Ф. Скотт Фицджеральд
Зимние грезы
Большинство ребят, прислуживавших игрокам в гольф, были бедны, как Лазарь и жили в однокомнатных домишках, перед которыми непременно торчала какая-нибудь истеричная корова; отец же Декстера Грина имел чуть ли не лучшую в Черном Медведе бакалейную лавку — самой лучшей, впрочем, была, как ее шутливо называли, «Город Бостон», владели ею состоятельные люди с Шерри Айленда, и Декстер занимался этим только ради карманных денег.
Осенью, когда дни становились морозными и серыми и долгая миннесотская зима опускалась, как белая крышка, Декстер ходил на лыжах по снегу, укрывавшему дорожки спортивных площадок. Знакомый ландшафт наводил на него в это время глубокую грусть — ему было до слез обидно, что игровое поле лежит в вынужденном бездействии, надолго став прибежищем взъерошенных воробьев…
В апреле зима неожиданно кончилась. Снег сбежал ручьями в озеро Черный Медведь, не дожидаясь, когда первые игроки в гольф бросят друг другу вызов красными и черными мячами. Не было ни праздничного таянья снегов, ни веселого шума ручьев, холода ушли незаметно.
Северная весна всякий раз действовала на него угнетающе, зато осень возбуждала своей пышностью. Осенью он часто сжимал кулаки, дрожа, повторял про себя разные идиотские фразы и быстрыми отрывистыми жестами повелевал воображаемыми толпами и армиями. Октябрь вселял в него надежду, которую ноябрь доводил до безумного ликования, и в этом настроении яркие мимолетные впечатления лета на Шерри Айленде были ему только полезны. Вот он становится чемпионом и наносит поражение мистеру Т. А. Хедрику в превосходном матче, который он уже сто раз разыгрывал мысленно, в матче, ход которого он неустанно менял — иногда тут же, почти со смехотворной легкостью выигрывал, а то, дав противнику фору, блистательно вырывался вперед. Или, выйдя из быстрого, как стрела автомобиля, он сдержанно, наподобие мистера Мортимера Джоунза, ступает на веранду гольф-клуба Шерри Айленда… Или на виду у восхищенной толпы совершает фантастический прыжок в воду с вышки… Среди тех, кто наблюдал за ним с раскрытым от изумления ртом, был и мистер Мортимер Джоунз.
Но однажды случилось так, что мистер Джоунз — сам, а не его тень — обратился к Декстеру и с увлажнившимся взором сказал, что Декстер — их самый лучший кэдди и что он, мистер Джоунз, просит его не уходить; он, со своей стороны, в долгу не останется, потому что другие мальчишки то и знай теряют у него мячи — чуть ли не на каждой лунке.
— Нет, сэр, — твердо ответил Декстер, — хватит с меня. — И, помолчав, добавил: — Не в том я уже возрасте.
— Но ведь тебе не больше четырнадцати. Какого дьявола ты выбрал для ухода именно сегодняшнее утро? Ты же обещал, что на будущей неделе поедешь со мной на чемпионат штата.
— Да нет, вырос я уже.
Декстер сдал свой значок отличника, забрал у начальника причитавшиеся ему деньги и отправился домой, в деревню Черный Медведь.
— Лучшего кэдди я еще не видел, — громко пожалел Мортимер Джоунз в тот день в баре. — Не потерять ни единого мяча! Старательный! Умница! Спокойный! Честный! Благодарный!
Девочке, из-за которой все это вышло, было одиннадцать. Она казалась красиво уродливой, какими бывают иные девочки-подростки, которым суждено через несколько лет стать невыразимо прекрасными и приносить неисчислимые страдания многим и многим мужчинам. А что она станет именно такой, сомневаться не приходилось. Было что-то нечестивое в том, как она кривила губы, когда улыбалась, в ее глазах — о небо, помоги нам! — уже проглядывала страсть. В таких женщинах жизненная сила пробуждается рано. В ней она была заметна уже сейчас, светясь сквозь тонкое тельце странным сиянием.
Сгорая от нетерпения, она пришла на площадку в 9 часов с няней, одетой во что-то белое и тащившей белую же холщовую сумку с пятью маленькими новыми битами. Декстер увидел ее в первый раз, когда она стояла у домика для кэдди, и она, видимо, чувствовала себя неловко, потому что пыталась скрыть свое смущение тем, что затеяла с нянькой неестественно громкий разговор, который оживляли ее внезапные вздрагивания и неуместные гримасы.
— Не спорь, Хильда, день прекрасный, — услышал Декстер. Она опустила уголки рта, улыбнулась и огляделась украдкой; ее взгляд, упав на Декстера, ненадолго задержался на нем.
— Мне кажется, сегодня тут не так уж много народу, правда? — опять обратилась она к няне.
Снова улыбка — сияющая, явно неестественная, обманчивая.
— Не знаю, что нам полагается сейчас делать, — сказала няня, тупо глядя перед собой.
— Не беспокойся. Сейчас я все устрою.
Декстер стоял не шелохнувшись, раскрыв рот. Сделай он шаг вперед — и его взгляд окажется в ее поле зрения, отступи хоть чуть назад — ему плохо будет видно ее лицо. Он даже не сразу понял, что она совсем еще маленькая. Ему вдруг вспомнилось, что он уже встречал ее несколько раз в прошлом году — она была в спортивных брюках.
Сам того не желая, он вдруг хохотнул и, закусив от смущения губу, повернулся и быстро пошел прочь.
— Мальчик!
Декстер остановился.
— Мальчик…
Вне всякого сомнения, обращались к нему. Мало того, он еще был пожалован этой нелепой улыбкой, воспоминание о которой по крайней мере десятку мужчин предстояло сохранить надолго.
— Мальчик, ты не знаешь, где инструктор?
— У него занятия.
— А ты не знаешь, где начальник?
— Он еще не приходил.
— А-а… — Ответ ее озадачил. Она переминалась с ноги на ногу.
— Мы хотели бы взять кэдди, — сказала няня. — Миссис Мортимер Джоунз послала нас играть в гольф, но ведь без кэдди не обойтись…
Ее заставил замолчать зловещий взгляд мисс Джоунз, сменившейся знакомой улыбкой.
— Кроме меня здесь никого нет, — ответил Декстер няне. — А я не могу уйти, пока не придет шеф.
— Вот оно что.
