Ф. Скотт Фицджеральд
Четыре затрещины
I
Сегодня я не знаю никого, кто испытывал бы хоть отдаленное желание врезать Сэмюэлю Мередиту. Весьма вероятно, причина в том, что вражеский кулак может нанести серьезные увечья мужчине на шестом десятке, но я со своей стороны склонен полагать, что Сэмюэль начисто утратил все свои колотибельные свойства. Несомненно, однако, что в разные периоды его жизни эти колотибельные свойства были присущи его лицу в той же степени, в какой целовабельность зачастую кроется в девичьих губах.
Не сомневаюсь, что у каждого имеется в запасе такой знакомый, а то и друг, который способен возбуждать к себе страстную неприязнь, — кто-то выражает ее, непроизвольно сжимая кулаки, кто-то бурчит насчет «начистить чайник», «взгреть» и «засветить в глаз». В сопоставлении с другими чертами Сэмюэля Мередита эта способность была настолько сильна, что повлияла на всю его жизнь.
Что же это было? Определенно, черты лица тут ни при чем, ибо с юных лет Сэмюэль имел весьма приятную наружность: широкое, открытое лицо с честными и доброжелательными серыми глазами. Впрочем, я слышал, как он признался полному залу репортеров, вечно выуживающих истории из серии «как я добился успеха», в том, что ему стыдно рассказать всю правду — правду, которой они все равно не поверят, и, мол, это не одна история, а целых четыре, и что публике будет совсем не интересно читать о человеке, которого затрещинами вели к процветанию и славе.
Все началось еще в Андоверской академии Филипса — Сэмюэлю было тогда четырнадцать лет. Взлелеянный на икорной диете, он гонял коридорных в отелях чуть ли не половины европейских столиц, и ему просто повезло, что у матушки его случилось нервное истощение и она передоверила его образование рукам менее ласковым и менее пристрастным.
В Андовере ему был назначен сосед по комнате — Джилли Худ, тринадцатилетний крепыш, всеобщий школьный любимец. С того самого сентябрьского дня, когда камердинер мистера Мередита поместил одежду Сэмюэля в лучший комод в комнате, спросив на прощание: «Не укласть ли ишшо какие предметы гардеропа, мой господин Сэмюэль?» — Джилли не переставал стенать, что администрация его надула. Он чувствовал себя точь-в-точь как раздраженная лягушка, в аквариум которой подсадили золотую рыбку.
— Черт побери, — жаловался он сочувствующим однокашникам, — да он просто чванливый сачок! Спрашивает: «Надеюсь, в этой компании все джентльмены?» Я отвечаю: «Да нет, просто ребята», а он мне, дело, мол, не в возрасте, а я ему: «А при чем тут возраст?» Вот же, навязался на мою голову, тупица!
Три недели Джилли без единого звука сносил замечания юного Сэмюэля о гардеробе и привычках своих близких друзей, терпел французские вкрапления в разговоре, терпел сотни полудевчоночьих замашек, свидетельствующих о том, во что может превратиться мальчик, если нервная мамаша будет держать его подле юбки, а затем в аквариуме разразилась буря.
В комнате собралась небольшая компания, чтобы выслушать Джилли, гневно обличающего недавние грехи отсутствующего Сэмюэля.
— Говорит мне: «Ой, я не могу всю ночь спать с открытыми окнами! Только очень недолго», говорит, — жаловался Джилли.
— Не давай ему садиться тебе на шею.
— На шею? Мне? Уж будьте спокойны, я открываю окна настежь. Но эта дубина не закрывает их утром, когда его очередь.
— Так заставь его, Джилли!
— Я его заставлю, — затряс головой Джилли, яростно соглашаясь. — Будь спок. Пусть не думает, что я ему тут прислуга.
— Ну, поглядим, как ты его уделаешь.
При этих словах в дверях показалась «эта дубина» собственной персоной, одарив присутствующих одной из своих возмутительных улыбочек. Двое сказали: «Здоров, Мер-дит», остальные холодно зыркнули в его сторону и продолжили беседу с Джилли. Но похоже, Сэмюэля это не удовлетворило.
— Не могли бы вы не сидеть на моей постели? — вежливо попросил он двоих особо приближенных к Джилли, вольготно расположившихся на его, Мередитовой, кровати.
— Чего?
— На моей постели — вы что, по-английски не понимаете?
Он не замедлил подсыпать соли на свежие раны. Последовал ряд замечаний по поводу санитарного состояния кровати с примерами из жизни животного мира.
— А что не так с твоей постелью? — спросил Джилли с вызовом.
— С ней-то все в порядке, но…
Его тираду прервал Джилли: он встал, подошел к Сэмюэлю почти вплотную и, набычившись, свирепо уставился на него.
