Ф. С. Фицджеральд
Хрустальная чаша
I
Был древний каменный век, был новый каменный век и был бронзовый век, а много лет спустя наступил хрустальный век. В хрустальном веке молодая барышня, убедив молодого человека с длинными, щегольски закрученными усами повести ее к алтарю, затем несколько месяцев писала благодарственные письма за всевозможные подарки из хрусталя: чаши для пунша, полоскательницы, стаканы, рюмки, розетки для мороженого, конфетницы, графины и вазы. Ведь, хотя в девяностых годах хрусталь далеко не был новинкой, именно он доносил ослепительный блеск моды от фешенебельных особняков Бостона до городков Среднего Запада.
После свадьбы чаши для пунша расставлялись на буфете — самая большая в центре, стаканы и рюмки убирались в посудный шкаф, подсвечники водружались справа и слева от чего-нибудь… и начиналась борьба за жизнь. Конфетница лишалась ручки и перебиралась в спальню в качестве подноса для шпилек, кошка, прогуливаясь по столовой, сваливала на пол маленькую чашу, а прислуга отбивала сахарницей краешек у средней, у рюмок ломались ножки, и даже стаканы исчезали один за другим, точно десять негритят, ходивших купаться в море, — последний, надтреснутый и щербатый, доживал свой век на полке в ванной комнате среди других калек, служа приютом для зубных щеток. Но к этому времени, впрочем, хрустальный век давно закончился.
И он был уже на исходе в тот день, когда любопытная миссис Фэрболт зашла проведать красивую миссис Пайпер.
— Милочка, — сказала любопытная миссис Фэрболт, — я обожаю ваш дом. У вас все так прелестно.
— Вы очень любезны, — сказала красивая миссис Пайпер, и ее живые темные глаза заблестели. — Заходите почаще. Днем я почти всегда одна.
Миссис Фэрболт очень хотелось сказать, что она этому не верит. Ведь всему городу известно, что вот уже полгода к миссис Пайпер каждый будний день заглядывает мистер Фредди Гедни. Миссис Фэрболт достигла того возраста, когда все красивые женщины вызывали у нее подозрения.
— Особенно мне нравится ваша столовая, — произнесла она вслух, — такой чудесный фарфор и эта огромная хрустальная чаша…
Миссис Пайпер рассмеялась так звонко, что последние сомнения миссис Фэрболт относительно Фредди Гедни рассеялись.
— Ах, да, большая чаша! — Губы миссис Пайпер были похожи на лепестки розы. — С ней связана одна история…
— Что вы говорите!
— Вы помните Карлтона Кэнби? Ну, так одно время он ухаживал за мной, и в тот вечер, когда я объявила ему, что выхожу за Гарольда — это было семь лет назад, в девяносто втором, — он сказал: «Эвелин, я подарю вам на свадьбу одну вещь — такую же бездушную, прекрасную и пустую, как вы!» Я даже испугалась — таким мрачным был его взгляд. Я уж подумала, не преподнесет ли он мне дарственную на дом с привидениями или шкатулку, которая взорвется, едва я ее открою. Но он прислал эту чашу — и она, правда, прекрасна. Диаметр у нее… или это периметр? — не то два, не то три фута. Во всяком случае, буфет для нее мал — она выдается наружу.
— Подумать только! Он тогда же, милочка, уехал из города, не так ли? — И миссис Фэрболт запечатлела на страницах своей памяти: «Бездушная, прекрасная и пустая».
— Да, он уехал. Кажется, на Дальний Запад, а может быть, на Юг или ещё куда-то, — проговорила миссис Пайпер с тем божественным безразличием, которое освобождает красоту от оков времени.
Миссис Фэрболт, натягивая перчатки, сказала, что распахнутые двери большой гостиной и библиотеки, за которой виднеется часть столовой, создают ощущение простора, и это очень мило. Из всех небольших домов в городе этот самый приятный, но миссис Пайпер говорила, что они, возможно, переедут в дом побольше на Девро-авеню. Гарольд Пайпер, видно, кует деньги.
Когда миссис Фэрболт ступила на тротуар, лицо ее в сгущавшихся осенних сумерках приняло то неодобрительное, брюзгливое выражение, которое появляется на лице у большинства довольных собой сорокалетних женщин.
«На месте Гарольда Пайпера, — подумала она, — я бы уделяла поменьше внимания делам и побольше — дому. Кому-нибудь из его друзей следовало бы поговорить с ним».
Но как ни довольна собой была миссис Фэрболт, она испытала бы истинное торжество, если бы задержалась на минутку-другую. Ее фигура еще маячила в конце улицы, когда в калитку Пайперов вошел очень красивый и очень расстроенный молодой человек. Дверь ему открыла сама миссис Пайпер и испуганно провела в библиотеку.
— Я должен был увидеть вас, — с жаром начал он. — Ваше письмо меня убило. Это Гарольд вас принудил?
Она покачала головой.
— Я больше не могу, Фред, — сказала она, и никогда еще ее губы не казались ему столь похожими на лепестки розы. — Когда он вчера пришел домой, на нем лица не было. Джесси Пайпер решила исполнить свой долг — явилась к нему в контору и сообщила ему все сплетни. Для него это было ударом, и… и я понимаю, Фред, что он должен испытывать. Он сказал, что все лето в Загородном клубе только о нас и говорили, а он ничего не подозревал; и что только теперь ему стали ясны все эти обрывки фраз и туманные намеки по моему адресу. Он вне себя, Фред, ведь он меня любит, ну и я его все-таки люблю и понимаю, как он должен страдать.