Тут мисс Джоунз и ее спутница отошли в сторонку, подальше от Декстера, и вступили в жаркий спор, закончившийся тем, что мисс Джоунз выхватила одну из клюшек и с силой стукнула ею по земле. Для вящего эффекта она замахнулась еще раз и уже готова была опустить снаряд на грудь няньки, но та перехватила его и вырвала у нее из рук.
— Ах ты, подлая старушонка! — так и взвизгнула мисс Джоунз.
Спор вспыхнул с новой силой. Понимая всю комичность этой сцены, Декстер несколько раз хотел было засмеяться, но всякий раз сдерживал смех, не давая ему прорваться. Он не мог воспротивиться чудовищной мысли, что правота на стороне этой маленькой девочки. Ситуация разрешилась неожиданным появлением шефа, к которому няня тут же и обратилась.
— Мисс Джоунз нужен кэдди, а этот говорит, что он занят.
— Мистер Маккенна велел мне побыть здесь до вашего прихода, — быстро сказал Декстер.
— Но ведь он уже здесь! — Мисс Джоунз радостно улыбнулась шефу. Потом бросила сумку и направилась, надменно ступая и жеманничая, к первой метке.
— Ну? — начальник повернулся к Декстеру. — Чего ты там стоишь как истукан? Иди и подай юной леди биты.
— Я, пожалуй, сегодня не работник, — ответил Декстер.
— Ты не…
— Я, пожалуй, возьму расчет.
Он и сам испугался гнусности такого решения. Он был любимчиком, да и где еще на озере можно было заработать 30 долларов в месяц. Но он испытал сильное потрясение, и оно требовало немедленной и сильной разрядки, все было гораздо сложнее. И, как не раз с ним случалось впоследствии, Декстер бессознательно подпал под влияние своих зимних грез.
II
Разумеется, радужность этих зимних грез менялась в зависимости от времени года, но суть их оставалась прежней. Это из-за них несколько лет спустя Декстер бросил коммерческий курс в университете штата — его отец, дела которого шли превосходно, оплатил бы его путь наверх. Однако не следует думать, будто из-за того, что вначале зимние его грезы были связаны с размышлениями о богатых, в мальчике было нечто от сноба. Он жаждал не близости с яркими вещами и блестящими людьми — ему нужны были сами эти вещи и люди. Часто он тянулся к лучшему, даже не сознавая, почему ему хочется этого, и порой наталкивался на загадочные отказы и запреты, которые позволяет себе жизнь. Об одном-то из таких отказов, а не о его карьере в целом, и пойдет здесь рассказ.
Он делал деньги. И это было довольно удивительно. После колледжа он поехал в город, откуда озеро Черный Медведь черпает своих богатых клиентов. Ему было всего 23, и он еще двух лет там не провел, но многие уже говорили о нем: «Вот это парень!..» Вокруг него сынки богачей с риском торговали акциями, с риском же вкладывали во что-то там родительское наследство, корпели над двумя дюжинами томов «Коммерческого курса» Джорджа Вашингтона, а Декстер, пустив в ход все свое красноречие и оставив в залог свой университетский диплом, взял взаймы 1000 долларов и купил долю в прачечной.
Она была совсем крошечной, когда Декстер стал ее совладельцем, но он до тонкостей изучил, как англичане стирают тонкие шерстяные чулки для гольфа, чтобы те не садились, и уже через год обслуживал класс людей, носивших бриджи. Мужчины настаивали, чтобы их шотландские чулки и свитера посылались в его прачечную, так же как раньше они требовали кэдди, который умеет быстро находить мячи. Вскоре он уже стирал постельное белье для их жен и имел пять приемных пунктов в разных частях города. Ему еще не исполнилось и 27, а он уже владел широкой сетью прачечных в своей части страны. Но именно тогда-то он вдруг все продал и уехал в Нью-Йорк. Однако интересующее нас начало этой истории восходит к тем далеким дням, в которые он только добился своего первого большого успеха.
Когда ему было 23, мистер Харт — один из тех седовласых джентльменов, которые частенько повторяли: «Вот это парень!» — вручил ему приглашение на уикэнд в гольф-клубе Шерри Айленда. Таким образом, он тоже вписал однажды свое имя в регистрационную книгу клуба и во второй половине дня играл в паре с мистером Хартом против мистера Сэндвуда и мистера Т. А. Хедрика. Он посчитал излишним заметить, что когда-то таскал сумку за мистером Хартом по этому самому полю и знает с закрытыми глазами каждую выемку и ложбинку, но поймал себя на том, что невольно посматривает на четырех следовавших за ними кэдди, стараясь уловить хоть какой-нибудь жест или повадку, которые бы напомнили ему себя самого и сузили пропасть, лежавшую между его настоящим и прошлым.
Это был странный день, испещренный знакомыми мимолетностями. Сперва ему было показалось, что он вторгся в чужие владения, но уже в следующий момент его охватило чувство громадного превосходства над мистером Т. А. Хедриком, который оказался скучным человеком да к тому же неважным игроком.
А из-за мяча, который мистер Харт потерял у 15-й дорожки, случилось нечто невообразимое. Они шарили в густой траве неровного поля, и вдруг сзади, из-за холма, отчетливо донеслось: «Выхожу!» Они, бросив поиски, разом обернулись, и яркий новый мяч, резко скользнув по склону, угодил мистеру Т. А. Хедрику в живот.
— Черт! — воскрикнул пострадавший. — Когда наконец перестанут пускать сюда этих сумасшедших женщин! Просто возмутительно!
В то же мгновение над холмом показалась голова и послышался голос:
— Вы не возражаете, если мы здесь пройдем?
— Вы попали мне в живот! — раздраженно буркнул мистер Хедрик.
— Да что вы? — Девушка подошла ближе. — Простите. Но я же крикнула: «Выхожу!»
Она обвела каждого небрежным взглядом, потом принялась изучать направление, в котором мог пролететь мяч.
— Я попала в неровность?
Трудно было сказать, искренний это вопрос или издевательский. Через минуту, однако, на холме появился ее партнер, и сомнения рассеялись, так как она весело крикнула:
— Я здесь! Я была бы на дорожке, если бы во что-то не попала.
