Альфред Кейзин
Гигантский Убийца: Пьянство и американский писатель
Когда я напьюсь, я заставляю их платить, платить и платить.
Ф. Скотт Фицджеральд
Америка всегда была сильно пьющей страной, несмотря на то, что неоднократно и во многих местах алкоголь бывал запрещен законом. Даже во времена пуританства американцы пили на удивление много. Известно, что вплоть до Гражданской войны спиртные напитки оставались дешевы и продавались в изобилии. В начале XIX века спиртное американского производства стоило 25 центов за галлон, а импортное — 1 доллар. С 1818 по 1862 год нигде в Америке не существовало пошлин на виски, и только нужда в средствах заставила федеральное правительство изменить традиции во время Гражданской войны. Движение за трезвость, организация сторонников запрещения продажи спиртных напитков, антипитейная лига пользовались влиянием и поддержкой церкви, но все же не настолько, насколько влиятельным было «увлечение спиртным» и та свобода, с которой американцы приобретали в пивной кружку пива за 4 цента. Вступление Америки в первую мировую войну и необходимость экономить зерно привели в 1918 году к введению запрета на продажу спиртного. Сразу же обозначилась граница между тем, что Г.-Л. Менкен называл «запойным пьянством», и пьянством «красивым». В 20-х годах пьянство было самой доступной формой завоевания престижа якобы искушенного человека; люди свободных профессий и представители имущих классов никогда не отказывались от дорогой сердцу традиции, и «чайные рауты» 20-х годов в 50-е годы стали «коктейль-раутами» (именно тогда клиентура общества «Анонимные алкоголики» куда лучше, чем Конгресс, отражала состав средних классов общества).
Но даже по этим меркам пьянство многих американских писателей— из ряда вон выходящее явление. Конечно, знаменитые писатели-пьяницы были и в других странах: Бернс, Суинберн, Лайонел Джонсон, Эрнест Доусон, Поль Верлен и двое толстых парней — Дилан Томас и Ивлин Во. Русские, известные тем, что напиваются до потери сознания, подарили миру особенно трагичного, безнадежного, мелодраматичного поэта-пьяницу Сергея Есенина (мужа Айседоры Дункан), написавшего собственной кровью записку о самоубийстве. Но в XX веке выпивка стала не просто «проблемой на всю жизнь», а убийцей. Она стала казаться естественным компонентом литературной жизни — с ее уединенностью, творческим настроем, безумствами и неопределенным положением в обществе, где мерилом ценностей служат деньги.
И действительно, хотя об этом не слишком охотно говорят, пьянство играло и играет такую же большую роль в жизни американских писателей, как талант, деньги, женщины и стремление выбиться в люди. Из шести американских писателей — нобелевских лауреатов по литературе трое — Синклер Льюис, Юджин О'Нил и Уильям Фолкнер — в течение длительных периодов жизни были запойными пьяницами, алкоголиками. Двое других, Эрнест Хемингуэй и Джон Стейнбек, тоже много пили. Хемингуэй был также любителем вина и, живя на Кубе, регулярно употреблял за завтраком шампанское, однако (по крайней мере, находясь в странах с теплым климатом) пил скорее для удовольствия, чем для того, чтобы свалить себя с ног.
Список американских писателей-пьяниц очень длинен, Несмотря на все веселье, которое дарила им жизнь, кончалось всё неизменно трагично. Фицджеральд (умер 44-х лет) и Ринг Ларднер (умер 48-ми лет) были знамениты, образованны, но безнадежно больны алкоголизмом. Хемингуэй поговаривал, что выпивка — это способ достойно завершить прожитый день. Правда, Джон О'Хара зарекся от пьянства в 48 лет — только тогда, когда угодил в больницу при смерти, истекая кровью от прободения язвы. «Было чертовски трудно вылечить меня после того, как я был так близок ксмерти от пьянства. Наблюдая за У.-К. Филдсом, опрокидывавшим в «Парамоуте» один мартини за другим, ясказал себе: «Вот к чему надо стремиться». И почти добился цели».
Алкоголиками были такие знаменитые писатели-самоубийцы, как Джек Лондон и Джон Берримен; с Хартом Крейном вопрос спорный. Эдгар По, единственный отпетый алкоголик среди ведущих писателей XIX века, умер от перепоя в Балтиморе в 1849 году, поглотив в день выборов все спиртное, предоставленное ему местными продажными политиками за участие в выборах в качестве подставного кандидата. Джек Лондон написал увлекательный отчет о собственном алкоголизме — «Джон Ячменное Зерно». Сперва, писал он, «спиртное казалось способом бегства в широкий и свободный мужской мир из-под стреножащего женского влияния». Любой странник, сошедший с корабля мог найти приют в салуне. Но «самоубийство — быстрое или медленное, разом выбрасывающее из седла или сочащееся капля за каплей — вот цена существования Джона Ячменное Зерно. Ни один его друг никогда не избегнет этой участи».