Гедни кивнул.
— Да, — сказал он, — это и моя беда. Я тоже всегда ставлю себя на место других людей. — Его серые глаза открыто глядели в ее карие. — Бог мой, Эвелин, я весь день сидел в конторе и смотрел на конверт вашего письма, смотрел…
— Уходите, Фред, — сказала она твердо, и еле заметное нетерпение в ее голосе больно его задело. — Я дала ему честное слово, что не буду больше с вами видеться. Я хорошо знаю Гарольда, и то, что мы с вами сейчас разговариваем здесь, уже непростительно.
Все это время они стояли, и теперь она сделала легкое движение к двери. Гедни обреченно смотрел на нее, пытаясь на прощание запечатлеть в памяти ее образ, — и вдруг оба окаменели: на дорожке послышались шаги. Она схватила его за лацкан пиджака и потянула к большой двери в темную столовую.
— Я уведу его наверх, — шепнула она. — Стойте тут, пока он не поднимется по лестнице.
Мгновение спустя Гедни услышал, как она в передней здоровается с мужем.
Гарольду Пайперу было тридцать шесть лет — на девять лет больше, чем его жене. Он был бы красив, если бы не слишком близко поставленные глаза и не жесткость, которая появлялась в его лице, когда оно было спокойно. То, как он отнесся к роману жены, выражало самую его сущность. Эвелин он сказал, что считает вопрос закрытым и никогда ее ни в чем не упрекнет ни прямо, ни намеком, а про себя восхитился своим великодушием и решил, что он произвел на Эвелин большое впечатление. Но, как все люди, кичащиеся широтой своей души, он скорее отличался узостью.
Сейчас он поздоровался с Эвелин подчеркнуто нежно.
— Поскорее переодевайся, Гарольд, — сказала она поспешно. — Мы идем к Бронсонам.
Он кивнул.
— Не так уж долго я переодеваюсь, дорогая, — и с этими словами направился в библиотеку.
Сердце Эвелин заколотилось.
— Гарольд! — воскликнула она прерывающимся голосом и пошла за ним. Он закурил сигарету. — Поторопись, Гарольд, — повторила она, остановившись в дверях.
— Но почему? — спросил он с легким раздражением. — Ты сама ведь еще не одета, Эви.
Он растянулся в кресле и развернул газету. Эвелин похолодела — он мог просидеть так минут десять. А Гедни в соседней комнате! Что если Гарольд решит налить себе виски из графина в буфете? Лучше на всякий случай принести графин и рюмку сюда. А вдруг он пойдет за ней в столовую? И все-таки так она рискует больше.
Но тут Гарольд поднялся и, бросив газету, подошел к ней.
— Эви, милая! — сказал он, нагибаясь, чтобы обнять ее. — Ты не сердишься на меня за вчерашнее? — Она дрожа прижалась к нему. — Конечно, я знаю, что с твоей стороны не было ничего, кроме дружбы, хотя ты и вела себя неосмотрительно. Но все мы делаем ошибки.
Эвелин почти не слушала. Она думала, что, может быть, обняв его, сумеет незаметно вывести из библиотеки на лестницу. А если сделать вид, что ей дурно, и попросить, чтобы он отнес ее в спальню? Нет, он просто уложит ее на кушетку и пойдет за виски.
И тут ее волнение достигло предела: она уловила еле слышное поскрипыванье половиц в столовой. Фред решил уйти через черный ход! Вдруг по всему дому разнесся звук, гулкий, как удар гонга. Гедни задел локтем большую хрустальную чашу. У Эвелин сердце оборвалось.
— Что это? — вскрикнул Гарольд. — Кто там?
Она сильнее прижалась к нему, но он вырвался, и ей показалось, что на нее рушится потолок. Распахивалась дверь кладовки, послышалась возня, загремел таз, и она, не помня себя от ужаса, вбежала в кухню и зажгла свет. Рука ее мужа медленно сползла с шеи Гедни. Он замер, и удивление на его лице сменилось гримасой боли.
— Вот так-так, — проговорил он растерянно и повторил: — Вот так-так!
Он повернулся, точно хотел снова броситься на Гедни, но сдержался, весь как-то вдруг обмяк и горько усмехнулся:
— Ах вы… ах вы…
Эвелин с отчаянной мольбой в глазах обняла его, но он оттолкнул ее и, побелев, как мел, опустился, потрясенный, на табурет.
— Значит, ты меня дурачила, Эвелин? Ну и чертовка же ты… Чертовка…
Еще никогда ей не было так стыдно, никогда она так его не любила.
— Она тут ни при чем, — виновато пробормотал Гедни. — Я пришел…
Но Пайпер только покачал головой. Лицо у него было такое, словно его ударили по голове и он лишился способности соображать. Его взгляд, ставший вдруг беспомощным, задел в Эвелин глубоко скрытую, прежде молчавшую струну, и ее охватил неистовый гнев. Слезы обожгли ей веки, она топнула ногой, руки скользнули по столу, словно в поисках оружия, и она в ярости кинулась к Гедни.
— Вон! — пронзительно закричала она, беспомощно колотя кулачками по руке, которую он выставил перед собой. Ее темные глаза сверкали. — Это все из-за вас! Убирайтесь вон! Вон! Вон отсюда!