— Да ты со своей идиотской кроватью, — начал он, — да пошел ты…
— Давай, Джилли, — поддакнул кто-то вполголоса.
— Покажи этому дубине.
Сэмюэль невозмутимо выдержал взгляд.
— Но, — сказал он наконец, — это моя кровать…
Он не договорил, потому что Джилли замахнулся и врезал ему по носу.
— Так его, Джилли!
— Проучи его!
— Пусть только дернется — увидит, что будет!
Они сомкнулись вокруг него, и впервые в жизни Сэмюэлю стало не по себе от того, что его так яростно ненавидят. Он беспомощно вглядывался в раскрасневшиеся враждебные лица, перекошенные от злости. Сэмюэль был на голову выше своего соседа по комнате, и, дай он ему сдачи, его тут же объявили бы задирой и через пять минут ему пришлось бы отбиваться от шестерых. Но если он не ударит в ответ, значит, он трус. С минуту он смотрел в сверкающие глаза Джилли, а потом вдруг, задыхаясь, втянул воздух, прорвал кольцо и вылетел из комнаты.
Следующий месяц включил в себя тридцать самых жалких дней в его жизни. Едва открыв поутру глаза, он тут же попадал на хлесткие языки школьных острословов. Его привычки, его утонченные манеры стали мишенью для язвительных шуточек, и, конечно, ранимость, свойственная подросткам, подлила масла в огонь. Он решил, что теперь навсегда сделался парией и все школьные годы ему придется влачить существование изгоя. На рождественские каникулы он приехал домой в таком душевном упадке, что отец решил показать его психиатру. Возвращаясь в Андовер, Сэмюэль нарочно задержался, чтобы ни с кем не встретиться в автобусе по пути с вокзала в школу.
Разумеется, когда он научился держать язык за зубами, все тут же забыли о его ничтожестве. На следующую осень, осознав, что уважение к другим предполагает сдержанность, он правильно использовал возможность начать с чистого листа, дарованную ему короткой мальчишеской памятью. К переходу в старшие классы он уже был одним из самых уважаемых юношей в классе, и за него горой стоял не кто иной, как его лучший друг и соратник Джилли Худ.
II
В колледже Сэмюэль был из тех студентов, что в начале девяностых разъезжали в двуконных упряжках, колясках и запряженных четверкой экипажах между Принстоном, Йелем и Нью-Йорком, дабы выразить свое уважение к важнейшему общественному институту футбольных матчей. Он был ревностным адептом хорошего тона, впечатлительные первокурсники подражали его безупречной манере носить перчатки, повязывать галстук и придерживать повод. Вне своего круга он считался отъявленным снобом, но, поскольку его круг был его кругом, такие мелочи Сэмюэля не волновали. По осени он играл в футбол, зимой пил виски с содовой, а весной предавался гребле. Сэмюэль презирал всякого спортсмена, который не был джентльменом, и всякого джентльмена, который не занимался спортом.
Он жил в Нью-Йорке и на выходные частенько привозил погостить нескольких друзей. В те времена все ездили на конках, и в случае тесноты каждый юноша из компании Сэмюэля считал своим долгом встать и с легким поклоном уступить место стоящей рядом даме. Однажды вечером с двумя приятелями, такими же третьекурсниками, погрузились в конку. Было всего три свободных сиденья. Сэмюэль сел, мельком глянув на расположившегося рядом работягу с осоловелыми глазами, от которого возмутительно несло чесноком. Работяга слегка оперся на Сэмюэля, устало развалившись на сиденье, — он занял чуть больше места, чем полагалось.
Конка проехала несколько кварталов и остановилась, чтобы подобрать четырех юных девиц, и, разумеется, трое настоящих мужчин тут же вскочили и надлежащим образом предложили свои места дамам. Увы, работяга не был посвящен в кодекс безупречных галстуков и не догадался последовать их примеру, и одна юная леди оказалась в неловком положении. Четырнадцать глаз с упреком посмотрели на варвара, уголки семи ртов укоризненно дрогнули, но объект презрения уставился перед собой пустым взглядом в полном неведении относительно своего недостойного поведения. Сэмюэль негодовал больше всех. Его оскорбляло, если мужчина позволял себе нечто подобное. Промолчать он не мог.
— Здесь стоит дама, — серьезно произнес он.
Этого должно было хватить, но объект презрения только безучастно приподнял веки. Стоящая девушка хихикнула и переглянулась со своими подругами. Но Сэмюэль возвысил голос.
— Здесь дама стоит, — повторил он с некоторым нажимом.
И работяга, кажется, понял.
— Я заплатил за проезд, — сказал он спокойно.
