоминаешь свою маму?
— Иногда вспоминаю, — неопределенно ответила она.
— Ты не должна ее забывать. У тебя ведь есть ее фотография?
— Есть, кажется… Ну конечно, у тети Марион есть ее карточка. Почему ты говоришь, что я не должна ее забывать?
— Мама очень тебя любила, Гонория.
— Я тоже ее любила.
С минуту они молчали.
— Папа, я хочу переехать к тебе и всегда жить с тобой, — вдруг сказала она.
Его сердце бешено рванулось в груди, он ведь так хотел, чтобы она сама попросила его об этом.
— Разве тебе плохо живется у тети Марион?
— Хорошо, но тебя я люблю больше всех. Ты ведь тоже любишь меня больше всех теперь, когда нет мамы?
— Конечно, я тебя очень люблю, Гонория. Но только ты не всегда будешь любить меня больше всех, детка. Ты вырастешь, встретишь кого-нибудь и выйдешь замуж и позабудешь, что у тебя был когда-то отец.
— Да, это верно, — спокойно согласилась она.
В дом он не зашел. Ему еще предстояло явиться сюда к девяти часам, поэтому надо было прийти в себя и набраться сил для предстоящего разговора.
— Когда войдешь в дом, выгляни в крайнее окошко!
— Хорошо, папочка. До свидания.
Он подождал возле дома, пока не увидел ее в верхнем окне, озаренную теплым электрическим светом. Она улыбнулась и послала ему воздушный поцелуй.
***
Разговор явно не клеился. Марион сидела за столом в строгом черном платье и разливала кофе. Черное платье она надела, конечно, специально, чтобы показать ему, что она ничего не забыла. Линкольн ходил по гостиной, и по лицу его блуждало удовлетворение человека, только что высказавшего свое откровенное мнение. Как и Чарли, оба они нервничали и не решались первыми начать разговор.
И тогда он решился, понимая, что более благоприятная обстановка для этого разговора все равно не представится.
— Надеюсь, вы знаете, зачем я сюда явился?
Марион нахмурилась и затеребила черные звездочки ожерелья.
— Мне страшно хочется иметь наконец свой дом, — продолжал он, — и страшно хочется, чтобы Гонория жила со мной в этом доме. Я бесконечно благодарен за то, что вы взяли на себя заботу о девочке ради ее матери, но теперь многое изменилось… — Он запнулся, но, быстро овладев собой, заговорил с еще большей твердостью. — Да, изменилось многое, и изменился прежде всего я сам. Поэтому я прошу вас пересмотреть ваше решение. Бесполезно отрицать, что три года назад я вел себя отвратительно…
Марион смотрела на него жестким немигающим взглядом.
— Но теперь со всем этим покончено — покончено навсегда. Вот уже второй год я пью только по одному разу в день, да и то больше для того, чтобы мысли о спиртном не слишком занимали мое воображение. Надеюсь, вы меня понимаете?
— Нет, — коротко отрезала Марион.
— Как бы это объяснить… это как бы граница, которую я сам себе установил и которая не дает мне снова сорваться.
— Кажется, я понимаю, — сказал Линкольн. — Ты не хочешь себе признаться, что тебя тянет к выпивке?
— Пожалуй. Иногда я забываю и не пью совсем. Но я все же стараюсь придерживаться этой нормы. Да я и не мог бы позволить себе пить в моем положении. Люди, которых я представляю, довольны моей работой, даже больше, чем довольны, скоро я перевезу из Берлингтона сестру вести хозяйство, и мне ужасно хочется, чтобы Гонория жила со мной. Вы знаете, что когда мы с ее матерью ссорились, мы никогда не допускали, чтобы это отразилось на Гонории. Я знаю, что она обожает меня и знаю, что мог бы заботиться о ней так же, как вы. Что вы на это скажете?
Он предчувствовал, что ему придется выдержать целое сражение. Оно затянется на час или на два, и оно будет нелегким, но если он сдержится и если согласится отвести себе роль раскаявшегося грешника, то в конце концов сможет добиться своего. Возьми себя в руки, мысленно приказал он себе. Тебе не в чем оправдываться перед ними. Тебе нужна Гонория.