Она приняла стойку для короткого удара мэши, и Декстер присмотрелся к ней. На ней было короткое голубое льняное платье с белой у ворота и плеч оторочкой, оттенявшей загар. Несуразность и худоба, из-за которых ее страстные глаза и опущенные уголки рта казались нелепыми в одиннадцать лет, безвозвратно ушли. Она стала поразительно красивой. Румянец ее щек концентрировался как на картине, но это не тот цвет, который принято называть богатым, он скорее напоминал изменчивую лихорадочную красноту, такую слабую, что, казалось, в любой момент она может поблекнуть и растаять. Этот цвет щек и подвижность губ производили впечатление постоянного движения, кипучей энергии, интенсивной жизни, только отчасти уравновешиваемых печальным роскошеством ее глаз.
Удар получился нетерпеливый и неточный, мяч залетел в песчаный карьер по другую сторону дорожки. Улыбнувшись легкой деланной улыбкой и бросив небрежное «Спасибо!», она направилась за мячом.
— Ох уж эта Джуди Джоунз! — проворчал мистер Хедрик у следующей лунки: им пришлось переждать, пока она уйдет. — Что бы я сделал, так это задрал ей подол и стегал месяцев шесть подряд, а потом выдал замуж за какого-нибудь старорежимного кавалерийского капитана.
— Боже, до чего красива! — воскликнул мистер Сэндвуд, которому только-только исполнилось тридцать.
— Красива! — презрительно фыркнул мистер Хедрик. — У нее всегда такой вид, точно на поцелуй напрашивается! Пялит свои коровьи зенки на каждого теленка.
Вряд ли в данном случае мистер Хедрик имел в виду материнский инстинкт.
— При желании она могла бы неплохо играть, — заметил мистер Сэндвуд.
— Она явно не в форме, — убежденно заявил мистер Хедрик.
— Зато у нее прекрасная фигура, — сказал мистер Сэндвуд.
— Скажите лучше спасибо, что она не слишком сильно бьет. — Мистер Харт подмигнул Декстеру.
Вечером того дня солнце садилось в буйном водовороте золотого, голубого и алого цветов и оставило земле сухую, полную шелеста ночь, обычную для западного лета. Декстер с веранды гольф-клуба смотрел на мерные от тихого ветерка набеги волн, на серебристую под ликом полного месяца мелассу. А когда луна приложила к губам палец и озеро стало гладкой лужей, бледной и тихой, Декстер надел купальный костюм и поплыл к самому дальнему плоту, где растянулся на мокром брезенте трамплина, и вода струйками стекала с него.
Играла рыба, звезда светила, вокруг озера мерцали огни. На темном полуострове наигрывали на рояле мелодии прошлого сезона и других минувших лет — песенки из «Чин-Чин», «Графа Люксембурга» и «Шоколадного солдатика». Звук фортепиано над водным пространством всегда казался Декстеру прекрасным, и сейчас он, не шевелясь, внимал музыке.
Вот эта мелодия была популярной и новой пять лет назад, когда Декстер учился на втором курсе. Ее исполняли на студенческом курсовом балу, а он тогда не мог позволить себе такой роскоши, как посещение балов, и слушал ее, стоя под окном гимнастического зала. Сейчас знакомые звуки вызвали в нем своего рода экстаз, и в состоянии именно этого экстаза он и оценивал то, что с ним теперь происходило. Это было состояние интенсивнейшего восприятия, чувство того, что душа твоя удивительно созвучна жизни и что все вокруг сияет такой красотой и дышит таким очарованием, каких тебе, быть может, никогда уже не видать.
Какой-то низкий продолговатый предмет отделился вдруг от темноты острова, стреляя мотором. Две белые полоски рассекаемой воды размотались сзади, и почти тут же рядом с ним, заглушая пылкое звучание фортепиано шипением водяных струй и брызг, появилась гоночная лодка. Декстер, приподнявшись на руках, увидел темную фигуру за рулем и два темных глаза, рассматривающих его через разделявший их клин водной глади, — и лодка прошла мимо, снова и снова вздымая на поверхности воды несуразные, кругами, каскады брызг. Один из кругов так же нелепо, как возник, распрямился и повернул вдруг к его плоту.
— Кто тут? — крикнула она, заглушив мотор. Теперь она была так близко, что Декстер разглядел ее купальник: нечто вроде розовой детской маечки, перехваченной посередине внизу.
Нос лодки стукнулся о плот, сильно качнув его, и Декстера наклонило к ней. Они узнали друг друга и по-своему заинтересовались.
— Вы, кажется, один из тех, с кем мы сегодня столкнулись во время игры в гольф? — спросила она.
— Да так и есть.
— А моторку водить умеете? Если да, то, может, поведете ее, а я прокачусь на акваплане? Меня зовут Джуди Джоунз. — Она одарила его нелепой самодовольной улыбкой — вернее, это была претензия на самодовольную улыбку, потому что как бы она ни кривила губы, улыбка не была манерной, она была просто прекрасной. — А живу я в одном доме на острове, и там ждет меня один человек. Когда он подъехал к нашим дверям, я отчалила от пристани: он заявляет, что я — его идеал.
Играла рыба, звезда светила, мерцали огни вокруг озера. Декстер сел рядом с Джуди Джоунз, и она объяснила, как управлять лодкой. В следующее мгновение она уже была в воде и плыла упругим кролем к покачивавшемуся на волнах акваплану. Наблюдать за ней было легко и приятно — так же, как смотреть на качающуюся ветку или летящую чайку. Ее руки, загорелые до белых кружев покрывавших ее плечи волн, упруго двигались в платиновой зыби — сначала появлялся локоть, отбрасывая назад предплечье, по которому мерно стекала вода, потом рука уходила вперед и вниз, проторивая дорожку.
Они выехали на середину; обернувшись, Декстер увидел, что она стоит, упершись коленями в задний край акваплана.
— Быстрей! — крикнула она. — Как можно быстрей!
Он послушно послал рычаг вперед, и белая водяная пыль валом взметнулась за кормой. Когда он снова оглянулся, девушка стояла во весь рост на мчащейся доске, руки ее были широко разведены, а глаза устремлены к луне.
— Ужасно холодно! — крикнула она. — Как вас зовут?
Он назвался.
— Хотите, приходите к нам завтра на обед.
Его сердце повернулось, как маховик двигателя моторки, и во второй раз ее прихоть изменила весь ход его жизни.