Сэмюэль побагровел и стиснул кулаки, но кондуктор уже смотрел в их сторону, и, остановленный предостерегающими кивками приятелей, остаток пути Сэмюэль ехал мрачнее тучи. Они доехали до своей остановки и сошли. Но рабочий тоже вышел вслед за ними, в руке его покачивалось ведерко. Не в силах более сопротивляться своим аристократическим замашкам, Сэмюэль решил не упускать случая и привел в действие крупнокалиберную насмешку в духе бульварного чтива, то есть громко усомнился в праве низших животных ездить в одном вагоне с людьми.
В ту же секунду рабочий с размаху запустил в него ведерком. Точное попадание в челюсть застало Сэмюэля врасплох, и он во весь рост растянулся на булыжном дне сточной канавы.
— Я те позубоскалю! — крикнул его противник. — Да я весь день пахал, устал как собака!
Но тут внезапный гнев в его глазах погас, и на лицо снова наползла усталая маска. Он отвернулся и подобрал с земли ведерко. Сэмюэлевы приятели рванулись в его сторону.
— Погодите! — Сэмюэль медленно встал и замахал рукой.
Где-то, когда-то с ним уже было такое. И тут его осенило — Джилли Худ. Пока он молча отряхивался, перед глазами стояла сцена в Андовере, и он знал, интуиция подсказала, что он снова не прав. Этот человек устал, он работает ради своей семьи — в этом его правота и сила. И место в вагоне было ему гораздо нужнее, чем какой-то девчонке.
— Все в порядке, — сказал Сэмюэль угрюмо. — Не трогайте его. Это я круглый дурак.
Конечно, не один час и даже не одна неделя прошла, прежде чем Сэмюэль пересмотрел свои убеждения насчет исключительной важности хорошего тона. Для начала он просто понял, что его неправота лишила его силы, точно так же как в свое время он был бессилен против Джилли. Но в конечном счете происшествие с рабочим полностью изменило поведение Сэмюэля. Собственно, аристократическая заносчивость — это всего лишь издержки хорошего воспитания, посему собственный кодекс Сэмюэля никуда не делся, но его желание заставить и других соблюдать этот кодекс навсегда осталось на дне некой сточной канавы. И как-то так случилось, что с того года больше ни у кого на курсе не повернулся язык назвать его снобом.
III
Несколько лет спустя университет решил, что Сэмюэль уже достаточно долго озарял его сияющей славой своих галстуков, посему, зачитав ему текст на латыни и содрав с него десять долларов за бумагу, подтверждающую его окончательную и бесповоротную образованность, Сэмюэлева альма-матер выпихнула его в мирскую сутолоку. При себе он имел большое самомнение, малое число друзей и приличный набор безобидных вредных привычек.
В ту пору из-за снижения цен на сахарном рынке его семейству пришлось затянуть пояса, и оно как раз, так сказать, засучивало рукава, когда Сэмюэль начал работать. Душа его была, что называется, утонченнейшая tabula rasa,[1] какую порой оставляет после себя университетское образование, но Сэмюэль обладал энергией и обаянием и умело использовал в работе банковского курьера прошлые навыки увертливого хавбека, протискиваясь сквозь толпу на Уолл-стрит.
Его любимым развлечением были женщины. Всего около полудюжины: две или три дебютантки, актриса (бездарная), соломенная вдовушка и одна сентиментальная замужняя брюнеточка, которая жила в маленьком доме в Джерси-Сити.
Они повстречались на пароме. Сэмюэль ехал из Нью-Йорка по делам (он к тому времени проработал уже несколько лет) и подал ей сверток, который она уронила в давке.
— И часто вы ездите? — спросил он между прочим.
— Только за покупками, — смущенно ответила она. У нее были огромные карие глаза и маленькие губы с трогательно опущенными уголками. — Я замужем только три месяца, и нам кажется, что жить в Джерси дешевле.
— И не жалко ему, вашему мужу, отпускать вас совсем одну?
Она засмеялась — смех у нее был такой приветливый и юный.
— О боже, конечно же нет. Мы собирались встретиться и вместе поужинать, но я, кажется, перепутала место встречи. Он будет ужасно волноваться.
— Ну, — сказал неодобрительно Сэмюэль, — непременно будет. Если позволите, я провожу вас домой.
Она с благодарностью приняла предложение, и они вместе сели на трамвай. Идя по тропинке к ее домику, они увидели в окнах свет — муж возвратился раньше ее.
— Он страшно ревнив, — с виноватым смешком предупредила она.
— Понятно, — ответил Сэмюэль. — Пожалуй, будет лучше мне здесь откланяться.
Она поблагодарила его, и, махнув на прощание рукой, он ушел.