Первым заговорил Линкольн.
— Мы говорим об этом с прошлого месяца, с тех пор, как получили твое письмо. Мы счастливы, что Гонория растет с нашими детьми. Она умненькая девочка, и мы рады ей помочь, но дело, конечно, не в этом…
— Сколько времени ты еще намерен ходить в трезвенниках, Чарли? — оборвала мужа Марион.
— Надеюсь, всегда.
— А кто может за это поручиться?
— Вы же знаете, что сильно я не пил никогда, во всяком случае пока я не забросил работу и не приехал сюда бездельничать. Потом мы с Эллен принялись шляться по всем этим…
— Прошу тебя не путать сюда Элен. Терпеть не могу, когда ты о ней так говоришь!
Он мрачно смотрел на Марион, он никогда не знал, насколько сильно сестры любили друг друга, когда Эллен была жива.
— Я хотел сказать, что пил всего полтора года, начиная с того времени, когда мы сюда приехали, и до того самого момента, когда я разорился.
— Полтора года — не так уж мало.
— Да, немало, — согласился он.
— Я ведь только исполняю свой долг перед Эллен, — продолжала Марион. — Я просто пытаюсь себе представить, как бы она поступила на моем месте. Откровенно говоря, ты перестал для меня существовать с той самой ночи, когда совершил этот ужасный поступок. Я ничего не могу с собой поделать, Чарли. Она была моей сестрой.
— Да.
— Перед смертью Эллен просила меня позаботиться о Гонории. Если бы ты тогда не свалился в пьяной горячке и не слег в санатории, все было бы иначе.
Он промолчал.
— Я в жизни не забуду то утро, когда Эллен постучалась у моей двери и сказала, что ты выгнал ее на улицу.
Чарли стиснул руками поручни кресла. Все оказалось гораздо сложнее, чем он ожидал, но пускаться в пространные объяснения и оправдания не имело смысла, поэтому он решил сказать им только одно:
— В ту ночь, когда я не пустил ее домой…
Но Марион резко оборвала его:
— Я не желаю опять к этому возвращаться!
Минутное молчание нарушил Линкольн.
— Мы уходим от темы нашего разговора. Ведь ты хочешь, чтобы Марион отказалась от своего законного права опеки и отдала тебе Гонорию. Мне кажется, что здесь главным является то, может ли она быть в тебе уверена.
— Я понимаю сомнения Марион, — начал Чарли, — но я считаю, что она может всецело на меня положиться. Скоро уже два года, как я бросил пить, и у меня отличная репутация. Конечно, все мы люди, и я тоже могу в чем-то ошибиться. Но если мы будем ждать еще, то я упущу детство Гонории и возможность иметь свой собственный дом. — Он покачал головой. — Неужели вы не понимаете, что я просто потеряю ее в таком случае?
— Да, это так, — согласился Линкольн.
— Почему же ты не задумывался об этом раньше? — спросила Марион.
— Ты не права, Марион, я думал об этом, да только наши отношения с Эллен все больше ухудшались. В то время, когда я согласился на это опекунство, я валялся плашмя в санатории и биржа выбросила меня на мель. Я понимал, что я вел себя ужасно, и вот я решил согласиться на это, тем более, что Эллен этого желала. Но теперь все переменилось. Теперь я снова функционирую, теперь я опять вошел в игру, и я веду себя чертовски хорошо там, где дело касается…
— Прошу тебя не чертыхаться, — сказала Марион.
Он уставился на нее в изумлении. С каждым новым ее замечанием все более очевидной становилась сила ее неприязни к нему. Она собрала воедино все его недостатки, построила из них щит и вот теперь выставила этот щит против него же. Упрек был мелочный и являлся, возможно, результатом перебранки с кухаркой, имевшей место несколько часов назад.
Чарли становилось все более страшно оставлять Гонорию в этой атмосфере враждебности по отношению к нему, рано или поздно она выльется наружу в неосторожном слове, сказанном сгоряча, в неосторожном кивке головы, да мало ли в чем еще? Но в девочке это неизбежно посеет недоверие. Он спрятал свой гнев глубоко внутрь, подальше от лица, потому что слишком большая цель стояла перед ним. До Линкольна внезапно дошла вся нелепость замечания Марион, и он, улыбнувшись, спросил:
— С каких это пор ты стала возражать против слова «чертовски»?