Служа моряком, Лондон был иногда пьян по три месяца подряд. Хотя он никогда не мог объяснить, почему пьет, он охотно описал свое желание выпить в одном необычном пассаже. Он споткнулся, свалился за борт и, пьяный, плыл, борясь за жизнь, по проливу Каркинез в бухту Сан-Франциско: «Но тут-то и отколол свой сумасшедший номер Джон Ячменное Зерно: вселил в меня дикое желание отдаться воле волн. Я никогда не задумывался о смерти, тем более о самоубийстве. А тут мне взбрело на ум, что это будет прекрасный конец короткой, но яркой жизни. Я, еще не познавший любви ни девушки, ни женщины, ни ребенка, решил, что все уже знаю, все испытал, все перевидел и теперь пора прекратить земное существование. Это, конечно, были его штучки — Ячменного Зерна: окрутил меня, опутал и спьяну тащил умирать».
Дж.-П. Маркаунд, Уоллес Стивенс, Э.-Э. Каммингс и Эдна Ст. Винсент Миллей не писали о своей «проблеме». Эдвин Арлингтон Робинсон, Дороти Паркер, Дешил Хэмметт, Теодор Ретке, Эдмунд Уилсон — писали и говорили. Все они пили даже больше, чем другие, но более открыто. Есть основания полагать, что У.-Х. Оден, большой любитель мартини, вольно или невольно превратился в пьяницу, регулярно (как Мэрилин Монро) смешивая спиртное со снотворным. Англичанин Малколм Лаури, который, понятно, чувствовал себя отчасти американцем, ибо написал свое лучшее произведение в Северной Америке и о Северной Америке, умер в состоянии острой алкогольной депрессии.
Наибольшего размаха повальное пьянство достигло в 20-х годах. Скотт Фицджеральд сказал, что он и его поколение «пьют коктейли перед едой, как американцы, вина и бренди, как французы, шотландский виски с содовой, как англичане. Нелепая смесь, подобная гигантскому коктейлю из кошмарного сна». Эдмунд Уилсон в «Лексиконе запретного» (1927) торжественно перечислил сотню слов об опьянении, «широко используемых в Соединенных Штатах. Они упорядочены настолько, насколько возможно, и расставлены в зависимости от напряженности условий употребления, начиная с самых мягких степеней и увеличиваясь к более сильным». Список начинается словами «навеселе», «на взводе», «под мухой» и кончается такими понятиями, как «загудеть», «войти в штопор» и «гореть синим пламенем».
В своей записной книжке 20-х годов Уилсон описал себя «с одурманенным сознанием и замутненным взором, протрезвившимся только тогда, когда прочитал о Сакко и Ванцетти». Редактор из «Ярмарки тщеславия» Хелен Лоуренсон вспоминает «гонки, от которых волосы вставали дыбом, когда водители бывали пьяны настолько, что не могли отличить дорогу от тротуара». Роберт Бенчли дошел до того, что перестал посещать спектакли, которые продолжал рецензировать для старого «Лайфа». Восхитительная сумятица чувств царит в таких ключевых книгах 20-х годов, как «Великий Гэтсби»: «Все происходившее я видел сквозь мутную дымку… Смех, жесты, разговоры — все в ней с каждой минутой становилось жеманнее; казалось, гостиная уже не вмещает ее развернувшуюся особу, и в конце концов она словно бы закружилась в дымном пространстве на скрипучем, лязгающем стержне».
«Летними вечерами на вилле у моего соседа звучала музыка. Мужские и женские силуэты вились, точно мотыльки, в синеве его сада, среди приглушенных голосов, шампанского и звезд».
При всем великолепии этой прозы, подоплека «Великого Гэтсби» — это, конечно, чистейший алкоголь. Гэтсби нажил состояние как торговец контрабандным спиртным, а затем скупил в Чикаго придорожные лавки, торговавшие из-под полы виски. Пьянство самого Фицджеральда, доставлявшее злорадное удовлетворение Хемингуэю (тот, наделенный острым чувством соперничества, знал, что умеет вовремя остановиться, это давало ему преимущество перед такими чудаками, как Фицджеральд), было так переплетено у него с необходимостью блистать, тратить деньги и сексуальную энергию, держаться ровным со своей сумасшедшей женой Зельдой, что только писатель его мощи и отчаянной творческой фантазии был способен на такое. Инстинкт разрушения и очарование шли рука об руку и в хорошие времена, и в моменты глубоких депрессий. Друг говорил о Фицджеральдах: «Если вы хотите оформить свою мебель под антиквариат, пригласите Фицджеральдов — они подделают ее под антиквариат в одну ночь: будут тыкать в мебель сигаретами, создавая видимость червоточин».