II
В тридцать пять лет миссис Пайпер была, по мнению женщин, еще хороша, мужчины же утверждали, что от ее прелести не осталось ничего. Возможно, дело было в том, что ее красота утратила обаяние, которое страшило женщин и влекло мужчин. Ее глаза все еще оставались большими, темными и печальными, но таинственность исчезла — их печаль была уже не вселенской, а простой человеческой печалью. Пугаясь или досадуя, она теперь сдвигала брови и часто мигала. Губы тоже потеряли свое очарование: алый цвет поблек, и уголки рта уже не опускались в улыбке, как раньше, оттеняя печаль в глазах и поддразнивая. Если она улыбалась теперь, уголки ее рта поднимались. В былые дни, когда Эвелин упивалась своей красотой, ей очень нравилась ее улыбка, и она чуть-чуть ее подчеркивала. Когда же она перестала ее подчеркивать, неповторимость улыбки исчезла, а с ней исчезла и таинственность.
Эвелин перестала подчеркивать свою улыбку через месяц после сцены с Фредди Гедни. Внешне жизнь ее не переменилась. Но в те краткие минуты, когда она узнала, насколько велика ее любовь к мужу, ей стало понятно, как глубоко она его ранила. Месяц она боролась с его страдальческим молчанием, безумными упреками и обвинениями — убеждала его, жалко пыталась приласкаться к нему, а он горько над ней смеялся, но потом и она замкнулась в молчании, их разделила невидимая, непреодолимая стена. Переполнявшую ее любовь она теперь изливала на Дональда, своего маленького сына, вдруг почти с изумлением осознав, что он часть ее самой.
Прошел год и общие интересы и обязанности и какая-то случайная искра, уцелевшая от прошлого, вновь сблизили мужа и жену, но после короткого прилива страсти Эвелин поняла, что великая возможность упущена. От прошлого не осталось ничего. Она могла стать хранительницей молодости и любви их обоих, но долгое молчание медленно иссушило живой источник чувства, и в ней умерло желание вновь испить из него.
Впервые она начала искать дружбы женщин, предпочитать уже читанные книги и понемножку шила, приглядывая за двумя своими детьми, в которых души не чаяла. Ее тревожили всякие мелочи — стоило ей увидеть крошки на обеденном столе, и она теряла нить разговора. Мало-помалу она стала осознавать свой возраст.
День своего тридцатипятилетия она провела в хлопотах — гости были приглашены в последнюю минуту, и под вечер, стоя у окна спальни, она почувствовала, что страшно устала. Десять лет назад Эвелин прилегла бы отдохнуть, но теперь она не решалась оставить дом без присмотра: горничные еще убирали нижние комнаты, повсюду на полу стояли вазы, подсвечники и всякие безделушки, а рассыльного от бакалейщика, конечно, придется выбранить — и надо написать Дональду (ему уже было четырнадцать лет, и он первый год учился в школе в другом городе).
Все-таки она чуть было не легла, но тут внизу раздался плач маленькой Джули. Эвелин сжала губы, брови ее сдвинулись, глаза замигали.
— Джули! — крикнула она.
— А-а! — жалобно тянула девочка.
Из столовой донесся голос Хильды, младшей горничной.
— Она порезалась, миссис Пайпер.
Эвелин бросилась к корзинке для шитья, порывшись в ней, отыскала старый носовой платок и побежала вниз. Секунду спустя Джули уже плакала у нее на руках, а она никак не могла найти порез, хотя на платье девочки кое-где виднелись пятнышки крови.
— Б-большой палец, — сказала Джули. — Ой, больно!
— Вон об ту чашу, — виновато объяснила Хильда. — Я протирала буфет и поставила ее на пол, а Джули подошла, стала играть с ней и оцарапалась.
Эвелин сердито нахмурилась, поудобней повернула девочку у себя на коленях и разорвала платок на узкие полоски.
— Дай-ка мама посмотрит.
Джули подняла палец, и Эвелин перевязала царапину.
— Ну, вот и все.
Девочка опасливо посмотрела на забинтованный палец, согнула его, подвигала из стороны в сторону. Ее заплаканное личико стало спокойным и сосредоточенным. Она шмыгнула носом и опять согнула палец.
— Радость ты моя! — Эвелин поцеловала дочку, однако, выходя из комнаты, снова нахмурилась и поглядела на Хильду. Возмутительная небрежность! Вся прислуга теперь такая. Найти бы хорошую ирландку… только где ее возьмешь! А эти шведки…
В пять пришел Гарольд и, поднявшись к ней в спальню, подозрительно веселым тоном пригрозил поцеловать ее тридцать пять раз — по поцелую за каждый год.
Эвелин отстранилась.
— Ты же пил! — сказала она резко и добавила: — Пусть и немного. Ведь знаешь, я не выношу этого запаха.
— Эви, — начал он, усевшись на стул у окна, — я хочу тебе кое-что сказать. Ты, наверное, догадывалась, что дела мои шли неважно.
Она расчесывала волосы у окна, но тут обернулась и посмотрела на мужа.
— Как же так? Ты всегда говорил, что в городе хватит места не для одного скобяного магазина. — В ее голосе звучала тревога.
— Хватало, — многозначительно сказал Гарольд. — Да только Кларенс Эйрн хорошо умеет вести дело.
— Меня очень удивило, что ты вдруг пригласил его на ужин.
— Эви, — он хлопнул себя по колену, — с первого января компания «Кларенс Эйрн» станет компанией «Эйрн и Пайпер», а «Братья Пайпер» прекращают существование.