— Есть и еще одно обстоятельство, — сказал Чарли. — Дело в том, что я могу дать ей даже больше, чем вы. Дело в том, что я могу взять с собой в Прагу гувернантку-француженку. В кармане у меня лежит арендный договор на новую квартиру.
Он осекся, поняв, что совершает недопустимую ошибку. Нельзя было ожидать, что они спокойно пройдут мимо того факта, что он опять вдвое богаче их.
— Не сомневаюсь, что ты сможешь содержать ее с большей роскошью, — сказала Марион. — Мы экономили каждую десятку, когда ты швырялся деньгами направо и налево! И ты, конечно, опять возьмешься за старое!
— Ты несправедлива ко мне, Марион, — мягко возразил он. — Кое-чему я научился. Вспомни, как много я работал в течение десяти лет, пока мне не повезло отчаянно на бирже, как и многим другим. Жутко повезло. Вот тогда я и забросил работу, потому что мне показалось, что работать теперь не к чему. Больше этого не случится.
Последовало долгое молчание. Все чувствовали, что их нервы напряжены до предела, и впервые за этот год Чарли действительно захотелось выпить. Впрочем, он был уверен, что Линкольн Питерс целиком поддерживает его сторону в вопросе о дочери.
Марион нервно повела плечами. С одной стороны, она видела, что Чарли опять твердо встал на ноги, кроме того, ее собственный материнский инстинкт подсказывал ей, что его желание было совершенно естественно; но, с другой стороны, она ведь столько лет прожила в предубеждении, что сестра ее несчастна, предубеждении, которое после той ужасной ночи переросло в твердую уверенность.
— Я не могу забыть об Эллен! — Марион вдруг сорвалась на крик. — Не мне судить, насколько ты виновен в ее смерти! Это уже дело твоей совести!
Острая боль пронизала его словно электрический ток, и он чуть было не сорвался с кресла. В горле клокотало непроизнесенное слово, но он стойко переждал одно мгновенье, потом еще одно.
— Хватит, — недовольно сказал Линкольн. — Лично я никогда не винил в этом тебя одного.
— Эллен умерла от сердечного заболевания, — выдавил из себя Чарли.
— Да, от разрыва сердца. — Марион сказала это так, словно эта фраза имела для нее совершенно иное значение.
Но затем в молчании, последовавшем за вспышкой, она вдруг ясно увидела, каким он стал, и поняла, что теперь сила на его стороне. Бросив взгляд на мужа, она не нашла в нем поддержки, и тогда она признала себя побежденной.
— Поступай как знаешь! — крикнула она, срываясь с кресла. — Это твой ребенок, и я не имею права стоять у тебя на пути! Но если бы это была моя дочь, то я бы лучше предпочла ее увидеть… — Ей удалось сдержаться, и махнув рукой, она добавила: — Поступайте как знаете. Я не в силах продолжать этот разговор. Я чувствую себя совершенно разбитой и ложусь спать.
Она поспешно вышла из гостиной. Линкольн первым нарушил молчание.
— У нее выдался трудный день, Чарли, и ты, конечно, понимаешь, что ей тоже нелегко все это… Ты ведь знаешь, как остро она все воспринимает! — В его голосе зазвучали извиняющиеся нотки. — Уж если женщина что заберет себе в голову…
— Да, Линкольн, я, конечно, все понимаю.
— Все будет хорошо. Марион, кажется, уже поняла, что ты… что ты сам можешь позаботиться о дочке и что у нас, собственно, нет никаких оснований возражать.
— Спасибо, Линкольн.
— А теперь я, пожалуй, пойду к Марион.
— До свидания.