Фицджеральд описал свое состояние, выведя в романе «Ночь нежна» доктора Дика Дивера, слабого, но милого психиатра, который растрачивал и в то же время все больше и больше взбадривал себя, регулярно выпивая по два шкалика джина с кофе. Писатели — не лучшие аналитики собственного заболевания, но психиатрия немногим сильнее в определении точной причины их пьянства (и это известный недостаток принудительного лечения). Многие тысячи исповедей, звучащие на собраниях «Анонимных алкоголиков», только подтверждают факт, что пристрастие к алкоголю, подобно любому пристрастию, опирается на уверенность, что можно изменить себя, проглотив некую материальную субстанцию. Таким образом, подобно многому другому, что мы вытворяем с собой в этой одурманивающей культуре, пьянство — один из способов самоодурманивания. Люди пьют из-за наследственной предрасположенности, вкусовых пристрастий, социальной принадлежности. Они пьют, потому что утомлены, скучают, встревожены. Люди пьют по многим причинам, и в частности — подчиняясь желанию «почувствовать себя лучше». Пьянство обрубает связи, порождающие беспокойство. Алкоголь действует не как стимулятор, а как успокоительное. Но именно это «разбалтывающее», расслабляющее, замедляющее реакцию действие алкоголя, разрушающего так много ложных ассоциаций и устраняющего ограничители увеличивает радушие и временную свободу от столь многих уз, напряжения, обязательств. Цивилизация — деспот. окружающие — «исчадия ада», и нам время от времени необходимо перешагивать через правила цивилизованного общения.
Но бывает и так, что пьянство просто витает в воздухе в нем ощущается чуть ли не моральная необходимость 20-е годы были отмечены великой перестройкой старой Америки ферм и маленьких городков. Они также отмечены триумфальным выходом на рынок полностью «современных» писателей и книг, идей и мнений. Все они окунулись в большие деньги и неуемные развлечения. Блестящие авторы бестселлеров, нетерпеливые, возбужденные Фицджеральды никогда не примирились бы с чем-нибудь меньшим. Пьянство Фицджеральда начиналось с бесконечных вечеринок. Затем Зельда помешалась, страна запила, «Ночь нежна» не сделалась бестселлером, и Фицджеральд стал писать для Голливуда. Когда он делал «Унесенных ветром», Дэвид Сэлзник уволил его за то, что ему не удалось сделать тетушку Петтипэт достаточно смешной. Джевин Ламберт рассказывает, что «исключение из сценарной группы было окончательным ударом по и так уже пошатнувшейся самоуверенности Фицджеральда. Он снова впал в длительный запой, не повлиявший, правда, на его отношение к кино, не ответившее ему взаимностью. В промежутках между запоями и сотрудничеством в изготовлении второсортных фильмов он начал «Последнего магната».
С пьяным Фицджеральдом вполне можно было иметь дело, в отличие от Синклера Льюиса, который регулярно напивался до потери сознания. Одним из самых горьких пьяниц в американской истории был Юджин О'Нил, вышедший из семьи запойных пьяниц. Его братец Джеми к 20-ти годам был сформировавшимся алкоголиком. Отец, знаменитый актер Джеймс О'Нил, регулярно употреблял перед завтраком коктейли, и его стало так тянуть к этому зелью, что он запирал его в винном погребе, чтобы до него не добрались столь же томимые жаждой отпрыски.
Однажды во время одного бурного года, проведенного в Принстоне, О'Нил в спальной комнате общежития прикончил бутылку абсента. Он впал в невменяемое состояние, перевернул в комнате всю мебель и попытался застрелить друга. Когда друг спасся и вернулся с подмогой, они застали комнату похожей на бойню, а самого О'Нила — с дикими глазами и все еще в сильной ярости. Чтобы усмирить и связать его, потребовалась помощь еще четверых студентов. В дальнейшем, говорят Барбара и Артур Джелб — авторы биографии О'Нила, любое незначительное огорчение приводило их героя к бутылке, содержимое которой уже не имело для него значения. Однажды он выпил разбавленный лак, другой раз — камфарный спирт. Луис Шифер рассказывает, что О'Нил, в ту пору еще молодой человек, обеспокоенный тайной женитьбой на Кэтлин Дженкинс и приближающимся рождением нежеланного ребенка, искромсал как-то раз все в номере своих родителей в нью-йоркском отеле. МатьО'Нила, сама наркоманка, «никогда не знала, чего от него ждать, независимо от того, обращался ли он к ней и Джеймсу за утешением по-детски невинно или же в облике мрачного забулдыги, к которому невозможно подступиться». Вскоре О'Нил попытался покончить жизнь самоубийством, выпив веронал.