III
На следующий вечер, ожидая, когда она спустится к нему, Декстер мысленно населял тихую, продолговатую, с выходом на веранду летнюю комнату мужчинами, которые уже любили Джуди Джоунз. Он знал, что это за люди: в колледж, куда он поступил, они пришли с хорошей подготовкой, полученной в известных частных школах, в отлично сшитой одежде и с ровным загаром теплого лета. Он понимал, что сам он в определенном смысле лучше их. Он новее и сильнее. Однако, признаваясь самому себе, что своих детей он хотел бы видеть похожими на них, он отдавал себе отчет в том, что сам он — лишь грубый крепкий материал, из которого всегда выходят такие люди.
Когда пришло его время носить хорошую одежду, он познакомился с лучшими портными Америки, и эти лучшие портные Америки сшили ему костюм, в котором он и был в тот вечер. Он усвоил особую, свойственную его университету сдержанность, которая отличала его от других университетов. Он признал важность хороших манер и овладел ими. Он понял — небрежность в одежде и манерах требует большей уверенности в себе, чем внимательность к тому и другому. Однако небрежность эту смогут позволить себе его дети. Фамилия его матери была Кримслих. Она происходила из богемских крестьян и до конца дней своих говорила на ломаном английском. Сын же ее должен держать себя в строгих рамках.
Джуди Джоунз спустилась к нему вскоре после семи. На ней было голубое шелковое платье, какие носят днем, и его охватило разочарование из-за того, что она не надела что-нибудь более изысканное. Это чувство усилилось, когда, коротко поздоровавшись, она подошла к буфетной и, распахнув дверь, крикнула:
— Можно подавать, Марта.
А он-то думал, что обед объявит дворецкий, что будут разносить коктейли. Но когда они уселись рядом на диване и посмотрели друг на друга, эти мысли улетучились.
— Папы с мамой не будет, — сказала она задумчиво.
Он вспомнил, при каких обстоятельствах видел в последний раз ее отца, и почувствовал облегчение — еще станут спрашивать, кто он да откуда. Декстер родился в Кибле, миннесотской деревеньке в 50 милях к северу от здешних мест, и именно Кибл, а не Черный Медведь он всегда называл своим домом…
Они поговорили об его университете, куда она частенько наведывалась последние два года, и о соседнем большом городе, который поставлял Шерри Айленду клиентуру и куда Декстер назавтра вернется к своему процветающему предприятию.
За обедом ее задумчивость перешла в уныние, и Декстеру стало не по себе. Его волновали любые нотки раздражения, прорывавшиеся в ее голосе. Чему бы она ни улыбнулась — ему ли, цыплячьей ли печенке или просто так, — его беспокоило то, что в ее улыбке нет нечего от веселья, ни даже от забавы. Когда уголки алых губ опускались, выводила не столько улыбка, сколько приглашение к поцелую. После обеда она провела его на темную веранду и сломала настроение.
— Вы не будете возражать, если я всплакну? — спросила она.
— Боюсь, вам со мной скучно, — поспешил он.
— Нет, нет. Вы мне нравитесь. Но у меня сегодня такой ужасный день. Я была влюблена в одного человека, и вдруг он мне сегодня заявляет, что беден, как церковная мышь. Это было как гром среди ясного неба. Ведь я от него и намека на бедность ни разу не слышала. Ужасно мелко, правда?
— Возможно, он боялся признаться.
— Допустим, — ответила она. — Он не с того начал. Понимаете, если бы я знала, что он беден — ведь я была без ума от множества бедных мужчин и вполне серьезно собиралась за всех за них замуж. Но его-то я бедным не считала, и мое чувство к нему оказалось недостаточно сильным, чтобы вынести потрясение. Это все равно, как если бы девушка спокойно сообщила своему жениху, что она вдова. Возможно, он и не против вдов, но… Давайте начнем все как следует, — вдруг прервала она себя. — Кто вы, все же?
Декстер замялся. Потом заявил:
— Я никто. Моя карьера — в основном дело будущего.
— Вы бедны?
— Нет, — сказал он открыто. — Я, вероятно, делаю больше денег, чем любой мой ровесник на Северо-Западе. Я знаю, это звучит нескромно, но вы просили меня начать, как положено.
Последовала пауза. Она улыбнулась, уголки рта опустились, и она, едва заметно качнувшись, оказалась совсем близко и заглянула ему в глаза. В горле у Декстера встал комок, он затаил дыхание и ждал, что будет, смело идя навстречу тому непредсказуемому соединению, которое загадочно возникнет из слияния их губ. И вдруг все увидел — через ее поцелуи, которые были уже не обещанием, ему передалось ее возбуждение, сильное и глубокое. Они вызывали в нем не голод, требующий утоления, а пресыщение, которое потребует еще большего пресыщения… поцелуи, как милостыня, порождающие нужду уже тем, что за ними ничего не таилось.
Ему не потребовалось много времени, чтобы понять: он желал Джуди Джоунз еще с тех пор, когда был гордым тщеславным мальчиком.
IV
Так это началось и продолжалось, то усиливаясь, то ослабевая, на той же ноте вплоть до самой развязки. Декстер почти целиком сдал себя самой прямолинейной и беспринципной особе, с которой ему когда-либо приходилось сталкиваться. Чего бы Джуди ни захотела, она добивалась желаемого, пуская в ход все обаяние. Она ничего не придумывала, не прибегала ни к плутовству, ни к расчету — в любой из ее любовных связей интеллект играл весьма незначительную роль. Она просто вынуждала мужчин безоговорочно признавать ее физическую красоту. У Декстера не было никакого желания изменить ее. Ее недостатки определялись какой-то страстной энергией, превосходившей и оправдывавшей их.
В тот первый вечер, когда голова Джуди лежала у него на плече и она прошептала: «Не понимаю, что со мной творится. Вчера еще казалось, я люблю одного, а сегодня уже кажется, что я люблю тебя…», эти слова показались ему красивыми и романтичными. Это была та утонченная возбудимость, которая пока подчинялась и принадлежала ему. Но неделю спустя ему пришлось рассматривать это ее качество совсем в ином свете. Она повезла его в своей машине на пикник, а после пирушки куда-то умчалась в той же машине с другим. Декстер ужасно расстроился, и едва был в состоянии проявлять элементарную вежливость в разговоре с присутствующими. Когда она уверяла его впоследствии, что не целовалась с тем, другим, он знал — она лжет, и однако был рад, что она хоть солгать-то ему не поленилась.