Даже очутившись на улице, он чувствовал, что в нем не унимается дрожь, но он успокоился, пока спускался к Сене по улице Бонапарта; когда же он пересек Сену, казавшуюся обновленной под сиявшими фонарями, все в нем ликовало. Но у себя в номере он долго не мог уснуть. Образ Эллен преследовал его, Эллен, которую он так любил до тех самых пор, пока оба они не принялись так бессердечно злоупотреблять своей любовью и топтать ее в грязи. В ту ужасную февральскую ночь, которую Марион не могла ему простить, их ссора началась с пустяков, но она затянулась на несколько часов и, конечно, переросла в скандал. Этот скандал начался еще в баре «Флорида», но он все-таки попытался ее уговорить, чтобы она вернулась домой с ним вместе. А потом она поцеловала за столом этого сопляка Уэбба и в истерике произнесла ту роковую фразу…
Домой он тогда приехал один и в дикой ярости запер дверь на ключ. Откуда он мог знать, что она явится часом позже и что начнется снегопад, в котором она будет бродить в легких туфельках, слишком разгоряченная, слишком пристыженная, чтобы взять такси? Она чудом избежала воспаления легких, и все они тогда натерпелись страху. Они помирились, но это было началом конца, и Марион, которая видела это все и которая вообразила, что это одно из его многочисленных зверств, никогда не могла простить ему этого.
Эти воспоминания словно оживили Эллен, и, лежа без сна в белесоватом рассвете, прокравшемся в номер вместе с пробуждающимся утром, он вдруг поймал себя на том, что разговаривает с ней вслух. Эллен говорила, что он поступает совершенно правильно в отношении Гонории и что ей очень хочется, чтобы их дочка жила с ним. Еще она сказала, что очень рада, что он исправился и что его дела пошли в гору. Она сказала ему еще очень многое, все быстрее и быстрее колыхаясь перед ним в своем белом платье, и под конец он никак не мог разобрать, о чем она ему говорила.
Разбудило его ощущение счастья. Казалось, что перед ним вновь открылся мир. Он лежал в постели и строил планы на их с Гонорией будущее, но вдруг ему сделалось грустно, потому что он вспомнил о всех планах, которые они строили для себя с Эллен. Она ведь не собиралась умирать. Нет, в этой жизни все определялось наградой — работой, которой нужно было заниматься, и близким человеком, которого можно любить, но любить не сильно, ибо он знал, какую боль может причинить отец дочери и мать сыну, слишком сильно привязав их к себе. Позже, выйдя в мир, ребенок станет искать в своем спутнике ту же слепую нежность и, не встретив ее, может восстать против жизни и против любви.
День опять выдался светлый и ясный. Он зашел в банк к Линкольну Питерсу и спросил, нельзя ли ему будет взять Гонорию с собой в Прагу. Линкольн согласился и сказал, что не видит причин для проволочек. Кроме разве одной — официального отказа от предоставленного ей права опеки. Это право Марион хотела бы еще сохранить за собой на некоторое время. Вчерашний разговор очень ее расстроил, и он считает, что Чарли только выиграет, если она еще примерно с год будет чувствовать себя хозяйкой положения. Чарли был на все согласен, ему так была нужна его Гонория.
Потом надо было решить проблему с гувернанткой. Чарли сидел в мрачном бюро по найму и беседовал сначала с сердитой уроженкой Берна, а потом с миловидной крестьянкой-бретонкой, но ни одну из них он не пожелал бы в гувернантки своей дочери. Что ж, завтра ему покажут каких-нибудь других.
В полдень он повел Линкольна Питерса завтракать к Грифону, все время старательно сдерживая переполнявшую его радость.
— Ничто не может быть дороже своего ребенка, — говорил ему Линкольн, — но ты должен понять и чувства Марион.
— Марион забыла, как я работал целых семь лет, и помнит только одну ночь.
— Дело тут даже и не в том. — Линкольн замялся. — Дело в том, что пока вы с Эллен гонялись по Европе, соря деньгами, мы жили тихо и скромно. Меня не коснулось это всеобщее благополучие, потому что у меня ничего никогда не было, кроме моей страховки. Наверное, Марион думала, что это несправедливо, ведь в последнее время ты даже не работал, а деньги так и плыли к тебе в руки.
— Все это богатство исчезло так же быстро, как и появилось.
— Но как исчезло! Все твои деньги осели в руках кокоток, саксофонистов и метрдотелей, потому что ты превратил свою жизнь в один сплошной грандиозный праздник. Что ж, теперь этот праздник кончился. Я говорю об этом лишь затем, чтобы объяснить тебе, что чувствовала Марион в те сумасшедшие годы. Заходи сегодня к нам часов в шесть, чтобы окончательно обо всём договориться, пока Марион совсем не расклеилась.