Сам он заявлял: «Я ни разу не старался написать даже строчки, хорошенько не набравшись». Он упорно пил в те критические двадцать лет (1913—1933), в течение которых он стал самым знаменитым драматургом Америки за всю ее историю. Зато последующие двадцать лет (он умер в 1953 году) благодаря тягостной необходимости были «сухим» периодом (у него развилась болезнь Паркинсона). Именно тогда он и написал свои лучшие пять пьес: «О, пустыня!», «Душа поэта», «Дворцы побогаче», «Луна для пасынков судьбы», «Долгий день уходит в полночь».
Наиболее законченным, отпетым, отбросившим к черту все последствия литературным пьяницей 20-х годов был Ринг Ларднер. Он появляется под именем Эйба Норта в романе «Ночь нежна» — высокий, мрачно острящий, не помнящий, на каком он свете, человек, добывающий спиртное в парижском баре «Риц» в 9 утра. Бедный Эйб, его не спасает остроумие… «Потом его пригласили позавтракать, но он отказался. Скоро Тринбраса, объяснил он, в Тринбраса у него назначено деловое свидание Немного спустя он откланялся с безупречной галантностью алкоголика, вышколенного временем, подобно арестанту или старому слуге, и, повернувшись, обнаружил, что горячка в баре схлынула так же стремительно, как и началась». После скандала в парижском отеле Эйб спрашивает у Дика Дивера: «У вас не найдется чего-нибудь выпить?» «Мы в номере ничего не держим», — солгал Дик.
«Смирившись, Эйб стая прощаться с Розмари; долго жал ей руку и, с трудом подобрав дергающиеся губы, пытался составить фразу, которая никак не получалась. Она мило улыбалась, будто всю жизнь только и делала, что беседовала с людьми, у которых заплетается язык. Мы часто относимся к пьяным неожиданно уважительно, вроде того, как непросвещенные народы относятся к сумасшедшим. Не с опаской, а именно уважительно. Есть что-то внушающее благоговейный трепет в человеке, у которого отказали задерживающие центры и который способен на все. Конечно, потом мы его заставляем расплачиваться за этот миг величия, миг превосходства».
Реальный Ринг Ларднер был почти на десять лет старше Фицджеральда и намного веселее Эйба Норта. «На кого ты похож, когда я трезв?» — спросил он как-то раз одного знаменитого актера. Но ему было как будто предопределено свыше допиться до смерти, что он и сделал. Нас всегда преследует назойливое, хоть и бесполезное «почему?», но особенно — в случае с ним. Выходец из крепкой, культурной среднезападной семьи, он очень любил жену, вырастил четверых отличных сыновей. Хорошее воспитание не позволяло ему смириться со словесной эквилибристикой борзописцев. Его сын рассказывал, как отец говорил: «Откуда они взяли эту чепуху, будто я сатирик? Я просто внимательно слушаю». Немного похожий на Бастора Китона, с печальным, невозмутимым лицом (не считая моментов, когда появлялась возможность вставить острое словцо), в ранней юности обманывавший своим представительным видом содержателей салунов, Ларднер еще подростком слыл в Найлсе, штат Мичиган, завсегдатаем салунов. Тогда (до «сухого закона») человек мог спокойно пить, сколько душа пожелает, и слушать. Мать Ларднера думала, что он со своими братьями (товарищами-собутыльниками) после работы посещает занятия хорового кружка.
Ларднер был запойным пьяницей еще до того, как превратился из редактора странички юмора в литературного обозревателя. «Я известен, к несчастью, бездонностью своих возможностей», — признавался он. Будучи соседями по Грейт Неку (где у Гэтсби был «дом его мечты»), он и Фицджеральд, восторгаясь шутками друг друга, иногда пили ночи напролет. По утрам в будни Ларднер не возвращался домой до тех пор, пока не уйдут в школу сыновья. Ларднер мог выпить больше Фицджеральда и дольше приятеля сохранял форму. Ринг-младший, единственный живой свидетель, думает, что «Скотт был очарован Рингом, считая его воплощением собственного будущего, хотя мог проспаться и вернуться к работе значительно легче, чем его старший товарищ. Должно быть, он знал, что движется в том же направлении… Он даже следовал примеру Ринга, устанавливая конкретные сроки для начала и конца возлияний».
Вынужденный содержать большую семью, Ларднер устраивал себе периоды строгого воздержания, чтобы выполнить определенный объем работы. Несмотря на легенды о его способности сочинить рассказ после выпитой кварты, он говаривал сыну: «Никто никогда не писал даже после небольшой выпивки так же хорошо, как он сделал быэто на трезвую голову». Но, выполнив намеченное, Ларднер с прежней решимостью брался за бутылку, Одно время он думал о «сухом законе» как о способе насильственным путем покончить со своей проблемой, но скоро понял, что это невыполнимая задача. Он говорил актрисе Джин Диксон, что, учуя пиво, он должен его выпить, а когда выпьет, ему необходимо продолжение. Временами кутежи не прерывались по три месяца. Он прекрасно контролировал себя и мог позволить себе сделать первый и решающий шаг из знаменитых двенадцати шагов «Анонимных алкоголиков» — признать свое бессилие перед алкоголем и обреченность своей жизни. После смерти Ларднера в 1933 году Фицджеральд писал: «Преследует не только чувство личной потери, но и уверенность, что в процентном отношении Ринг выразил себя на бумаге меньше, чем любой другой американский автор такого высокого класса».