На том бы все и кончилось, не встреться они однажды утром на Пятой авеню неделю спустя. Она вздрогнула и покраснела и явно была ему рада, так что они поболтали, будто старые друзья. Она собиралась к портнихе, потом пообедать в одиночестве в «Кафе Тейна», после обеда отправиться за покупками и в пять встретиться с мужем у переправы. Сэмюэль сказал ей, что ее мужу очень повезло. Она снова вспыхнула и умчалась.
Возвращаясь к себе в офис, Сэмюэль всю дорогу насвистывал, но к двенадцати часам ему повсюду стали мерещиться эти трогательные губки и эти карие глаза. Он взволнованно поглядел на часы, представил себе свой ланч в гриле на первом этаже, всегдашние тяжеловесные мужские разговоры, и воображение тут же нарисовало ему другую, куда более приятную картинку: столик у «Тейна», ее карие глаза и губы так близко… Не дождавшись половины первого, он сорвал с вешалки шляпу и побежал к трамвайной остановке.
Его появление очень ее удивило.
— Это вы? Привет! — сказала она, и Сэмюэль отметил ее радостный испуг.
— Я подумал, почему бы нам не пообедать вместе. Мне так надоело однообразие мужской компании.
Она колебалась:
— Ну, наверное, в этом нет ничего предосудительного. Что тут такого?
Ей пришло в голову, что муж должен бы с ней пообедать, но у него пополудни вечная спешка. Она рассказала Сэмюэлю все о своем муже: он чуть ниже его ростом, но гораздо, гораздо красивее. Он бухгалтер и пока зарабатывает не слишком много, но они очень счастливы и обязательно разбогатеют годика через три-четыре.
Сэмюэлева соломенная вдовушка уже которую неделю пребывала не в духе, а эта встреча, напротив, была подчеркнуто приятной для него, его собеседница была так свежа, так непосредственна и не лишена склонности к приключениям. Ее звали Марджори.
Они договорились увидеться еще, и в итоге дважды или трижды в неделю в течение месяца они обедали вместе. Когда она точно знала, что ее муж задержится на работе допоздна, Сэмюэль провожал ее до низкого крылечка, она входила и зажигала газовый фонарь, пользуясь тем, что снаружи ее охранял мужественный страж. Этот ритуал раздражал его. В окне загорался приветливый свет, и это был знак conge,[2] хотя он никогда не напрашивался войти, а Марджори никогда его не приглашала.
К тому времени, когда Сэмюэль и Марджори дошли до стадии нежных касаний рук — просто в знак доброй дружбы, у Марджори и ее мужа произошла одна из тех сверхчувствительных и сверхнапряженных ссор, которые частенько случаются у супругов, слишком пекущихся друг о друге. Все началось то ли из-за остывшей бараньей отбивной, то ли из-за протекающей газовой горелки, и вот однажды Сэмюэль пришел к «Тейну» и увидел темные круги у нее под глазами и обиженно надутые губы.
К тому времени Сэмюэль уже думал, что влюблен в Марджори, и потому подыгрывал ссоре изо всех сил. На правах лучшего друга он гладил ее по руке и близко-близко наклонялся к каштановым кудряшкам, выслушивая ее жалобный шепот о том, что муж сказал ей утром. И он был уже чуть больше, чем просто лучшим другом, когда сидел с ней в экипаже, провожая ее на пароме на другой берег.
— Марджори, — произнес он с нежностью, стоя, как обычно, на крыльце, — в любой день и час, если только я вам понадоблюсь, позовите — и я приду, я всегда буду ждать, всегда.
Она серьезно кивнула и протянула ему обе руки.
— Да, я знаю, — сказала она, — вы мой самый лучший друг, самый лучший.
Потом она убежала в дом, а он смотрел ей вслед, пока не зажегся газовый рожок.
Всю следующую неделю Сэмюэль провел в нервной суматохе. Словно натянутая струна — извечное благоразумие предостерегало его: если заглянуть в самую глубину, то окажется, что у них с Марджори мало общего, но обычно в подобных случаях водица столь мутна, что редко увидишь дно. Его грезы и его вожделение твердили ему, что он любит Марджори, что он хочет и должен обладать ею.
Ссора разрасталась. Муж Марджори задерживался в Нью-Йорке до глубокой ночи и несколько раз являлся домой возбужденным сверх всякой меры, и она чувствовала себя совсем несчастной. Они были чересчур горды, чтобы выяснить отношения, ибо супруг Марджори все-таки был человек приличный, и вот они плыли по течению от одного недоразумения к другому. Марджори все чаще искала поддержки у Сэмюэля, ведь женщине куда приятнее иметь в наперсниках симпатизирующего ей мужчину, чем рыдать на плече подруги. Но Марджори не осознавала, как сильно она на него полагается, какое огромное место он занял в ее маленьком упорядоченном мирке.