В отеле его ожидало письмо, пересланное сюда из бара отеля «Риц», где он оставил этот свой адрес, чтобы разыскать нужного ему Шэфферда.
«Дорогой Чарли!
Ты показался мне таким странным, когда мы тебя вчера встретили, что я даже забеспокоилась — уж не обидела ли я тебя чем-нибудь. Если даже мои опасения и обоснованы, то я, ей-богу, не виновата, потому что просто об этом не подозревала. А вообще я много думала о тебе за этот год и словно предчувствовала, что, быть может, увижу тебя здесь. Как чудесно мы проводили с тобой время в ту сумасшедшую весну! Помнишь ту ночь, когда ты стащил у мясника его велосипед с тележкой и как мы пытались нанести визит президенту, а на тебе был ободок от котелка и какая-то железная палка вместо трости? Последнее время все мне кажутся такими постаревшими, но я совершенно не чувствую, что сколько-нибудь состарилась. Надо бы нам с тобой увидеться и хорошенько помянуть старое. Сейчас я чувствую себя отвратительно — вот что делает с нами похмелье, но днем мне станет лучше, так что часов около пяти я буду ждать тебя в баре отеля “Риц”.
Навеки преданная тебе Лоррэн».
Первым чувством после прочтения этого письма был ужас, охвативший его при воспоминании о том, что это действительно было и что он, взрослый мужчина, действительно украл у мясника велосипед с тележкой и прокатал на ней Лоррэн до самого рассвета по всей площади Этуаль. Теперь это казалось кошмаром. То, что он не пустил Эллен домой, никак не было на него похоже, а случай с тележкой мясника был, потому что это было одно из многих его безрассудств. Сколько же нужно было недель или месяцев, чтобы докатиться до состояния полнейшей безответственности?
Он попытался представить себе Лоррэн, какою он находил ее тогда — очень привлекательной. Эллен мучилась, но не подавала виду. Вчера же в цирке Лоррэн показалась ему такой банальной и выцветшей. Ему совсем не хотелось ее видеть, и он был рад, что Алекс не дал ей адрес его отеля, а сам переслал это письмо. Потом он забыл о Лоррэн и стал думать о Гонории и о всех воскресеньях, которые он проведет вместе с нею, и как они будут говорить друг другу «Доброе утро!», и о том, как она будет засыпать по вечерам в его доме или не засыпать, а просто лежать и прислушиваться к темноте.
В пять часов он вызвал такси и накупил подарков всей семье Питерсов: пикантную тряпичную куклу дли девочки, коробку римских солдатиков для мальчика, корзину цветов для Марион, большой полотняный носовой платок Линкольну. Приехав к ним, он сразу понял, что Марион уже примирилась с неизбежным. И поздоровалась она с ним уже не как с отверженным, а как с блудным сыном. Гонории уже сказали, что она поедет с отцом, и Чарли радовался, видя, с каким тактом она скрывает свою огромную радость. Только очутившись у него на коленях, она восторженно прошептала: «Когда же?» — и сейчас же убежала играть с детьми Питерсов. На минуту они с Марион оказались в гостиной одни, и тогда, собравшись с духом, он выпалил:
— Горькая вещь — эти семейные драмы. Они не подчиняются никаким законам, они не похожи на боль или рану, а больше смахивают на подживающую трещину на коже. Жаль, что мы с тобой не можем быть в лучших отношениях.
— Некоторые веши забыть невозможно, — ответила она. — И потом все ведь дело в доверии…
Он промолчал, и тогда она спросила:
— Когда ты намерен ее забрать?
— Как только подыщу гувернантку. Думаю, послезавтра.
— Но это же невозможно! Должна же я привести в порядок все ее вещи! Нет, Чарли, раньше субботы ничего не выйдет.
Он уступил. В это время в гостиную вернулся Линкольн и предложил ему выпить.
— Так и быть, выпью свою ежедневную порцию, — сказал он.