Алкоголизм, как любое другое отклонение, начинается смолоду. Фолкнер, этот безрассудный, безумный пьяница, вышел из семьи таких же отъявленных пьяниц. Его отец и дед были известны кутежами, и их регулярно увозили в институт Кили в пятнадцати милях от Мемфиса для прохождения курса лечения. Его самого познакомил со спиртным тот же самый дед, позволивший ему как-то раз вкусить «остатки» пунша. Во время пресловутых охотничьих вылазок, без которых не обходятся мужчины, когда виски лилось рекой по три-четыре дня, Фолкнер пил крепкую кукурузную водку, сделанную на нелегальных винокуренных заводах, спрятанных среди холмов и сосновых перелесков. В 18 лет Фолкнер пил наравне с городскими пьяницами. В 20 он попытался попасть на первую мировую войну, вступив с этой целью в Канадскую Королевскую авиацию, но потерпел аварию на тренировочном самолете, где у него хранилась бутыль бурбона. Когда страну огорошил «сухой закон», Фолкнер проявил решительность и изобретательность. Он пил «Белого мула» — чистый кукурузный спирт, изготовлявшийся самогонщиками округа, — в потайных кабаках, где кипела игра в кости, и часто посещал публичные дома Мемфиса, ибо там был широкий выбор виски. Кроме того, он сам тайно изготовлял спиртные напитки и продавал их, чтобы заработать деньги. Даже когда он недолгое время вынужден был работать на городской почте (откуда он ушел, ибо не мог оставаться «во власти всякого сукиного сына с двухцентовой маркой»), он ежеминутно утешался бутылочкой «Белой молнии». Впамяти старожилов живы его слова: «На свете нет плохого виски, просто одни сорта лучше, другие хуже».
Фолкнер пил и на людях, и в одиночестве, он бывал и общительным и замкнутым пьяницей. Он пил потому, что в южной глубинке пьянство — традиция среди мужчин. Он пил, чтобы успокоиться и свалиться с ног в полном изнеможении: «Я чувствовал, что у меня обнажены все нервные окончания». Такое состояние было у него после напряжения, вызванного написанием «Шума и ярости». Окончив эту великую книгу, он сказал другу: «Прочти этот роман. Это настоящий сукин сын» — и несколько дней пил, не закусывая. Беспробудное пьянство на протяжении тридцати лет регулярно приводило его к болезням. Среди прочего ему довелось испытать алкогольное истощение, белую горячку, язвенную болезнь, электрошоковую терапию, ранения головы, переломы ребер, падения с лестниц и с лошадей, сломанные позвонки, лихорадку, болезни внутренних органов, дрожание рук, провалы памяти.
Иногда (а быть может, все чаще и чаще) он пил, когда писал. Обитая одно время в Гринвич Вилледж, он делал записи в карманном блокнотике, приобретенном за пятицентовик в магазине Вулворта, то и дело потягивая джин. Фолкнер пил не для того, чтобы начать писать. Как человека его можно было обуздать, но это был совершенно необузданный писатель. «Просто вам на ум приходят слова», — говорил он. Как и множество других великих романистов, он был плодовит, ибо его память хранила все, что он когда-либо видел или слышал. Время от времени казалось, что этот человек не выживет. Кто может сказать почему? Но несмотря на то, что он мог делать со словами все что ему заблагорассудится, «привычка к пьянству» сжигала его и обкрадывала его творчество так же сильно, как вредила его телу.
Конечно, творчество для Фолкнера уже само по себе было формой опьянения. Безумно длинные предложения, которыми он увлекался, демонстрируя отчаянную непринужденность, так часто приходящую к пьяницам в качестве «страшной связующей нити», внезапно обрываются. Но это именно нити, из которых соткано творчество, строчка за строчкой передающие то, что испытывает писатель, чтобы читатель увидел, что творится у него в душе. Потеря этой нити была для Фолкнера гибелью. После периода 1929 — 1936 годов, когда он создал все самые великие свои творения — «Шум и ярость», «Свет в августе», «На смертном одре». «Авессалом, Авессалом!»,Фолкнер написал такие пустые книги, как «Осквернитель праха», «Реквием по монахине», «Притча», «Город». Дональд Ньюлав высказался об этом резче других: «С 49-летним Фолкнером случилась трагедия. Он уже не мог совладать с алкоголизмом, отчего размывалась былая сфокусированность воображения. Он писал на протяжении еще двадцати двух лет, но с оглушенным мозгом. То, что мы имеем, — знаменитая вычурная манера, сенаторский тон, галлюцинирующая риторика алкогольного бреда, — все это восхитительно, но тщетно. Это — мертвый хлам по сравнению со сверкающими солнечными лучами страницами «Шума и ярости». Фолкнеровская губительная поза мастера латинизированного стиля есть прямой результат алкогольного отвердения собственного «я».