Эвелин растерялась. Его фамилия па втором месте… Ей стало не по себе, но Гарольд как будто торжествовал.
— Я не понимаю, Гарольд.
— Видишь ли, Эви, Эйрн прощупывал Меркса. Если бы они объединились, то оттеснили бы нас и нам пришлось бы перебиваться мелкими заказами, опасаясь малейшего риска. Это вопрос капитала, Эви, и «Эйрн и Меркс» прибрали бы к рукам всю торговлю скобяным товаром в городе, как теперь приберут ее «Эйрн и Пайпер». — Он кашлянул, до нее донесся легкий запах виски. — По правде говоря, Эви, я думаю, тут не обошлось без жены Эйрна. Она, говорят, мечтает войти в избранное общество города. И, наверное, сообразила, что от Мерксов тут им толку не будет.
— Она… не нашего круга? — спросила Эви.
— Я ни разу ее не видел, но думаю, что так. Кларенс Эйрн уже пять месяцев пытается стать членом Загородного клуба, но пока у него ничего не выходит. — Он пренебрежительно махнул рукой. — Мы с Эйрном сегодня пообедали вместе и почти договорились, а потому я решил пригласить его с женой — ведь будет всего девять человек, почти семейный вечер. В конце концов для меня это очень важно, и, разумеется, Эви, нам придется и приглашать их и бывать у них.
— Да, пожалуй, — задумчиво согласилась Эви.
Такое знакомство ее не смущало, но превращение «Братьев Пайпер» в «Эйрн и Пайпер» неприятно ее задело. Они как будто теряют прежнее положение в обществе.
Полчаса спустя, когда она начала переодеваться, Гарольд позвал ее снизу.
— Эви, спустись-ка сюда!
Она вышла на лестницу и поглядела через перила.
— Что случилось?
— Помоги мне приготовить пунш.
Торопливо застегнув крючки платья, Эвелин спустилась в столовую и увидела, что Гарольд уже собрал на столе все необходимое для пунша. Она взяла с буфета чашу.
— Нет-нет! — возразил он. — Возьми большую. Эйрн с женой, ты, я и Мильтон — пятеро, Том с Джесси — семеро, твоя сестра и Джо Эмблер — итого девять человек. А когда готовишь пунш ты, так только успевай наливать.
— Достаточно будет этой, — настаивала Эвелин. — Она довольно вместительна. Ты же знаешь Тома.
Том Лаури, муж Джесси, двоюродной сестры Гарольда, имел привычку допивать все, что было на столе.
Гарольд мотнул головой.
— Глупости! В эту входит всего три кварты, а нас девять человек, и прислуге надо оставить. Да и не такой уж он крепкий. Когда пунша много, Эви, то и на душе веселей. Не обязательно же пить его весь.
— Я говорю, маленькую.
Он снова упрямо мотнул головой.
— Ну, пойми же…
— Я все понимаю, — сказала она сухо. — Но я не хочу видеть пьяных у себя в доме.
— Да кто же с этим спорит?
— Тогда возьми маленькую.
— Послушай, Эви…
Он взялся за чашу, собираясь отнести ее на место. Эвелин обеими ладонями прижала ее к столу. Раза два безуспешно дернув чашу, Гарольд, раздраженно хмыкнув, вывернул ее из-под рук жены и поставил на буфет.
Эвелин попыталась придать своему взгляду презрительное выражение, но Гарольд только рассмеялся в ответ. Ей пришлось смириться с поражением, однако готовить пунш она отказалась и ушла к себе.
III
В половине восьмого Эвелин спустилась в гостиную — на щеках ее играл румянец, а блеск волос, уложенных в высокую прическу, наводил на мысль о бриллиантине. Миссис Эйрн, маленькая женщина, чья робость маскировалась огненно-рыжими волосами и чрезмерно модным платьем, поздоровалась с ней излишне многословно. Эвелин с первого взгляда прониклась к ней неприязнью, но сам Эйрн ей понравился. У него были живые голубые глаза и природное обаяние, которое, несомненно, помогло бы обеспечить ему видное место в обществе, если бы он не совершил явный промах, женившись слишком рано.
— Рад познакомиться с вами, миссис Пайпер, — сказал он просто. — По-видимому, мы с вашим мужем будем теперь частенько встречаться.
Она наклонила голову с любезной улыбкой и повернулась, чтобы поздороваться с остальными гостями — Мильтоном Пайпером, тихим и застенчивым младшим братом Гарольда, четой Лаури — Джесси и Томом, с Айрин, своей незамужней сестрой, и, наконец, с Джо Эмблером, убежденным холостяком и неизменным кавалером Айрин.
Гарольд повел всех в столовую.
— У нас сегодня вечер пунша, — весело объявил он, и Эвелин поняла, что он уже отведал своей смеси. — Никаких коктейлей, только пунш. Это специальность моей жены, миссис Эйрн. Если хотите, она даст вам рецепт. Но из-за легкого… — он перехватил взгляд Эвелин и осекся… — из-за легкого ее недомогания за сегодняшний отвечаю я. Ваше здоровье!
Пунш пили за ужином все время. Однако Эвелин, заметив, что Эйрн, Мильтон и все женщины отрицательно качают головой, когда горничная предлагает налить еще, убедилась, что была права: чаша опустела только наполовину. Она решила предостеречь Гарольда, но когда дамы встали из-за стола, в нее вцепилась миссис Эйрн, и ей пришлось любезно поддерживать разговор о больших городах и портнихах.