Как выяснилось к концу лета, он был лишь одним из десятка ее постоянно менявшихся поклонников. Каждому в свое время было отдано предпочтение, и добрая половина из них до сих пор грелась утешением редких приливов ее сентиментальности. Как только кто-нибудь проявлял признаки недовольства долгим пренебрежением и был близок к выпадению из круга ее обожателей, она дарила несчастному краткий «медовый» час — и он снова готов был таскаться за нею чуть ли не целый год. Джуди совершала эти свои разбойничьи набеги на беззащитных мужчин и наносила поражения без злобы, едва ли вообще сознавая, что в ее действиях есть какой-то там вред.
Когда в городке появлялся кто-нибудь новый, все получали отставку — свидания автоматически отменялись.
Бесполезно было что-либо против нее предпринимать: она все делала первая. Она была не из тех, кого можно завоевать сходу — ни умом, ни обаянием ее было не взять; если то или другое слишком грозило ей, она тут же сводила всех к физической основе, а под колдовским влиянием ее физического великолепия как сильные, так и умные вели уже не свою, а ее линию. Ее же саму развлекало только удовлетворение собственных желаний и непосредственное применение собственной же обольстительности. Вероятно, от избытка юношеской любви, от такого множества юных поклонников она дошла в самозащите до того, что питала себя целиком изнутри. На смену первоначальному радостному настроению Декстера пришли беспокойство и неудовлетворенность. Беспомощное вдохновение, с которым он растворялся в ней, было скорее расслабляющим, нежели животворным. К счастью для его работы, в ту зиму такие моменты случались нечасто. В самом начале их знакомства какое-то время казалось, что они испытывают глубокое и искреннее влечение друг к другу, — в тот первый август, например, — три дня бесконечных вечеров на ее полутемной веранде, странных изнуряющих поцелуев поздним днем в тенистых альковах или в зеленых беседках за спасительными решетками, утро, когда она была свежа, как мечта, и чуть ли не стыдилась его в свете занимающегося дня. Над всем этим витало вдохновение обручения, обостренное понимаем того, что никакого обручения нет. Именно в те три дня он впервые попросил ее руки. Она сказала: «Может, когда-нибудь», она сказала: «Поцелуй меня», потом: «Я бы хотела выйти за себя», и ещё: «Я люблю тебя», она сказала… она ничего не сказала.
Эти три дня были прерваны появлением какого-то нью-йоркца, который прогостил в ее доме половину сентября. К ужасу Декстера, молва обручила их. Но к концу месяца стало известно, что Джуди скучает. Однажды вечером она просидела все танцы в лодке с одним из местных кавалеров, а нью-йоркский носился как безумный по клубу, разыскивая ее. Она сказала местному ухажеру, что приезжий ужасно ей наскучил, и два дня спустя тот уехал. Ее видели с ним на вокзале, и, по словам очевидцев, выглядел он весьма плачевно.
На этой ноте кончилось лето. Декстеру было 24 года, и у него появилось еще больше возможностей жить так, как ему хочется. Он стал членом двух городских клубов и жил при одном из них, и, хотя он не позволял себе сделаться неотъемлемой частью мужской половины на танцах в этих клубах, он умудрялся тем не менее быть под рукой там, где могла появиться Джуди Джоунз. Теперь он мог бы вращаться в свете сколько угодно — он был желанным молодым человеком, и отцы деловой части города уважали его. Его известная всем преданность Джуди Джоунз только укрепила его положение. Однако у него не было тяги к светской жизни, и он довольно-таки презирал любителей танцулек, готовых, будь то четверг или суббота, отправиться на любую вечеринку и таскавшихся на обеды к молодоженам. Он уже подумывал о том, как бы уехать на Восток, в Нью-Йорк. Ему хотелось взять с собой Джуди Джоунз. Никакая разочарованность его в том мире, в котором она выросла, не могла избавить его от иллюзий в ее желанности.
Помните это, ибо только в таком свете может быть понятно то, что он ради нее сделал.
Полтора года спустя после первых встреч с Джуди он обручался с другой. Ее звали Айрини Шерер, и отец ее был одним из тех, кто верил в Декстера. Светловолосая, милая, с прекрасной репутацией, она имела двух поклонников, которым вежливо отказала, когда Декстер сделал ей предложение.
Лето, осень, зима, еще лето, еще осень — сколько же активной жизни отдал он неисправимым губам Джуди Джоунз! Она относилась к нему с интересом, с одобрением, со злобой, с безразличием, с презрением. Она подвергала его, как часто бывает в подобных случаях, бесконечным унижениям, наносила ему несметное число оскорблений, будто в отместку за то, что когда-то вообще удостоила его своим вниманием. Она подзывала его и зевала ему в лицо, снова подзывала, и он шел, часто с горечью и с сомнением. Она приносила исступленное счастье и невыносимые душевные терзания. Она причиняла ему невыразимое беспокойство и бесконечные хлопоты. Она оскорбляла его, буквально ездила на нем, играла на его любви к ней во вред его интересу к работе — и все смеха ради. Она делала с ним все, что хотела, только не критиковала его — и, как казалось ему, потому лишь, что это могло бы как-то омрачить то полнейшее безразличие, которое она выказывала и искренне испытывала к нему.
Осень пришла и прошла, и тут он вдруг понял, что ему никогда не видать Джуди Джоунз. Ему пришлось буквально вдалбливать себе это в голову, но он все-таки убедил себя. Как-то ночью он долго лежал без сна, взвешивая все за и против. Он припомнил боль и беды, которые она ему принесла, перечислил все ее вопиющие пороки: жена бы из нее получилась никудышняя. Потом сказал, что любит ее, и заснул. С неделю, чтобы ему не чудился ее хрипловатый, по телефону, голос, не мерещились за завтраком ее глаза напротив, он много и допоздна работал, а уже вечером опять шел в контору и строил планы на будущее.
В конце недели он отправился на танцы и сразу же столкнулся с ней. Чуть ли не впервые с тех пор, как они познакомились, он не попросил ее посидеть с ним на веранде и не сказал ей, что она прелестна. Его задело, что она об этом даже и не скучает, — вот и все. Он не почувствовал ревности, увидев ее в тот вечер с новым ухажером. Против ревности он уже закалился.
Он остался до конца танцев. С час просидел с Айрини Шерер, толкуя о книгах и музыке. И в том, и в другом он разбирался весьма слабо. Но он уже становился полновластным хозяином своего времени и с некоторым самодовольством подумывал о том, что ему, молодому и уже сказочно преуспевшему Декстеру Грину, следует побольше знать обо всем подобном.