В гостиной было тепло, и он сидел в окружении дружной семьи, собравшейся у очага. Дети здесь чувствовали себя в безопасности и сознавали свою значимость, родители были серьезны и благожелательны. В конечном счете, в этом доме ложка лекарства была куда более важным делом, чем их с Марион натянутые отношения. Они не были скучными людьми, но уж больно зависели от судьбы и обстоятельств. Он задумался: не сможет ли он помочь Линкольну вырваться из его банка.
Раздался долгий звонок, по коридору пробежала служанка. Но прежде чем она успела к двери, прозвучал второй звонок, такой же долгий, в прихожей послышались громкие голоса, и трое взрослых в гостиной в недоумении переглянулись. Марион поднялась с кресла, а Линкольн повернулся так, чтобы получше видеть, что происходило в коридоре.
По коридору снова прошла служанка, преследуемая голосами, которые в мягком свете гостиной воплотились в Дункана Шэффера и Лоррэн Коурлз. Им было очень весело, они прямо помирали со смеху. В первое мгновенье Чарли остолбенел и только все пытался понять, где же они раздобыли адрес Питерсов.
— Ха-ха-ха! — Дункан шаловливо пригрозил Чарли пальцем. — Ха-ха-ха!
И оба гостя опять покатились со смеху. Встревоженный и растерянный, Чарли торопливо пожал им руки и представил хозяевам. Марион едва кивнула. Она отступила к камину, к ней тут же подбежала дочь, и Марион поспешно обняла ее за плечи. Вне себя от бешенства, Чарли молча ждал объяснений. Первым заговорил Дункан.
— Мы пришли пригласить тебя на обед, Чарли. Мы с Лоррэн просто настаиваем, чтобы ты перестал скрываться и назвал свой адрес.
Чарли приблизился к ним с таким видом, словно собирался вышвырнуть их из гостиной.
— Извините, но я не смогу. Скажите мне, где вы будете, и я сам позвоню вам через полчаса.
Это не произвело ни малейшего впечатления.
Лоррэн опустилась в кресло, и тут ей на глаза попался Ричард.
— Какой премилый мальчик! Подойди же ко мне, крошка!
Ричард посмотрел на мать и не двинулся с места.
Разочарованно пожав плечами, Лоррэн повернулась к Чарли.
— Пошли с нами обедать, дорогой. Я уверена, что твои родственники не станут возражать. Ведь ты такой ужасно тв… как это… т-верзый.
— Не могу, — резко бросил Чарли. — Пообедайте вдвоем, а я потом вам позвоню.
Лоррэн обиделась, и голос ее сразу сделался сварливым.
— Как знаешь, дорогой, мы, конечно, уйдем. Только я не забыла, как ты однажды ломился ко мне в четыре часа утра, и я не отказала тебе в выпивке. Пошли, Дунк!
По коридору они прошли нетвердо, переговариваясь о чем-то разгоряченно и сердито.
— До свидания, — сказал провожавший их Чарли.
— Пока, — выразительно ответила Лоррэн.
Когда он вернулся в гостиную, Марион стояла на том же месте, только теперь у нее были заняты обе руки, потому что второй она обнимала сына. Линкольн держал Гонорию на колене и раскачивал ее, как маятник.
— Какая наглость! — взорвался Чарли. — Какая отвратительная наглость!
Никто ему не ответил. Чарли бросился в кресло, схватил было стакан, потом поставил его на место и сказал:
— Люди, которых я не видел два года, вдруг набираются нахальства и врываются…
Он замолчал.
— Вот оно значит что! — яростно бросила Марион и, стремительно повернувшись к нему спиной, вышла из гостиной.
Линкольн бережно ссадил Гонорию с колен.
— Идите кушать, дети, — сказал он, и когда они послушно убежали, повернулся к Чарли.
— Марион нездоровится, она не в состоянии переносить подобные удары. Такие люди причиняют ей почти физическую боль.
— Но ведь я же не приглашал их сюда! Они сами разузнали ваш адрес и нарочно…
— Я понимаю, что это ужасно, но ничего не поделаешь. Извини меня, я только на минутку!