Однажды вечером, вместо того чтобы отправиться восвояси, как только она включила горелку, он вошел вместе с ней, и они присели на софу в прихожей. Он был очень счастлив. Он завидовал их дому и считал, что мужчина, который пренебрегает таким счастьем ради упрямой гордыни, — круглый дурак, не заслуживающий такой жены. Но когда он в первый раз поцеловал Марджори, она тихо заплакала и велела ему уходить. Домой он парил на крыльях безрассудного восторга, твердо решив раздуть эту романтическую искру, — не важно, как высоко вспыхнет пламя и кто в нем сгорит. Тогда ему казалось, что эти мысли о ней бескорыстны, однако позднее он понял, что она была не более чем белое полотно экрана, на котором мелькал единственный кадр — сам Сэмюэль, слепой, вожделеющий.
На следующий день они опять обедали вместе в «Кафе Тейна», и, отбросив притворство, Сэмюэль откровенно объяснился ей в любви. Никакого плана, никаких определенных намерений у него не было, он только хотел снова целовать ее губы, обнимать ее и чувствовать, какая она маленькая, беззащитная и желанная… Он отвез ее домой, и на этот раз они целовались так, что сердце бешено зашлось у обоих, — слова и фразы уже готовы были сорваться с его губ.
Но тут внезапно на крыльце послышались шаги и кто-то нажал ручку входной двери. Марджори побледнела как мел.
— Подождите! — испуганно прошептала она Сэмюэлю, но, разозленный тем, что его прервали, Сэмюэль ринулся к двери и рывком распахнул ее.
Каждый из нас видел такие сцены в театре. Люди повидали их столько, что когда это случается с ними в жизни, они ведут себя словно актеры. Сэмюэль играл свою роль, и слова сразу нашлись: он провозгласил, что каждый имеет право распоряжаться своей жизнью, и грозно воззрился на мужа Марджори, словно тот пытался подвергнуть сказанное сомнению. Муж Марджори высказался о нерушимости семейного очага, забыв о том, что с недавних пор очаг не казался ему таким уж святым. Сэмюэль ответствовал, развивая тезис о «праве на счастье», муж Марджори упомянул огнестрельное оружие и суд по бракоразводным делам. А потом он внезапно смолк и окинул внимательным взглядом обоих: Марджори, в слезах скорчившуюся на софе, Сэмюэля в нарочито героической позе, держащего пламенную речь перед мебелью.
— Иди наверх, Марджори, — сказал он изменившимся голосом.
— Оставайся на месте! — немедленно возразил Сэмюэль.
Марджори встала, покачнулась и снова упала на софу, потом опять встала и неуверенно направилась к лестнице.
— Выйдем, — сказал Сэмюэлю ее муж, — на два слова.
Сэмюэль взглянул на Марджори, пытаясь прочесть в ее глазах некое послание, стиснул зубы и вышел.
Яркая луна осветила лицо мужа Марджори, когда тот сходил с крыльца, и Сэмюэль видел, что он страдает, но не испытывал к нему жалости.
Их разделяло всего несколько шагов, они стояли и смотрели друг на друга. Муж Марджори нервно откашлялся, словно у него першило в горле.
— Она моя жена, — сказал он спокойно, и внезапно злость накатила и хлынула наружу. — Черт тебя побери! — крикнул он и со всей силы ударил Сэмюэля по лицу.
Сэмюэль рухнул наземь, и в тот же миг пришло озарение: его уже дважды вот так били. И все изменилось, как будто он внезапно очнулся от долгого сна. Машинально он вскочил на ноги и принял боевую стойку. Противник ждал в ярде от него, оборонительно выставив вперед кулаки, но Сэмюэль знал, что, несмотря на превосходство в росте и весе, он не ударит мужа Марджори. Как по волшебству все переменилось: еще минуту назад Сэмюэль казался себе героической личностью, теперь же он был жалким неудачником, а силуэт истинного героя выделялся на фоне светящихся окон дома. Героем был муж Марджори, боровшийся за свою семью. Возникла пауза, а потом Сэмюэль быстро развернулся и пошел по тропинке от дома в последний раз.
IV
Ясноe дело, после третьего поражения Сэмюэль провел несколько недель в добросовестном самокопании. Удар, который он получил в Андовере, угодил в его неприглядность: рабочий в колледже ошеломил остатки его снобизма, а муж Марджори сотряс его жадное самолюбие. Он стал избегать женщин, пока годом позднее не встретил свою будущую жену. Единственный тип женщин, которые стоят затраченного на них времени, — это женщины, подобные Марджори, только такую следовало бы защищать, как защищал Марджори ее муж.
Сэмюэль не мог представить, что его соломенная вдовушка, миссис де Ферриак, могла бы стать причиной для какой-либо праведной стычки.