Случилось это в октябре, когда ему исполнилось 25. В январе Декстер и Айрини обручились. Объявление должно было появиться в июне, а там через три месяца и свадьба.
Та миннесотская зима сильно затянулась, и только в мае подул теплый ветер, а снега сбежали наконец ручьями в озеро Черный Медведь. Впервые чуть ли не за весь год Декстер наслаждался относительным спокойствием духа. Джуди Джоунз была во Флориде, потом на Горячих Ключах, где-то обручилась, а потом где-то разорвала помолвку. Первое время, когда Декстер решил забыть о ней, ему было неприятно, что люди в своем сознании все еще видели их вместе и любопытствовали, что она, как и где, но когда на банкетах он стал садиться рядом с Айрини Шерер, его перестали спрашивать о ней — ему сообщали о ней. Он уже не был авторитетом в том, что касалось ее.
Наконец май. По вечерам, когда темнота становилась влажной, как дождь, Декстер бродил по улицам, удивляясь тому, что так скоро и почти безо всяких усилий с его стороны его муки и страсть прошли. Прошлогодний май был памятен ему непростительным и однако прощенным буйством Джуди Джоунз, — Декстер, как иногда с ним случалось, вообразил тогда, что она наконец полюбила его. Старое грошовое счастье он променял на полную меру довольства. Он знал, что Айрини будет всего лишь ширмой, задернутой за ним, рукой, движущейся среди сверкающих чайных чашек, голосом, зовущим детей… Огонь и очарование ушли, волшебство ночей и чудо смены часов и времен года… вздрагивающие уголки тонких губ, сливающихся с его губами и возносящих его в неземное блаженство ее глаз… Глубоко это в нем засело и никак не хотело умирать: слишком сильным и живым он был.
Однажды вечером в середине месяца, когда погода, балансировавшая несколько дней на узком мостике, ведущем в разгар лета, наконец установилась, он завернул к Айрини — что тут такого, через какую-то неделю объявят их помолвку. А сегодня вечером они посидят в фойе университетского клуба и посмотрят с часок на танцующих. У него появлялось чувство солидности, когда он ходил с нею, — все так любили ее, она была такая «благородная».
Он поднялся по ступенькам дома, сложенного из бурого камня, и вошел.
— Айрини, — позвал он.
Из гостиной вышла миссис Шерер.
— Декстер, — сказала она, — Айрини поднялась к себе, у нее разболелась голова. Она хотела идти с вами, но я заставила ее лечь.
— Надеюсь, ничего серьезного?
— О, нет. Утром она будет играть с вами в гольф. Вы ведь обойдетесь без нее один вечер, правда, Декстер?
У нее была добрая улыбка. Они с Декстером симпатизировали друг другу. Он еще немного посидел с ней в гостиной и попрощался.
Возвратившись в университетский клуб, где он жил, он постоял в дверях, глядя на танцующих; прислонившись к косяку, кивнул одному, другому, зевнул.
— Хелло, милый.
Знакомый голос испугал его. Рядом стояла Джуди Джоунз, бросившая ради него кавалера в другом конце зала; Джуди Джоунз, стройная великолепная куколка в золотом одеянии: золотая лента, обхватившая волосы, золотые носки туфелек, выглядывающих из-под платья. Тонкий румянец щек стал как будто ярче, когда она улыбнулась ему. В зале точно потеплело и посветлело. Его руки судорожно сжались в карманах вечернего костюма.
— Когда ты вернулась? — небрежно бросил он.
Она пошла к выходу, он — за ней. О чудо из чудес! Она вернулась — он чуть не заплакал. Она ходила по зачарованным улицам, и все, что бы она ни делала по пути, было подобно волшебной музе. Все загадочные случайности, все новые и оживающие надежды ушли с нею тогда и с нею же вернулись теперь.
В дверях она обернулась.
— У тебя есть машина? А то пойдем в мою.
— У меня двухместная.
Тогда в нее, шурша золотом одежды. Он захлопнул дверцу. В такое множество машин она садилась — садилась и так, и эдак, — откинувшись на кожаную спинку или положив локоть на дверцу… и ждала. Она бы давно уже вся замаралась, окажись на свете что-либо, — кроме нее самой, — могущее запятнать ее, но так уж она изливала свои чувства.
С трудом заставил он себя завести машину и, дав задний ход, выехал на улицу. Надо помнить, что это еще ничего не значит. Она проделывала это и раньше, и он вычеркнул ее из своей жизни, как вычеркнул бы неприятный счет из своих гроссбухов.
Он медленно поехал к центру и, прикинувшись рассеянным, пересек опустевшие улицы деловой части города, местами многолюдные — там, где кинозалы выбросили публику, или где чахоточные и драчливые на вид юнцы фланировали перед игорными домами. Звон стаканов и хлопанье ладоней по стойкам баров доносились из салунов — крытых застекленных аркад, излучавших грязно-желтый свет.
Она внимательно следила за ним, и молчание становилось затруднительным, однако в этом кризисном состоянии он не мог найти небрежного слова, которое бы осквернило этот час. После удобного поворота он начал, лавируя, пробираться обратно к клубу.
— Ты скучал по мне? — вдруг спросила она.
— По тебе все скучали.
Он подумал, знает ли она об Айрини Шерер. Она всего день как здесь — а уехала почти тогда же, когда он обручился…
— Ну и комплимент! — Джуди грустно — но без грусти — засмеялась. Она испытующе посмотрела на него. Он уткнулся в приборный щиток. — Ты стал еще красивее, — задумчиво произнесла она, — Декстер, твоих глаз мне ни за что не забыть.
Тут бы ему рассмеяться, но он не рассмеялся. Подобные слова обычно говорят второкурсникам. Однако его они задели за живое.
— Я ужасно от всего устала, милый. — Милыми она называла всех, придавая этому ласковому слову небрежное и каждый раз особое дружелюбие. — Женись на мне, а?
Ее прямота ошеломила его. Ему бы сказать, что у него вот-вот свадьба, а он точно язык проглотил. Проще было поклясться, что он никогда ее не любил.
— Думаю, мы могли бы поладить, — продолжала она прежним тоном, — если только ты не забыл меня и не полюбил другую.
Её самоуверенности не было конца. Ведь она, по сути дела, заявила, что и мысли такой не допускает, а если это и правда, так он просто по-детски неблагоразумен, захотел, видно, пустить пыль в глаза. Она его, впрочем, простит: это ведь несерьезно, так, пустяки.