Оставшись один, Чарли сидел как на иголках. Из соседней комнаты раздавались голоса обедающих детей, они давно уже забыли сцену, так взбудоражившую взрослых. Потом он расслышал приглушенный говор из дальней комнаты, затем трескучий телефонный звонок и щелканье поднятой трубки и в панике бросился в дальний угол гостиной, чтобы больше ничего не слышать.
Линкольн вернулся через несколько минут.
— Очень сожалею, Чарли, но сегодняшний обед придется отложить. Марион плохо себя чувствует.
— Она очень на меня сердита?
— Да, пожалуй, — сказал Линкольн почти грубо. — Ей очень нездоровится, и она…
— Ты хочешь сказать, что она передумала насчет Гонории?
— Не знаю, Чарли. Сейчас она очень скверно себя чувствует. Позвони мне завтра в банк.
— Жаль, что ты не объяснил ей. Я ведь никак не ожидал увидеть этих людей. Мне они были так же противны, как и вам.
— Бесполезно объяснять ей что-либо сейчас.
Чарли поднялся, взял пальто и шляпу и по коридору прошел к двери. Потом он вернулся, отворил дверь в одну из комнат и чужим голосом произнес:
— До свидания, дети.
Гонория выскочила из-за стола и подбежала к нему проститься.
— До свидания, моя пышечка, — расстроенно сказал он и затем добавил, стараясь по возможности смягчить голос и скрыть свое настроение: — Спокойной ночи, дети.
***
Чарли решительно направился в бар отеля «Риц», горя только одним яростным желанием немедленно разыскать Дункана и Лоррэн и выложить им все, что он о них думает. Но в «Рице» их не оказалось, и он понял, что в любом случае он все равно ничего бы не поправил. Он так и не притронулся к своему стакану у Питерсов, и поэтому теперь заказал виски с содовой. Поль вышел из-за стойки и присел к нему за столик.
— Времена переменились к худшему, — печально сетовал он. — Сколько ваших возвратились теперь в Штаты, потому что они все потеряли если не в первом, то во втором кризисе. Я слышал, что ваш друг Джордж Хардт потерял все до цента. Вы здесь проездом в Штаты?
— Нет, я работаю в Праге.
— Я слышал, вы здорово разорились во время кризиса?
— Да, — сказал он и мрачно добавил: — В этом кризисе я потерял все, что мне хотелось потерять.
— А теперь решили, значит, заняться коммерцией?
— Что-то вроде этого.
И опять нахлынули кошмарные воспоминания тех дней, воспоминания о людях, с которыми они встречались во время путешествий, людях, которые считали чуть ли не по пальцам и не могли произнести ни одной связной фразы. Тот коротышка, с которым Эллен пошла танцевать и который оскорбил ее, едва они успели отойти десять шагов от столика, визжащие женщины, которых с бутылками и наркотиками выбрасывали из домов свиданий… мужчины, выгонявшие своих жен на снег, потому что снег 1929 года не был настоящим снегом, и если кому-нибудь хотелось снега, то нужно было просто заплатить деньги.
Он прошел к телефонной будке и позвонил на квартиру Питерсов. К телефону подошел Линкольн.
— Я позвонил потому, что все время думаю только об одном. Марион сказала что-нибудь определенное?
— Марион больна. Я знаю, ты не виноват, но я не могу допустить, чтобы она окончательно свалилась. Боюсь, тебе придется подождать еще полгода. Не могу же я убить ее разговорами на эту тему!
— Все ясно.
— Мне очень жаль, Чарли.
Он вернулся к столику. Его стакан был пуст, но он отрицательно покачал головой, когда Поль взялся за бутылку. Теперь он сможет только посылать кое-что для Гонории, завтра он пошлет ей всего очень много. Он со злостью подумал о том, что это опять будут только деньги, а ведь деньги он бросал стольким людям…
— Нет, мне хватит, — сказал он другому бармену. — Сколько с меня?
Когда-нибудь он вернется, они не смогут заставить его платить вечно. Но ему был нужен его ребенок, только он один. Он был уже не молод, и все его благородные порывы и сладкие мечты остались далеко позади. Но он был абсолютно уверен, что Эллен не хотелось бы видеть его таким одиноким.
Оригинальный текст: Babylon Revisited, by F. Scott Fitzgerald.