В тридцать с небольшим он уже прочно стоял на ногах. Он сотрудничал со стариной Питером Кархартом, который в те дни считался чуть ли не национальным героем. Телом Кархарт напоминал неотесанный прототип статуи Геракла, и репутация его была столь же внушительной — махина, возведенная ради чистого удовольствия, без пошлых вымогательств или темных скандалов. Кархарт был лучшим другом отца Сэмюэля, но к сыну он присматривался лет шесть, прежде чем взял того в свою контору.
Одному богу известно, сколько всего находилось в его управлении тогда: шахты, железные дороги, банки, да целые города! Сэмюэль был очень близок к нему, знал, что ему нравится, а что нет, его пристрастия, его слабости, его сильные стороны.
Однажды Кархарт послал за Сэмюэлем и, затворив дверь, предложил ему стул и сигару.
— Все в порядке, Сэмюэль? — спросил он.
— Да, а что?
— Мне показалось, что ты малость закис.
— Закис? — Сэмюэль был озадачен.
— Ты ведь уже лет десять безвылазно сидишь в конторе, да?
— Но я ездил в отпуск в Адирон…
Кархарт отмахнулся:
— Я имею в виду не личное время. А что, если самому увидеть кукол, которых мы дергаем за ниточки?
— Да, — согласился Сэмюэль, — этого я не видел.
— Ну вот, — резко сказал Кархарт, — я хочу дать тебе задание, и займет это примерно месяц.
Сэмюэль не спорил. Идея ему даже понравилась, и он решил, что, как бы то ни было, он не подведет Кархарта. Беспрекословное подчинение было главным требованием хозяина, и люди сразу и безоговорочно исполняли его приказы, как бессловесные пешки.
— Поезжай в Сан-Антонио к Хэмилу, — продолжал Кархарт. — У него наклевывается одно дельце, и ему нужен человек, чтобы провернуть его.
Хэмил представлял интересы Кархарта на юго-западе и был человеком, который худо-бедно вырос в тени хозяина и с которым Сэмюэль был заочно знаком по деловой переписке.
— Когда ехать?
— Лучше завтра, — ответил Кархарт, бросив взгляд на календарь, — завтра первое мая. К первому июня пришлешь отчет.
Утром Сэмюэль отбыл в Чикаго, а два дня спустя уже сидел лицом к лицу с Хэмилом в офисе «Торгового треста» в Сан-Антонио. Для ознакомления с делом потребовалось совсем немного времени. Это была сделка, касающаяся нефти, и сводилась она к скупке семнадцати обширных ранчо, примыкающих друг к другу. Сделку необходимо было совершить в недельный срок, а по сути это было чистейшее выдавливание. В движение были приведены силы, поставившие семнадцать землевладельцев меж двух огней, а в задачу Сэмюэля входило «уладить» проблемы в деревушке вблизи Пуэбло. Человек на своем месте, тактичный и умелый, мог бы уладить их без особых разногласий, ибо всего-то следовало держать руль и не вертеть его.
Хэмил, с хитростью, столь ценимой его шефом, сумел все так устроить, что прибыль оказалась гораздо большей, чем если бы покупка совершилась на фондовой бирже. Сэмюэль пожал руку Хэмилу, пообещал вернуться через пару недель и отбыл в Сан-Фелипе, штат Нью-Мексико.
Естественно, он сразу сообразил, что Кархарт его испытывает. Отчет Хэмила о проделанной Сэмюэлем работе мог бы сослужить последнему добрую службу, но он бы и так добросовестно отнесся к поручению. Десять лет в Нью-Йорке не сделали его сентиментальным, и он привык доводить до конца все, что начинал, и даже шел чуть дальше.
Поначалу все ладилось. Особенного энтузиазма не было, но каждый из заинтересованных семнадцати владельцев ранчо знал, зачем там Сэмюэль, они знали, кто стоит за ним, и знали, что шансов у них столько же, сколько у мух на окне. Одни смирились, другие сражались изо всех сил, но сдались после того, как их адвокаты не нашли ни малейшей зацепки. Нефть была только на пяти участках, на остальных лишь предполагалась, но в любом случае эти двенадцать участков были необходимы Хэмилу для реализации его планов.
Сэмюэль довольно быстро вычислил главаря сопротивления — поселенца из ранних по имени Макинтайр, мужчину лет пятидесяти, седовласого, гладко выбритого, с бронзовым загаром сорока знойных лет, проведенных под солнцем Нью-Мексико, с ясным и спокойным лицом, какие бывают у уроженцев Техаса и Нью-Мексико.