Писатели, пришедшие после 20-х годов, такие, как Джон О'Хара и Джон Стейнбек, сделали все возможное чтобы сохранить в неприкосновенности беспечный хмельной стиль жизни, который они отведали в молодости, Но в этом стиле уже сильно недоставало радости. О'Хара, будучи репортером, был известен в салунах как отчаянный забияка. Уже полностью покончив с попойками, чтобы остаться в живых, он признавался, что продолжает смешивать пиво с шотландским виски. Он компенсировал это, работая ночи напролет, и написал так много рассказов, что уже не мог придумывать им названий, и заработал так много денег, что хвастался, что никто, нигде иникогда — тут он мог побиться об заклад — не писал рассказы так хорошо, как Джон О'Хара. О'Хара трезвый был не менее агрессивен, чем О'Хара пьяный. Хемингуэй говорил про себя, что может превзойти Толстого. О'Хара не давал спуску молодым авторам.
Находясь во время второй мировой войны в Алжире, Андре Жид услыхал, что в городе в качестве военного корреспондента находится Стейнбек, и попытался с ним встретиться. Но тот был вечно пьян. Жид рассказывал Малколму Маггериджу, что пробовал встретиться с ним и вечером, и во время ленча, и, в конце концов, за завтраком, но всегда с тем же результатом. Дешил Хэмметт, которого Лиллиан Хеллман преданно изображает как необычайно разумного, изобретательного, выдержанного и образованного джентльмена-южанина, регулярно напивался до бесчувствия. Томас Вулф удивлял Фицджеральда способностью не терять головы в общем гвалте. Однажды ночью во время уличного спора Вулф жестикулировал так неистово, что зацепил опору электропередачи, порвал провода и погрузил весь район в темноту. Бернард де Вото,подобно многим другим писателям-пьяницам среднего достоинства, создавал впечатление, что подражает более известным собратьям по перу. Он был снобом мартини, еще более надоедливым, чем обычный винный сноб, и смешивал с джином только вермут «ганчиа»…
Малколм Лаури был бы шокирован всей этой мелюзгой. Лаури, один из самых грандиозных пьяниц в истории, написал величайший роман об алкоголизме, который я знаю, — «У подножия вулкана» (1947). В современной литературе нет ничего подобного ему. Это один из блестящих романов XX века по языку, форме и поразительному воображению, с каким изображена связь между разваливающейся жизнью героя — алкоголика 30-х годов и несчастьями, обрушившимися на западный мир. ДжэффриФермин, бывший британский консул в Мексике, известный просто как консул, пьет все что ни попади, пьет беспрерывно, пьет для того, чтобы жить, пьянство для него — способ жизни и смерти одновременно. Его окончательное падение и гибель от рук фашистских головорезов произошли в «день смерти» — обычный день 1939 года. Мертвящая атмосфера, сгущающаяся вокруг несчастного консула, в результате превращается в символ скатывания Запада к войне. Уровень «У подножия вулкана» мог быть достигнут только при помощи пьяного воображения. От пьянства Лаури и умер, чувствуя, возможно, что жизнь прошла не напрасно.
Самым известным пьяницей моего собственного литературного поколения был поэт Джон Берримен (1914—1972). Берримен был прирожденной знаменитостью. Так часто случается с поэтами, ибо их индивидуальность и их творчество составляют нерасторжимое целое. Язык хорошего стихотворения так близок к чувствам и секретам человеческого сердца, что поэт традиционно почитаем людьми как пророк. Истинные поэты убеждены, что им на роду написано нести людям истину, доставлять наслаждение трепетным ученикам, литературным сплетникам и ревнивым психиатрам (которые тоже имеют дело с языком чувств, но им не дано пребывать в веках), и добиваются репутации гениев, коренящейся в необузданности поэтов — от Франсуа Вийона до Дилана Томаса. Поэт Теодор Рётке писал нежнейшие лирические миниатюры о своем «загубленном» детстве. На самом деле он был огромным неуклюжим парнем с неистовыми эмоциями и мощным талантом по части громогласного хмельного отстаивания своих достоинств перед публикой. Он регулярно напускал на себятакой вид, что было легче громко приветствовать большого Тэда Рётке, чем признать, что его вирши — слабые, почти невнятные эксперименты, вызывающие жалость к автору.