— Мы то и дело переезжали, — тараторила миссис Эйрн, потряхивая рыжими волосами. — Да-да, так долго еще ни в одном городе не задерживались, но я от души надеюсь, что тут мы обоснуемся навсегда. Мне здесь очень нравится, а вам?
— Видите ли, я всегда жила здесь, а потому…
— Ну, конечно! — засмеялась миссис Эйрн. — Кларенс не раз говорил мне, что ему нужна жена, которой он в любую минуту мог бы сказать: «Мы завтра переезжаем в Чикаго, собирайся». Я уже изуверилась, что буду где-нибудь жить постоянно. — Она снова засмеялась, и Эвелин подумала, что это у нее особый, светский смешок.
— Ваш муж, мне кажется, очень способный человек.
— О, да! — заверила ее миссис Эйрн. — Кларенс умница. Идеи и энтузиазм, так сказать. Знает, что ему нужно, и добивается своего.
Эвелин кивнула. Ее томило опасение, что мужчины все еще пьют пунш. История жизни миссис Эйрн продолжала развертываться дальше, но Эвелин не слушала. Из столовой потянуло сигарным дымом. Дом ведь довольно мал, думала она: в такие вечера библиотека становится синей от дыма, и на другой день приходится часами держать окна открытыми, чтобы тяжелый, застоявшийся запах выветрился из занавесок. Возможно, это объединение… она представила себе новый дом…
— …и я была бы очень рада получить рецепт, если он у вас записан, — перебил ее мысль голос миссис Эйрн.
Из столовой донесся шум отодвигаемых стульев, вошли мужчины. Эвелин сразу увидела, что сбылись самые дурные ее предчувствия. Лицо Гарольда пылало, он комкал слова. Том Лаури пошатывался и, опускаясь рядом с Айрин на кушетку, чуть было не сел ей на колени. Он осоловело моргал, и Эвелин поймала себя на том, что мигает ему в ответ, но не нашла в этом ничего смешного. Джо Эмблер довольно улыбался и что-то мурлыкал, попыхивая сигарой. Только Эйрн и Мильтон держались так же, как до ужина.
— Это очень хороший город, Эйрн, — сказал Эмблер. — Поживете, и сами убедитесь.
— Я уже убедился, — с улыбкой ответил Эйрн.
— И еще больше убедитесь. — Гарольд энергично закивал. — Я уж постараюсь.
Он разразился хвалебной тирадой, и Эвелин испугалась, что всем так же скучно слушать его, как ей. Но нет. Все слушали внимательно. Воспользовавшись первой паузой, она поспешила спросить:
— Где вы жили прежде, мистер Эйрн?
И тут же вспомнила, что миссис Эйрн рассказывала ей об этом. Впрочем, не важно. Лишь бы Гарольд замолчал. Он способен на любые глупости, когда выпьет лишнего. Но Гарольд не унимался:
— Вот что, Эйрн. Вам нужен дом здесь, на холме. Купите дом Стирна или дом Риджуэя. Чтоб люди говорили: «Вон дом Эйрна». Это же придает солидность.
Эвелин покраснела. Что он такое плетет? А Эйрн словно бы ничего не замечал и только серьезно кивал в ответ.
— Вы уже искали…? — Но ее слова утонули в раскатах речи Гарольда.
— Начнете с дома. Потом надо сблизиться с людьми. В городе у нас на чужаков косятся, но только на первых порах, пока не узнают получше. Таким, как вы, — он широко повел рукой перед Эйрном и его женой, — бояться нечего. Полная сердечность — стоит только одолеть первый баррер… бар… баррер… — Он сглотнул, потом четко выговорил — «барьер» и повторил еще раз.
Эвелин умоляюще посмотрела на Мильтона, но, прежде чем тот успел вмешаться, Том Лаури, крепко сжимая в зубах давно погасшую сигару, невнятно забубнил:
— Юмо… юмо… юмо… ади… ум…
— Что-что? — заинтересованно спросил Гарольд.
Том покорно, с трудом извлек изо рта сигару, но, как оказалось, не всю — в следующий миг он выплюнул ее остаток с такой силой, что изжеванный, размокший комок пролетел через всю комнату и упал прямо на колени миссис Эйрн.
— Виноват, — промямлил Том и встал, по-видимому, собираясь подобрать остатки сигары, но Мильтон успел положить руку ему на плечо и усадить на место, а миссис Эйрн не без изящества отряхнула подол, словно ничего не заметив.
— Я хотел сказать, — продолжал Том заплетающимся языком. — Ну, до того как… — он сделал извиняющийся жест в сторону миссис Эйрн… — хотел сказать, мне все известно про Загородный клуб.
Мильтон наклонился и что-то шепнул ему на ухо.
— Отстань, — обиженно буркнул Том, — я знаю, что делаю. Они сюда за этим и пришли.
Эвелин сидела ни жива, ни мертва, не в силах выговорить ни слова. Она заметила усмешку сестры, увидела, что миссис Эйрн густо покраснела. Кларенс, наклонив голову, теребил цепочку часов.
— Я знаю, кто вам там встал поперек дороги. Сам он ничуть не лучше вас. Я все устрою. И раньше устроил бы, только не был с вами знаком. Гарольд говорит, что вы принимаете это к сердцу.