На сто ранчо нефть еще не нашли, но участок его окружали нефтеносные земли, и если кто держался за свое, то это был Макинтайр. Остальные надеялись на него, полагая, что он единственный, кто способен отвратить бедствие. Он изучил все возможные законные пути, но проиграл и знал это. Макинтайр усердно избегал встреч с Сэмюэлем, но Сэмюэль был уверен, что, когда настанет день подписания, тот непременно появится.
И день настал — в обжигающем мае. Волной жары накрыло иссушенный край, куда ни глянь, и, когда Сэмюэль сидел, потея в своей импровизированной конторе — пара стульев, скамейка, деревянный стол, — он радовался, что все почти закончилось. Он хотел вернуться на восток как можно скорее и провести время на побережье с женой и детьми.
Встреча была назначена на четыре часа, и он слегка удивился, когда в половине четвертого дверь отворилась и появился Макинтайр. Сэмюэль не мог не уважать этого человека и даже немного жалел его, Макинтайр, казалось, был частью этих прерий, и Сэмюэль на миг позавидовал ему, как люди, живущие в городах, завидуют деревенским жителям.
— Здрасте, — сказал Макинтайр, стоя в дверях, широко расставив ноги и уперев руки в боки.
— Приветствую, мистер Макинтайр.
Сэмюэль встал, но уклонился от формальностей рукопожатия. Он полагал, что владелец ранчо ненавидит его всеми фибрами души, и нисколько его за это не винил. Макинтайр вошел и медленно опустился на стул.
— Ваша взяла, — неожиданно сказал он.
Вряд ли стоило отвечать ему.
— Как только я узнал, что за всем этим стоит Кархарт, — продолжал он, — я сдался.
— Мистер Кархарт… — начал было Сэмюэль, но Макинтайр махнул рукой:
— Даже не упоминайте этого грязного трусливого ворюгу.
— Мистер Макинтайр, — торопливо ответил Сэмюэль, — если эти полчаса будут посвящены подобным оскорблениям…
— Заткнитесь, юноша, — перебил его Макинтайр, — нельзя оскорбить человека, который способен сделать такое.
Сэмюэль заткнулся.
— Это же просто грязное грабилово. Все они просто скунсы, но слишком сильные, чтобы с ними справиться.
— Но вам заплатили не скупясь, — возразил Сэмюэль.
— Да закрой же рот! — вдруг заорал Макинтайр. — Говорить здесь буду я!
Он подошел к двери и глянул на солнечные, курящиеся дымкой пастбища, начинавшиеся прямо у порога и заканчивающиеся серо-зеленой травой далеких гор на горизонте. Когда он снова обернулся, его губы дрожали.
Вот вы, ребята, любите свою Уолл-стрит? — хрипло спросил он. — Или где там еще вы обделываете подлые делишки? — Он помолчал. — Любите, наверное. Ни одна тварь не опускается до такой степени, чтобы хоть немножко не любить то место, где она работает, где по?том полито самое лучшее, что у нее есть.
Сэмюэль чувствовал себя неуверенно, слушая его. Макинтайр вытер вспотевший лоб огромным синим платком и продолжал:
— Я понимаю, что вонючему старому черту не терпелось загрести еще один миллион. Я понимаю, что мы всего лишь горстка бедняков, которую он стер в порошок, чтобы купить еще пару экипажей или чего-то в этом роде. — Он рукой указал в сторону двери. — Когда мне было семнадцать, вот этими руками я выстроил здесь дом. Когда мне исполнился двадцать один год, я привел в этот дом жену, пристроил еще два крыла и с четырьмя шелудивыми волами распахал землю. Сорок лет я видел, как солнце утром поднимается из-за этих гор, а вечером опускается красное, как кровь, прежде чем спадает жара и на небе появляются звезды. В этом доме я был счастлив, мой мальчик родился в нем, в нем он и умер, весной, в такой же, как сегодня, жаркий день. А потом мы с женой стали жить одни, как и прежде, и старались завести дом, ну почти настоящий, потому что нам всегда казалось, что сын рядом с нами, и по вечерам мы ждали, что он прибежит на ужин.
Его голос задрожал, он почти не мог говорить, и он снова отвернулся к двери, его серые глаза сузились.
— Это моя земля, — сказал он, вытянув руку, — земля, обетованная мне Господом. Это все, что есть у меня в этом мире, и это все, что я хотел.
Он отер пот рукавом рубахи, и его гон изменился, когда он медленно повернулся и посмотрел Сэмюэлю в глаза.
— Но видимо, ничего не поделаешь, раз уж они ее хотят, — делать нечего.
Сэмюэль обязан был что-то сказать. Он почувствовал, что еще минута — и он потеряет голову. И он начал спокойно, насколько мог, голосом, приберегаемым для самых дохлых дел.