Но среди американских поэтов самый солидный капитал из своей «проблемы» сколотил Берримен. Спиртное делало его все более замкнутым — и известным. Он не стал бы таким знаменитым, если бы не спиртное. Для его известности как любителя выпить символично то, что в ту пору, когда он был знаком только небольшому литературному кругу, ему посвятили большой материал в «Лайфе», где он был изображен с бутылкой вместо ружья за спиной в ирландском кабаке. После его самоубийства зимой 1972 года (он спрыгнул в Миннеаполисе с моста в замерзшую Миссисипи) его незаконченный роман о «лекарстве» «Исцеление» следом за романом «Лабиринт» был опубликован его бывшей женой Эйлин Симпсон.
Несмотря на злостное пьянство, Берримен упорно занимался карьерой. Он опубликовал десять поэтических книг и блестящую критическую биографию Стефана Крейна. Его наиболее известный труд (и наиболее личный) — это 308 «песен-фантазий» — монологов «о воображаемом персонаже (не поэте, не его «я») по имени Генри, белом американце средних лет, иногда прикидывающемся негром, который пережил невосполнимую потерю и говорит о себе то в первом, то во втором, то в третьем лице; у него есть друг, имени которого читатель так и не узнает, который обращается к нему как к мистеру Боунсу или вроде этого… Да почиет в мире…».
Конечно, Генри — это не поэт, не его «я» (Беррименов слишком много). Что наиболее поражает в этих стихах, так это именно пересечение многочисленных «я». Только белый человек, иногда прикидывающийся негром, мог предложить столь многослойную маскировку, за которой скрывается Джон Берримен. Его стихи — это причудливая какофония голосов, гудящих в сознании поэта: здесь и его собственное «я» как учителя и писателя, и его воображаемые обвинители, и голоса, выражающие жажду завершения самоистязающих диалогов с самим собой, и умерший отец, и сам он в роли отца, не видящего собственного сына… А до чего весело излагает Берримен свои печали:
Мне страшно одиноко без сына моего.
Уж лучше бы не видеть никого!
***
Лишь одного мне вправду страшно — себя.
Другие вовсе не волнуют меня.
Здесь пес приблудный со мной проживает,
Здесь я опавшие листья сгребаю,
Здесь я неданное слово держу
И о несбывшемся с нами тужу.
В другой «песне-фантазии» он вопрошает:
Зачем же пить два дня подряд,
Два месяца, два года?
С улыбкой отвечаю:
Я жажду утоляю…
Берримен оставался властным и самоуверенным даже в своем унижении. Злые и душераздирающие, плаксивые и хмельные, обрисовывающие грань всех отдельных «я», возникающих под влиянием спиртного, стихи эти — стенограмма устремлений человеческого сердца. Они написаны в иносказательном стиле, от которого впору сойти с ума. Вам нужно знать немало о друзьях, возлюбленных, самых тайных заботах поэта, а особенно о его отношениях с лучшими поэтами, живыми и умершими, чтобы понять, о чем он толкует. В этих стихах удивительно остро ощущается жизнь, они полны горечи чувств и стремлений поэта сохранить свое лицо. Нарочито отрывистые, несвязные, временами ослепительные, но частью под стать рекламным объявлениям, стихи пронизаны мыслью о необходимости двигаться вперед, преодолевая трудности, и покинуть мир, если это будет необходимо. Вот почему вещи Берримена столь неотразимы. Потрясает даже не сила его стихов, а сила его личности.
Чем же объясняется все это чрезмерное, исступленное и часто фатальное пьянство? У Хемингуэя была на этот счет своя теория. Он называл выпивку «гигантским убийцей», а мог бы и добавить, что Гигант — это сама Америка или скорее «сукин сын — Успех», который, как говорил Уильям Джеймс, и есть американское божество. История американских писателей даже в XIX веке была отмечена неестественным напряжением, физической изоляцией, отчуждением от всего, что считается приятными и веселыми аспектами американского образа жизни. Но характерно, что единственным известным литератором-алкоголиком этого периода был По, гениальный писатель, журналист и редактор, всегда мучимый нехваткой денег, который расширил для будущих американских писателей сферу применения психологии.
И именно тогда, когда психология стала действительнопопулярной, подобно тому как большие деньги и шикарное времяпрепровождение стали казаться достижимыми для серьезных и передовых писателей в 20-х годах, пошло повальное пьянство.
Ни одна среда не давала стольких «бунтовщиков» (в их собственных глазах), как писательская. Отличие писателей от простых американцев состояло в том, что они продавали свой талант. Они жили окружающим миром и знали его назубок.