— Ну, конечно, разве можешь ты полюбить кого-нибудь, кроме меня? — продолжала она. — Мне нравится, как ты меня любишь. Ах, Декстер, неужели ты забыл прошлый год?
— Нет, не забыл.
— Я тоже!
Была ли она сейчас искренне тронута, или ее уносило волной собственной игры?
— Как хочется, чтобы мы снова стали такими, — сказала она, и он выдавил:
— Вряд ли это возможно.
— Пожалуй… Я слышала, ты на полном серьезе ухаживаешь за Айрини Шерер. Она не сделала на имени ни малейшего нажима, однако Декстеру вдруг стало стыдно.
— Ах, отвези меня домой, — вдруг воскликнула Джуди. — Не хочу я возвращаться на эти идиотские танцы… с этими детьми!
И когда он свернул к жилому району, Джуди тихонько заплакала. Он еще ни разу не видел ее плачущей.
Темная улица просветлела, вокруг высились жилища богачей; он остановился перед белой махиной — домом Мортимера Джоунза, дремлющим, величавым, окропленным великолепием влажного лунного света. Его массивность внушала страх. Крепкие стены, сталь решеток, ширина, объем и помпезность здания точно служили одной единственной цели — констрастировать молодой красавице, сидевшей рядом с Декстером. Дом был крепким, чтобы подчеркивать ее хрупкость, чтобы показывать, какой зефир может возникнуть от крыла бабочки.
У него расходились нервы, он боялся, что стоит ему шевельнуться, как она окажется в его объятиях, и потому сидел тихо. Две слезинки скатились по ее мокрому лицу и дрожали на верхней губе.
— Я красивее всех, — судорожно сказала она. — Почему же я не могу быть счастливой? — Взгляд ее влажных глаз пытался поколебать его твердость — уголки рта с изысканной грустью опустились. — Я бы вышла за тебя, если только ты возьмешь меня, Декстер. Ты, верно, думаешь, меня не стоит брать в жены, но я буду такой красивой, Декстер, — для тебя…
С губ его готов был сорваться поток слов — гнева, обиды, страсти, ненависти и нежности. Но вдруг восхитительная волна окатила его и унесла с собой наносный слой софистики, условностей, сомнений и чести. Это же его девушка обращается к нему, его любимая, его красавица, его гордость.
— Ты разве не зайдешь? — Она резко втянула воздух.
Ожидание.
— Ладно, — его голос дрожал. — Зайду.
V
Странно, что ни тогда, когда все кончилось, ни долгое время спустя он не сожалел о той ночи. С расстояния десяти лет казалось не столь уж важным, что ее вспышка страсти к нему длилась всего месяц. Не имело значения и то, что, уступив, он в конечном счете подверг себя еще большим мукам и причинил острую боль Айрини Шерер и ее родителям, с которыми успел подружиться. В горе Айрини не было ничего сколько-нибудь яркого, и оно ему не запомнилось.
В сущности, Декстер был человеком своевольным. Мнение города его совершенно не заботило, и не потому, что он собирался его покинуть, а потому, что любая оценка данной ситуации со стороны казалась поверхностной. Он был абсолютно безразличен к общественному мнению. Не затаил он злобы и против Джуди, когда понял, что все бесполезно, что в нем нет той силы, которая могла увлечь Джуди Джоунз или удержать ее. Он любил ее и будет любить, пока не состарится, — но обладать ею ему, видимо, не дано. Да, он вкусил той глубокой боли, которая доступна только сильным, точно так же как отведал он и толику острого пронзительного счастья.
Даже последняя ее ложь — их помолвку Джуди разорвала под тем предлогом, что она-де не хочет «отбивать» его у Айрини, хотя ничего другого она и не желала — не вызвала в нем отвращения. Он был выше любого отвращения или любого развлечения.
В феврале он поехал на Восток с намерением продать свои заведения и обосноваться в Нью-Йорке, но в марте в Америку пришла война и изменила его планы. Он вернулся на Запад, передал управление делами партнеру и в конце апреля вступил в первый тренировочный лагерь для офицеров. Он был одним из тех тысяч молодых, которые встретили войну чуть ли не со вздохом облегчения, видя в ней высвобождение из запутанного клубка чувств.
VI
Этот рассказ — не биография Декстера, помните это, хотя в него и вкрались элементы, не имеющие отношения к его юношеским грезам. И им, и ему самому мы уделили уже немало внимания. Остается только упомянуть об одном эпизоде, который произошел 7 лет спустя.
Это было уже в Нью-Йорке, и дела его шли полным ходом — слишком высоких барьеров для него не существовало. Ему исполнилось 32, и если не считать одного полета на Запад, сразу же после войны, он не был там семь лет. Один человек из Детройта по имени Девлин зашел к нему как-то в контору по делу, и вот тут-то и произошел тот самый разговор, который, так сказать, закрыл эту особенную сторону его жизни.
— Так, значит, вы со Среднего Запада, — спросил этот Девлин с небрежным любопытством. — Забавно… А я-то думал, такие, как вы, родятся и вырастают на Уолл-стрит. Жена одного моего лучшего друга родом из вашего города. Я был шафером на их свадьбе.
Декстер смотрел на него, не подозревая, что его ждет.
— Джуди Симмс, — сказал Девлин как бы между прочим. — Урожденная Джуди Джоунз.
— Да, я ее знал. — По нему разлилось тупое нетерпение. Разумеется, он слышал, что она вышла замуж, возможно, он нарочно не хотел знать большего.
— Такая милашка, — без всякой задней мысли размышлял Девлин, — мне ее как-то жаль.
— Почему это? — Декстер мгновенно насторожился, стал восприимчивым.
— А, Люд Симмс, кажется, совсем развинтился. Не хочу сказать, что он с ней жесток, но он пьет и бегает…
— А она разве не бегает?
— Нет. Сидит дома с детьми.
— О-о.
— Она, пожалуй, старовата для него, — сказал Девлин.
— Старовата?! — воскликнул Декстер. — Да ей же только 27!
Его охватило дикое желание броситься на улицу и сесть в поезд до Детройта. Он стремительно вскочил.
— Вы, верно, заняты, — поспешил извиниться Девлин, — я не думал…
— Нет, я не занят, — сказал Декстер, овладев собой. — Я нисколько не занят. Нисколько. Вы сказали… ей 27? Нет, это я сказал, ей 27.