Мильтон Пайпер вдруг неловко поднялся со стула. Мгновение спустя все уже стояли в напряженном ожидании. Мильтон торопливо объяснял, что должен уйти пораньше, а Эйрны слушали его, словно бы обрадованно. Миссис Эйрн сглотнула и с неестественной улыбкой повергнулась к Джесси. Эвелин увидела, что Том качнулся вперед и положил руку на плечо Эйрна, — но тут позади нее раздался чей-то встревоженный голос, и, оглянувшись, она увидела Хильду, младшую горничную.
— Простите, миссис Пайпер, у Джули, кажется, заражение крови. Ручка вся распухла, щеки горячие, и она все плачет и стонет…
— Джули? — резко спросила Эвелин. Вечер, гости вдруг утратили всякое значение. Она обернулась, нашла глазами миссис Эйрн и быстро шагнула к ней.
— Извините меня, миссис… — Она вдруг забыла фамилию, но продолжала: — Моя девочка заболела. Я спущусь, как только смогу.
Повернувшись, Эвелин взбежала по лестнице, уже не обращая внимания, что за клубами табачного дыма в центре комнаты громкий спор как будто переходит в ссору.
Она зажгла свет в детской и увидела, что Джули, постанывая, мечется в жару. Эвелин потрогала щеки девочки. Они горели огнем. Вскрикнув, она скользнула ладонью по руке Джули под одеяло и нащупала кисть. Хильда не ошиблась: большой палец распух до самого запястья. В центре опухоли багровела воспаленная ранка. «Заражение крови!» — в ужасе подумала она. Повязка сползла, и в ранку что-то попало. Она порезалась в три, а сейчас почти одиннадцать. Прошло восемь часов. Срок слишком короткий, чтобы успело начаться заражение крови. Она бросилась к телефону.
Доктора Мартина, жившего через дорогу, не оказалось дома. У их домашнего врача Фулка никто не подходил к телефону. Она напрягла память и в отчаянии позвонила своему ларингологу, и пока он искал телефонные номера еще двух врачей, искусала губы в кровь. Пока тянулось это нескончаемое мгновение, ей показалось, что снизу доносятся громкие голоса, но это происходило словно в другом мире. Спустя пятнадцать минут она дозвонилась врачу, который что-то сердито проворчал, потому что его подняли с постели. Эвелин кинулась обратно в детскую и увидела, что ручка девочки как будто распухла еще больше.
— Господи! — вскрикнула Эвелин и, упав на колени у кроватки, откинула волосы со лба Джули и стала их приглаживать. Потом ей пришло в голову, что надо согреть воду, она встала и направилась к двери, но зацепилась кружевом за кроватку и упала на четвереньки. Кое-как поднявшись, она рванула кружева. Кроватка качнулась, и Джули застонала. Тогда уже более спокойно Эвелин непослушными пальцами нащупала складку спереди, сорвала всю отделку целиком и выбежала из комнаты.
В передней раздавался чей-то громкий голос, но когда она начала спускаться по лестнице, он умолк, и хлопнула входная дверь.
В гостиной она увидела Гарольда и Мильтона. Они были одни. Гарольд опирался на стул, лицо его было очень бледно, воротничок расстегнулся, нижняя губа отвисла.
— Что случилось?
Мильтон растерянно посмотрел на нее.
— Небольшое недоразумение.
Тут Гарольд увидел ее и с усилием выпрямился.
— Оскорблять моего родственника в моем доме! Нувориш проклятый… Оскорблять моего родственника…
— Том повздорил с Эйрном, и Гарольд вмешался, — объяснил Мильтон.
— Боже мой, Мильтон! — вскричала Эвелин. — Неужели ты ничего не мог сделать?
— Я пытался. Я…
— Джули заболела, — перебила она. — У нее заражение крови. Попробуй его уложить.
Гарольд посмотрел на нее.
— Джули… заболела?
Эвелин, не глядя на него, прошла через столовую, и внезапно ее охватил ужас: большая чаша все еще стояла на столе, на дне ее поблескивала лужица от растаявшего льда. С лестницы донеслись шаги — Мильтон помогал Гарольду подняться наверх, потом послышалось бормотание:
— Джули спит себе…
— Не пускай его в детскую! — крикнула она.
Дальше все смешалось в кошмаре. Доктор явился незадолго до полуночи и через полчаса вскрыл нарыв. Он ушел в два, дав ей адреса двух сиделок и обещав вернуться в половине седьмого. У девочки действительно оказалось заражение крови.
В четыре, оставив у кроватки Хильду, Эвелин поднялась к себе, вся дрожа, стянула вечернее платье и ногой отшвырнула его в угол. Надев халат, она вернулась в детскую, а Хильду послала варить кофе.
Только в полдень она заставила себя заглянуть в комнату Гарольда. Он не спал и тоскливо глядел в потолок. Увидев его воспаленные мутные глаза, она задохнулась от ненависти и не могла вымолвить ни слова. С кровати донесся хриплый голос:
— Который час?
— Полдень.
— Я вел себя, как последний дурак…
— Сейчас это не имеет значения, — перебила она. — У Джули заражение крови. Ей могут… — Слова душили ее. — Врач считает, что придется ампутировать кисть.
— Что?
— Она порезалась об… об эту чашу.
— Вечером?
— Да какая разница! — вскрикнула она. — У нее заражение крови, неужели ты не понимаешь?
Гарольд озадаченно посмотрел на нее и приподнялся.
— Я оденусь, — сказал он.
