Сколько лет было Фицджеральду, когда мы впервые встретились с ним, я, признаться, не знаю до сих пор. Позднее он говорил, что так часто лгал, называя свой возраст, что ему пришлось привезти из Сент-Пола старушку няню, чтобы не забыть, в каком году он в самом деле родился. Скорее всего, ему было семнадцать, но он уже тогда собирался стать гением, а поскольку гению полагается опережать своих сверстников в развитии, то и творить он начинает в ранней юности. Фицджеральд так и делал, но из тщеславия хотел казаться еще моложе.
Много позже я с сожалением заметил ему, что в семнадцать лет он писал хорошо, а позднее — хуже. Секунду он подумал, потом изрек: «Скажи „в пятнадцать“ — и я соглашусь».
Он, как и я, только что приехал в Принстон. Студенческая столовая еще не работала; мы сидели бок о бок за круглым столом в углу ресторанчика «Павлин». Я впервые выбрался в город один: в те дни мы все еще держались школьных друзей, тоже поступивших в Принстон. Так что я оказался рядом со словоохотливым молодым человеком случайно; мы заговорились, все остальные успели поесть и разошлись. В уличной листве гасли сентябрьские сумерки; их отблески падали на обои, где среди пышной зелени, волоча хвосты, прогуливались крошечные павлины. Я узнал, что Фицджеральд написал пьесу , которую поставили в школе. Вокруг убирали со столов, за них усаживались другие студенты. Мы заговорили о книгах: о тех, что читал я — их было немного, — о тех, что читал Фицджеральд — их было еще меньше, — и о тех, которые он якобы читал — их было неизмеримое множество. В то время мы открывали для себя Мередита и авторов «Желтой книги» . Время Уэллса еще не настало, но юноше из Сент-Пола вскоре стало ясно, что время Комптона Маккензи уже пришло.
Фицджеральд был жизнерадостный, цветущий блондин и, как кто-то выразился, напоминал нарцисс. В аудитории он либо черкал что-то в тетради, либо впадал в дрему; время от времени ее приходилось стряхивать и отвечать на вопрос, который он никогда толком не слышал. Хотя он и ухитрялся поначалу тянуть время до тех пор, пока не начинал догадываться, чего от него хочет преподаватель («все зависит от того, как на это взглянуть: с субъективной или объективной точки зрения»), университет пришлось на время оставить. Правда, у него было неважно со здоровьем, и это послужило предлогом, чтобы прервать занятия. Ему, как это часто бывает с рано начинающими талантливыми писателями, грозил туберкулез. Когда Фицджеральд вернулся, то, согласно записям в Принстонском архиве, его зачислили в другую группу. Мы виделись так же часто, как и прежде, если не чаще, так как долгое отсутствие положило конец его честолюбивым попыткам занять среди студентов университета исключительное положение.
Из стен Принстона он вышел без диплома и без особых знаний. Но он уносил материал для двух романов. Первый, «Романтический эгоист», целиком, кроме меня, читали немногие: несколько старых школьных друзей, послуживших прототипами героев, и недовольные издатели. Роман писался в субботние вечера и воскресные дни в офицерском клубе форта Ливенворт, где Фицджеральд служил вторым лейтенантом. Отдельные части романа Фицджеральд сохранил, обновил, сократил, и они превратились во фрагменты «По эту сторону рая», книги, которую рецензировавший ее университетский друг автора Т. К. Уиппл назвал «собранием сочинений Ф. Скотта Фицджеральда».
И назвал неспроста, потому что ни единая удачная строчка из тех стихов, которые он сочинял на лекциях, не пропала даром.
1937 г.
Fitzgerald at Princeton by J.P. Bishop.
Перевод А. Бураковской.