В «Воспоминаниях о пьяной жизни» Пит Хемилл показывает, каким подспорьем фантазии, будь вы Хемингуэем и будь вамведома суть вещей, может служить пьянство. «Для писателя жизнь была особенно привлекательной. В салунах я узнал множество вещей: о своем ремесле, о человеческой сути, о себе самом… Мы пили во всех барах Бруклина и позже у МакСолиса, в старой «Кедровой таверне» (глядя на Франца Клайна и Джексона Поллака), в «Белой лошади» (в поисках Дилана Томаса) и во многих других местах. Спиртное было великим расслабляющим средством, оно убивало нерешительность, рождало мечты и смелость…»
Но фактически литературные бунтовщики всегда тосковали по успеху так же сильно, как какой-нибудь погруженный во мрак Бэббит. Только в Америке первоклассные романисты вынуждены доказывать свои заслуги, становясь авторами бестселлеров. Даже поэзия должна продаваться или по крайней мере делать вас знаменитым. Берримен, например, который почитал других известных писателей. Америки и знал о них все, разочаровался в себе. Ему недоставало умеренности. Он хотел славы так сильно, что не ведал жалости к себе. Конечно, у него бывали и нелитературные печали. Его отец был самоубийцей и, возможно, алкоголиком. Берримен прошел через все — непостоянство, истерию, ипохондрию, разрушенные браки, «негодный секс», провалы памяти — все это были и причины, и следствия пьянства. Но основательнее всего он был загнан соперничеством с другими поэтами, хотя ему и было предопределено превзойти их.
Итак, погоня за успехом любой ценой, жажда престижа, славы и денег сделали всех этих писателей пьяницами, ибо обремененность творческого сознания столь многими противоречиями настойчиво диктует необходимость расслабления.
Они пили, чтобы заглушить голод; пили, чтобы отличаться от неопытных простаков; пили, чтобы походить на «простых парней»; пили, стремясь к высокому положению вобществе. В той или иной форме Гигант требовал главной жертвы — их самих — писателей, которые снова и снова пытались убить в себе Великий Страх.
От редакции «Вопросов Литературы»
Публикуя статью об алкоголизме среди американских писателей, мы не хотим ханжить — не хотим сказать, будто проблема существует только среди американских писателей. О наших писателях нет такой статьи.
О работе А. Кейзина мы получили заключение медицинского эксперта из Московского НИИ психиатрии Минздрава РСФСР, где сказано:
«Статья А Кейзина вызывает безусловный интерес, вместе с тем некоторые ее положения представляются спорными. Так, по мнению автора, Америка была всегда сильно пьющей страной, несмотря на то, что неоднократно и во многих местах алкоголь бывал запрещен законом. Полностью с этим согласиться нельзя. Скорее наоборот, введение крайних ограничений («сухого закона») способствовало распространению пьянства.
А. Кейзин считает, что писатели — не лучшие аналитики своего собственного алкоголизма, но и психиатрия не во многом сильнее в определении точной причины пьянства (и это известный недостаток в принудительном лечении пьяниц). Здесь можно отметить следующее. Для больных, страдающих хроническим алкоголизмом, характерна так называемая алкогольная анозогнозия (отрицание наличия у себя заболевания). Почему же прерогатива осознания заболевания должна принадлежать лишь писателям-алкоголикам?
Не может быть принято и признание автором недостаточной компетентности психиатрии в определении точной причины пьянства. Проблема пьянства к алкоголизма не является только медицинской. Социальная сторона наркологической проблемы существенно шире медико-биологической, тем более ее психиатрической части. Психиатрия объясняет лишь медицинские вопросы наркологии.
Автор недостаточно точно разграничивает понятия «норма» — «патология» — «болезнь». Пьяница совсем не обязательно является алкоголиком. Поэтому нельзя считать психиатрию ответственной за издержки в принудительном лечении пьяниц (последнее с юридической точки зрения не вполне грамотно).
Следует также сказать, что разделение писателей на «запойных» пьяниц и «красиво пьющих» не отражает существа вопроса. Наличие запоев безусловно свидетельствует о заболевании алкоголизмом. Постановка же диагноза «хронический алкоголизм» в группе «красиво пьющих» требует более дифференцированного подхода.
Представляется также весьма существенным, что практически вовсех случаях, приводимых автором, хронический алкоголизм сочетается с каким-либо психическим заболеванием. Судя по описанию биографов и А. Кейзина, это периодические эндогенные депрессивные состояния (Д. Берримен, М. Лаури, Д. Лондон, У. Фолкнер, Э. Хемингуэй и др.), грубые деформации характера — психопатии (Ю. О'Нил, Д. О'Хара), психопатоподобные состояния с аффективными колебаниями (С. Фицджеральд).
Наличие психической патологии в сочетании с алкоголизмом (реже со злоупотреблением алкоголем, так называемым бытовым пьянством) у ряда крупных американских писателей нашло полное отражение в их творчестве.
Распространенность и особенности пьянства, а также его сочетание с другой психической патологией среди писателей Европы, в том числе и России, не имеют принципиальных отличий от таковых у писателей США.
Кандидат медицинских наук Е.Н. Крылов»
Оригинальный текст: "The Giant Killer": Drink & the American Writer, by Alfred Kazin (1976).