Гнев Эвелин угас, и огромная волна утомления и жалости к мужу нахлынула на нее. Ведь это было и его горе.
— Да, — сказала она устало. — Конечно.
IV
Если красота Эвелин в тридцать пять лет еще не хотела покидать ее, то затем, точно сразу приняв решение, она исчезла полностью. Морщинки, вначале едва заметные, внезапно залегли глубже, а руки, ноги и бедра быстро располнели. Ее манера сводить брови превратилась в выражение лица — они оставались сведенными, читала ли она, разговаривала или спала. Ей исполнилось сорок шесть лет.
Как часто бывает в семьях, чье благосостояние не укрепляется, а незаметно идет на убыль, отношения между ней и Гарольдом стали холодно-враждебными. В периоды затишья они были снисходительны друг к другу, словно к старым, поломанным стульям. Когда он болел, Эвелин даже беспокоилась и пыталась сохранять бодрость в гнетущем унынии жизни с неудачником, обманувшимся в своих надеждах.
Вечерний семейный бридж закончился, и Эвелин облегченно вздохнула. Сегодня она ошибалась чаще обычного, но ей было все равно. Зачем, зачем Айрин сказала, что служба в пехоте самая опасная? Письма не было уже три недели, и, хотя такое случалось не раз, Эвелин все же волновалась и не заметила, сколько вышло треф.
Гарольд поднялся наверх, а она вышла на крыльцо подышать свежим воздухом. Тротуары и газоны были залиты лунным светом, и, зевнув, она с улыбкой вспомнила один из романов своей юности, озаренный луной. Просто удивительно, как подумаешь, что тогда жизнь слагалась из ухаживаний и романов, а теперь только из тревог.
Прежде всего Джули. Ей исполнилось тринадцать, и последнее время она все больше стыдилась своего уродства и почти не выходила из комнаты, читая целые дни. Мысль о школе так пугала Джули, что Эвелин не решалась отпускать ее от себя, и та выросла под крылышком матери — жалкая, маленькая, с искусственной кистью, которую она обреченно прятала в кармане. Испугавшись, что дочь вообще перестанет владеть рукой, Эвелин пыталась научить ее пользоваться протезом. Но едва урок заканчивался, ручка вновь скрывалась в кармане. Если Эвелин настаивала, Джули послушно вынимала ее, делала несколько движений и опять прятала. Попробовали шить ей платья без карманов, но Джули целый месяц бродила по дому с таким потерянным видом, что Эвелин не выдержала и навсегда отказалась от подобных мер.
Дональд тоже тревожил ее. Попытки удержать его возле себя были такими же тщетными, как и усилия отучить Джули во всем полагаться на мать. А недавно появилась новая причина тревоги за Дональда — и от Эвелин уже ничего не зависело: его дивизия три месяца назад была отправлена за границу.
Она опять зевнула: жизнь — это для юности. До чего же счастливой казалась теперь ее юность! Она вспомнила своего пони, Бижу и путешествие в Европу с матерью — ей тогда было восемнадцать лет.
— Все очень, очень сложно, — строго сказала она луне и, переступив порог, собралась уже закрыть дверь, как вдруг услышала какой-то шорох в библиотеке и вздрогнула.
Это была Марта, их пожилая горничная, — теперь они обходились одной.
— В чем дело, Марта? — удивленно спросила она.
— Я думала, вы наверху. Я только…
— Что-нибудь случилось?
Марта замялась.
— Нет, я… — Она смущенно перебирала пальцами. — Миссис Пайпер, я куда-то положила письмо и никак не вспомню.
— Вы получили письмо? — Эвелин зажгла свет.
— Нет, оно адресовано вам, миссис Пайпер. Пришло с последней почтой. Только почтальон мне его отдал, как с черного хода позвонили. Я держала его в руке и, наверное, куда-то сунула. Вот и хотела сейчас поискать.
— Какое письмо? От мистера Дональда?
— Нет. Не то рекламное, не то деловое. Я еще запомнила — такое длинное и узкое.
Они принялись искать в гостиной — на подносах и каминной доске, потом в библиотеке шарили по рядам книг.
— Просто ума не приложу, — в отчаянии остановилась Марта. — Я сразу пошла на кухню. Может, в столовой?
Марта направилась было в столовую, но вдруг услышала за спиной короткий, сдавленный стон и обернулась. Эвелин тяжело опустилась в кресло, брови сдвинулись, глаза быстро моргали.
— Вам нехорошо?
Эвелин не отвечала. Она застыла в кресле, но Марта видела, как судорожно она дышит.
— Вам нехорошо? — еще раз спросила Марта.
— Нет, — ответила Эвелин с трудом. — Я просто знаю, где письмо. Идите, Марта, я знаю.
Марта ушла в полном недоумении, а Эвелин все сидела в кресле и веки ее подергивались. Она знала, где письмо, знала так твердо, словно сама его туда положила, безошибочно знала, что это за письмо. Длинное и узкое, вроде рекламного, но вверху большими буквами напечатано: «Военное министерство»; а ниже, буквами поменьше «Служебное». И лежит оно в большой чаше. Сверху, чернилами, её фамилия, а внутри — смерть ее души.
Она встала и побрела в столовую, пошатываясь, ощупью пробираясь вдоль книжных шкафов к двери. Войдя, она нашла на стене выключатель и повернула его.