— Именно так, — сухо согласился Девлин.
— Ну, дальше. Дальше.
— Что вы имеете в виду?
— Про Джуди Джоунз.
Девлин беспомощно взирал на него.
— Вот… то есть, я рассказал все, как есть. Он ведет себя с ней по-свински. Они, правда, не собираются разводиться или разъезжаться. Она ему все прощает. Правда… мне даже кажется, она его любит. Она была такой хорошенькой, когда приехала в Детройт.
«Хорошенькой!» Слово резануло его своей нелепостью.
— Разве она больше… не хорошенькая?
— О, она что надо.
— Послушайте, — сказал Декстер, неожиданно садясь. — Я ничего не понимаю. Сперва вы говорите «хорошенькая», потом — «что надо». Что вы имеете в виду? Джуди Джоунз никогда не была «хорошенькой», отнюдь нет. Она была самой настоящей красавицей. Ведь я же знал ее, я ее знал. Она была…
Девлин необидно засмеялся.
— Не будем спорить, — сказал он. — Я считаю Джуди милой девушкой, я ей симпатизирую. Не могу только одного понять: как человек вроде Люда Симмса мог в нее влюбиться, но это так. — И добавил: — Большинству женщин она нравится.
Декстер пристально смотрел на Девлина, лихорадочно соображая, в чем тут причина: исключительная бесчувственность этого парня или какая-то личная злоба.
— Многие женщины увядают вот так. — Девлин щелкнул пальцами. — Вы сами, должно быть, не раз это наблюдали. Я, видимо, забыл, как хороша она была на свадьбе. Понимаете, я так часто вижу ее. У нее дивные глаза.
Декстера охватило отупение. Впервые в жизни ему захотелось напиться вдрызг. Он слышал, что громко смеется над какими-то словами Девлина, но не понимал, над какими именно и почему это смешно. Через несколько минут после ухода Девлина он лег на кушетку и смотрел в окно на очертания на фоне предзакатного неба нью-йоркских домов, за которые в красивых мягких тонах розового и золотого садилось солнце.
Раньше он думал, что, раз уж терять ему больше нечего, он стал наконец неуязвимым, но теперь понял: только что он потерял нечто неизмеримо большее, причем столь же определенно, как если бы сам женился на Джуди Джоунз и видел, как она увядает у него на глазах.
Мечты не стало. Его чего-то лишили. В какой-то панике он закрыл ладонями глаза, пытаясь оживить в памяти картину плещущейся воды в Черном Медведе, освещенную луной веранду, льняное платье на поле для гольфа, палящее солнце и золотистый цвет ее шеи, такой нежной у ворота. И ее влажные губы, ждущие его поцелуев, и ее глаза, подернутые грустью, и ее утреннюю свежесть, сходную со свежестью нового тонкого белья. Так, значит, ничего этого больше нет! Было и ушло.
Впервые за много лет слезы ручьем потекли по его щекам. Но теперь это были слезы по нему самому. Он уже не думал об этих губах и глазах, об этих подвижных руках. Хотел думать, но не мог. Ведь он ушел и никогда больше не вернется. Ворота закрыты, солнце село, и нет в мире иной красоты, кроме холодной красоты стали, не поддающейся времени. Даже горе, которое он перенес, осталось позади, в стране иллюзии, в стране его юности, где жизнь была полна, где надо всем властвовали его зимние грезы.
— Давным-давно, — произнес он, — во мне что-то было, и вот — ничего этого нет. Ушло, все ушло. Нет ни слез, ни любви. И прошлое уже не вернется.
От редакции «Советского Дагестана»:
Френсис Скотт Фицджеральд (1896 — 1940), 80-летие со дня рождения которого отмечалось в сентябре прошлого года, является выдающимся представителем критического реализма в американской литературе ХХ века, столь богатой на имена. Он бурно и прочно вошел в литературу, опубликовав в 1920 — 1922 гг. одну за другой четыре книги — романы «По эту сторону рая» (1920), «Прекрасные и обреченные» (1922) и сборники новелл «Легкомысленные девчонки и философы» (1920) и «Рассказы о веке джаза» (1922).
Вместе с Эрнестом Хемингуэем, Уильямом Фолкнером, Джоном Дос Пассосом Ф. Скотт Фицджеральд, так и не попавший на войну в Европе, явился, тем не менее, виднейшим представителем «потерянного поколения». Наибольшую известность писателю принесли его романы «Великий Гэтсби» (1925) и «Ночь нежна» (1934), доступные советскому читателю в русском переводе. В последние годы жизни писатель работал в Голливуде, что отрицательно сказалось на его творчестве, хотя и дало ему материал для опубликованного посмертно незаконченного романа «Последний магнат» и серии рассказов о Пэте Хобби, печатавшихся в журналах и изданных отдельной книгой только в 1962 г. В 1960 — 70-х годах на родине Фицджеральда наблюдается определенное возрождение интереса к его творчеству, что проявляется как в издании новых, не появлявшихся при жизни писателя книг, так и в экранизации его произведений. Писатель во многом неровный, Фицджеральд в лучших своих произведениях воссоздал атмосферу недолгих лет послевоенного процветания в США, показал ощущение шаткости и неблагополучия жизни молодыми американцами в преддверии кризиса 1929 — 1933 гг., выразил свою ненависть к миру «очень богатых». Однако даже худшие его вещи отмечены печатью подлинного художника слова, полны поэзии.
Всего в творческом наследии писателя насчитывается около 160 рассказов (в русском переводе опубликовано около 25). Исследователи творчества Фицджеральда подразделяют их на коммерческие (написанные ради заработка), фантастические, новеллы о возвращении солдата с первой мировой войны, голливудский цикл и др. Основная тема творчества писателя — деньги и их разлагающее влияние на человека — проходит и в рассказе «Зимние грезы». Этот рассказ из той группы новелл, где Фицджеральд, как отмечает советский литературовед Ю. Лидский, «подчас исключительно тонко показывает, как жизнь неизбежно лишает людей чего-то светлого, чистого и прекрасного, что было свойственно им в молодости, чего уже никогда не удастся вернуть».
Рассказ входит в сборник «Все эти печальные молодые люди» (1926).
Оригинальный текст: Winter Dreams, by F. Scott Fitzgerald, by F. Scott Fitzgerald.
Публикация перевода в журнале «Советский Дагестан», 1977.
Иллюстрации автор не указан (?).