— Это бизнес, мистер Макинтайр, — сказал он, — все по закону. Возможно, что двоих или троих мы не смогли бы купить ни за какие деньги, но остальные получили справедливое возмещение. Прогресс требует определенных жертв…
Никогда еще он не чувствовал себя так неуверенно и с огромным облегчением услышал стук копыт в сотне ярдов от дома. Но в ответ страдание в глазах Макинтайра сменилось гневом.
— Ты и твоя грязная шайка жуликов! — закричал он. — Ни один из вас не испытывает истинной любви ни к чему на этой земле! Вы все — отродье чушки-копилки!
Сэмюэль встал, и Макинтайр шагнул к нему:
— Ты, болтливый пижон! Вы забрали нашу землю, тогда и это передай лично Питеру Кархарту!
Он размахнулся от плеча и ударил, подобно молнии, и упал Сэмюэль бесформенной кучей. Как в тумане, он слышал шаги на пороге, он видел, что кто-то сдерживает Макинтайра, но этого уже не требовалось. Владелец ранчо тяжело осел на стул и поник головой.
У Сэмюэля ум зашел за разум. Он понял, что это был четвертый знак в его судьбе, и поток эмоций открыл ему, крича, что неумолимые законы, управлявшие им всю прежнюю жизнь, сейчас поколебались. В полуобмороке он встал и вышел из комнаты.
Следующие десять минут были, возможно, самыми трудными за всю его жизнь. Сколько бы идеалисты ни толковали о силе убеждений, но в реальной жизни долг человека перед его семьей может заставить окостеневший труп казаться эгоистическим оправданием его собственной правоты. Семья всегда была главным в жизни Сэмюэля, и сомнений это не вызывало. Но пережитое потрясение заставило его призадуматься.
Когда он вернулся в конторку, там его уже ждал целый кряж обеспокоенных лиц, и он не стал медлить ни минуты.
— Джентльмены, — сказал он, — мистер Макинтайр был настолько добр, что убедил меня в вашей правоте в этом деле и в том, что Питер Кархарт абсолютно не прав. Я постараюсь, насколько это в моих силах, чтобы вы жили в ваших ранчо до конца своих дней.
Он растолкал изумленную толпу и через полчаса послал две телеграммы, приведшие телеграфиста в состояние оцепенения, одну — Хэмилу в Сан-Антонио, другую — Питеру Кархарту в Нью-Йорк.
Ночью Сэмюэль долго не мог уснуть. Он понимал, что впервые над его карьерой нависла мрачная туча. Но какой-то инстинкт, сильнее, чем воля, и поучительней, чем опыт, заставил его совершить то, что, скорее всего, положит конец и его амбициям, и счастью.
Но что сделано, то сделано, и больше никогда он не сомневался, что поступил верно.
Наутро его ждали две телеграммы. Первая была от Хэмила. В ней было всего три слова: «Ты чертов идиот».
Вторая была из Нью-Йорка: «Сделка расторгнута немедленно выезжай Нью-Йорк Кархарт».
В последующую неделю много чего случилось. Хэмил спорил яростно и неистово отстаивал свою махинацию. Он был вызван на ковер в офис Питера Кархарта и провел там ужасные полчаса. В июле он перестал представлять интересы Кархарта, а в августе тридцатипятилетний Сэмюэль Мередит был по всем правилам объявлен новым кархартовским партнером. Четвертая затрещина сослужила добрую службу.
Я полагаю, что некоторая толика наглости есть у каждого и накладывает отпечаток на личность человека, на его склонности и на его мировоззрение. В ком-то это запрятано очень глубоко. Так глубоко, что мы даже не догадываемся где, пока однажды во мраке ночи истина не откроется нам с хорошей затрещиной.
Но Сэмюэль никогда не скрывал своей наглости, и это действовало на окружающих как красная тряпка на быка. Можно сказать, Сэмюэлю повезло, потому что всякий раз, когда бес высовывался, он встречал отпор, превращавший его в хилого, болезненного бесенка.
Бес всегда был один и тот же, одна и та же черта характера, заставившая его согнать друзей Джилли с кровати или войти в дом к Марджори.
Если бы вы могли провести ладонью по подбородку Сэмюэля Мередита, то нащупали бы там шишку. Он утверждает, что не знает, которая из четырех затрещин оставила ее там, но он бы ни за что от нее не отказался. Он говорит, что нельзя забывать негодяя в себе и что порой, когда надо принять важное решение, он проводит рукой по подбородку. Репортеры полагают, что это нервное, но они ошибаются. На самом деле он снова переживает ощущение необычайной ясности, просветляющее здравомыслие четырех затрещин.
Примечания
[1] Чистая доска (лат.).
[2] Свободно (фр.).
Оригинальный текст: The Four Fists, by F. Scott Fitzgerald.