Чаша стояла перед ней, отражая электрический свет алыми квадратиками в черном обводе и желтыми квадратиками в голубом обводе, — стояла массивная, сверкающая, нелепо и торжествующе зловещая. Эвелин сделала шаг вперед и остановилась: еще шаг — и она заглянет туда… Еще шаг — и она увидит белый краешек… Еще шаг… Ее руки коснулись холодной граненой поверхности…
Мгновение спустя ее пальцы уже рвали конверт, вытаскивали сложенный лист, развернули его, и напечатанные на машинке строки ослепили и ударили. Лист птицей порхнул на пол. Дом, который только что, казалось, был полон пронзительным жужжанием, вдруг затих, легкое дуновение ветра донесло через открытые парадные двери шум проезжающей машины, наверху что-то звякнуло, потом труба за книжным шкафом загудела — это ее муж завернул водопроводный кран…
И в этот миг даже Дональд отступил в тень, оставаясь лишь вехой в тайной беспощадной борьбе, вспышки которой сменялись периодами долгого вялого затишья, — в борьбе между Эвелин и этим холодным злокозненным воплощением красоты, даром ненависти человека, чье лицо она давно забыла. Чаша стояла в самом сердце ее дома, тяжелая, выжидающая, как стояла тут много лет, льдисто сверкая тысячами глаз и играя нежданными отблесками, переходящими один в другой, — нестареющая, неизменная.
Эвелин села на край стола и зачарованно смотрела на нее. Ей казалось, что чаша улыбается, улыбается жестокой улыбкой, словно говоря: «Видишь, на этот раз, чтобы причинить тебе боль, не потребовалось даже моего участия. Не стоило труда. Ты знаешь, что это я забрала твоего сына. Ты знаешь, как я холодна, как бездушна и как прекрасна — ведь когда-то и ты была такой же холодной, бездушной и прекрасной».
Чаша вдруг словно перевернулась, стала расти и раздуваться, пока не превратилась в огромный полог, который сверкал и дрожал над комнатой, над домом. Стены медленно растворились в тумане, и Эвелин увидела, что чаша все ширится, ширится, удаляясь от нее, закрывая дальние горизонты, и солнца, и луны, и звезды, которые виднелись сквозь нее, точно легкие чернильные брызги. Этот полог накрывал всех людей, и доходивший до них свет отражался и преломлялся так, что тень стала светом, а свет — тенью, и панорама мира под мерцающим сводом чаши изменилась и исказилась.
Издали донесся гулкий голос, точно звон медного колокола. Он рождался в центре чаши, скатывался по ее огромным стенкам к земле и эхом устремлялся к Эвелин.
«Ты видишь, я судьба, — гремел он, — и я сильнее твоих жалких замыслов, я то, что происходит на самом деле, и совсем не похожа на твои мечты, я бег времени, конец красоты и несбывшиеся желания; все нежданные несчастья, горькие недоразумения и короткие минуты, складывающиеся в решающие часы, — все это я. Я исключение, которое не подтверждает правил, я то, что тебе неподвластно, приправа к блюду жизни».
Гремящий звук замер, эхо откатилось по широким просторам к краям чаши, накрывшей мир, поднялось по ее огромным стенкам, вернулось в центр и там, зазвенев, умолкло. Громадные стенки начали вдруг медленно сжиматься, приближаясь к Эвелин, сходясь все тесней и тесней, грозя раздавить ее, но когда она, сжав руки, приготовилась к удару холодного хрусталя, чаша вдруг дернулась и перевернулась — она опять стояла на буфете, сверкающая и непостижимая, и в сотнях ее призм играли многоцветные вспышки отраженных, скрещивающихся лучей.
Через парадные двери вновь ворвался холодный ветер, и Эвелин с исступленной энергией обхватила чашу обеими руками. Надо торопиться, надо собрать все силы. Она до боли сжала руки, напрягла тонкие ленты мышц под нежной кожей, одним решительным движением подняла чашу и удержала ее. Ветер холодил ей спину там, где платье, не выдержав, лопнуло. Эвелин повернулась навстречу ветру и, пошатываясь от тяжести своей ноши, пошла через библиотеку к парадным дверям. Надо торопиться, надо собрать все силы. Кровь стучала в руках, колени подгибались, но прикосновение холодного хрусталя было приятно.
Покачиваясь, Эвелин вышла из двери на крыльцо, остановилась над каменными ступеньками и, собрав для последнего усилия всю свою душевную и телесную энергию, изогнулась… но онемевшие пальцы на жестких гранях не разжались, она пронзительно вскрикнула, покачнулась и с чашей в объятиях упала…
В окнах домов по ту сторону улицы вспыхнул свет, звон бьющегося хрусталя разнесся, далеко вокруг, и прохожие, недоумевая, бросились туда, где он раздался. Наверху усталый мужчина очнулся от подступающего сна, захныкала в тяжелой дреме девочка. А на залитом лунным светом тротуаре вокруг неподвижной темной фигуры сотни хрустальных призм, кубиков и осколков вспыхивали синим и черным в желтом обводе, желтым и алым в черном обводе.
От редакции журнала «Знамя»:
Фрэнсис Скотт Фицджеральд (1896-1940 гг.) — яркий представитель американской литературы 20-30-х годов. Советский читатель знаком с его романами «Великий Гэтсби» (1925 г.) и «Ночь нежна» (1934 г.), рядом его рассказов.
Рассказ «Хрустальная чаша» — одно из ранних произведений Ф. Фицджеральда.
Оригинальный текст: The Cut-Glass Bowl, by F. Scott Fitzgerald.